Солнце скрылось за горизонтом окончательно, оставив лишь узкую багровую полоску на западе, как кровавый шрам на теле ночи. Вот-вот, за этим холмом, должен был показаться их дом, серебристое зеркало озера, а главное — тёплый, жёлтый огонёк в окошке...
Энтони ускорил шаг, почти бежал в горку, предвкушая ужин, тепло очага, смех Вики, мамины расспросы о дне.
Дым.
Сначала он подумал, что это просто густой туман, поднявшийся с озера. Но нет. Запах был другим — едким, горьким, пахнущим гарью и... бедой. Не уютный, древесный дымок из трубы, а тяжёлый, маслянисто-чёрный смрад горящего дерева, соломы и... чего-то ещё, сладковато-противного.
Сердце Энтони сжалось в ледяной ком, мгновенно остановившись, а потом забилось с бешеной силой, ударяя в виски, в горло, в уши. Он знал этот запах. Один раз, давно, когда горел амбар на краю деревни... Запах гибели.
— Мама... Вики... — его шёпот сорвался в хриплый крик, застрявший комом в пересохшем горле. Корзина с яблоками выпала из ослабевших пальцев, яркие плоды покатились по склону холма, как капли крови на темнеющей траве.
Он побежал. Бежал, как никогда не бегал, забыв о хрупкости костей, о жгучей боли в мышцах, гонимый слепым, животным ужасом, который вытеснил все мысли. Каждый удар сердца отдавался в ушах глухим, гулким набатом:
«Нет! Нет! Нет! Не может быть! Если с ними... Нет, не думай! Просто беги! БЕГИ!»
Он взлетел на гребень холма. И замер, как подкошенный.
Дом. Их дом. Поглощённый оранжево-красным, яростным чудовищем пламени. Стены, сложенные отцом, рушились с треском и грохотом, выплёвывая тучи искр, которые взвивались к чёрному, беззвёздному теперь небу, как безумные светляки. Жар бил в лицо волной, даже отсюда, обжигал глаза. Но это было не самое страшное.
У самого входа, на пороге, который уже пожирал огонь, языки пламени лизали обугленные брёвна, лежало тело матери. Распластанное, неестественно скрюченное. Грязно-белая ткань платья была пропитана тёмными, почти чёрными пятнами, сливавшимися в ужасающие узоры. Кровь. Много крови. И раны...
Энтони подбежал ближе, спотыкаясь, падая, отказываясь верить глазам. Раны были глубокие, рваные, зияющие. Словно нанесённые когтями огромного зверя. В одной руке, стиснутой в последнем, отчаянном усилии, она держала простой кухонный нож. Лежала лицом к дверям. Защищала порог. Защищала Вики. До самого конца.
— Мама... — хрип вырвался из его горла, чужим, разбитым звуком. Он рухнул на колени рядом, коснулся её щеки. Кожа была холодной, восковой. Нечеловеческий холод смерти проник уже глубоко.
Слёзы хлынули градом, горячими потоками, смешиваясь с копотью на лице, оставляя грязные борозды.
— Мама! Вики! ВИКИ! — заорал он, вскакивая, озираясь вокруг безумным взглядом, вглядываясь в клубы едкого дыма, в тёмные углы ещё не охваченного огнём сарая. — Сестрёнка! ОТЗОВИСЬ! ГДЕ ТЫ?! — голос сорвался на визгливый вопль отчаяния.
Только треск ненасытного пламени, жутковатый вой ветра, подхватывающего искры, и... гробовая тишина. Пустота. Смертельная тишина, подчёркиваемая гулом пожара.
И тут его пронзило. Не звук. Не вид. Ощущение. Чистый, неразбавленный, первобытный ужас. Ледяная волна, сковывающая мышцы, перехватывающая дыхание, вымораживающая душу. Как будто сама Тьма, сама Смерть стояла у него за спиной, обретя форму, и дышала ему в затылок ледяным, мёртвым дыханием, отчего волосы на затылке встали дыбом.
Энтони медленно, с нечеловеческим усилием, преодолевая оцепенение, повернул голову.
В десяти шагах, точно на границе света от пожирающего дом костра и сгущающейся ночной тьмы, стоял Он. Гость. Тёмный силуэт человека, или лишь его подобие. Сумерки и дым скрывали черты лица, делая его лишь угрожающей, плотной тенью. Но глаза... Красные глаза. Два уголька ада, две бездонные пропасти, полыхавшие не теплом, а холодным, нечеловеческим, мертвенным багрянцем.
Они смотрели прямо на Энтони. Пристально. Не мигая. Без гнева, без ненависти, без любопытства. Просто смотрели. Как смотрят на муравья, которого вот-вот раздавят. Как на вещь. В этом взгляде не было ничего живого, ничего человеческого. Только бездна, пустота и всепоглощающий холод.
— Ты? — голос Энтони был хриплым, чужим, разбитым горем. — Это... это ты сделал?
Вопрос сорвался в крик, полный невыносимой боли, дикой ярости и чёрного отчаяния. Он поднялся на ноги, сжав кулаки. Но ответа не последовало. Только эти адские, багровые бездны продолжали смотреть. Прожигать его насквозь своим ледяным пламенем.
И тогда ярость, горячая, слепая, всепоглощающая, как сам пожар, смела последние остатки страха, смела разум. С диким, звериным воплем, в котором слились вся боль потери, вся ненависть к этому немому ужасу и к самому себе за свою беспомощность, Энтони рванулся вперёд. Он наклонился, вырвал нож из окоченевшей руки матери и с воплем, полным безумия, вонзил его в живот Гостя! Сталь вошла глубоко, на поллезвия, с тупым, влажным звуком, разрезающим ткань и плоть.
Но Он не дрогнул. Не вскрикнул. Не отшатнулся. Он лишь чуть наклонил голову, продолжая смотреть на Энтони. Всё те же пустые, багровые бездны. И в них — ни тени боли, ни удивления. Только... интерес? Оценка?
Потом Он двинулся. Быстро, неестественно плавно, как тень. Холодная, сильная, как стальные тиски, рука схватила Энтони за горло. Он взмыл в воздух, беспомощно затрепыхавшись, как пойманная птица. Пальцы впивались в шею с нечеловеческой силой, перекрывая дыхание, сжимая горло.
Мир поплыл, закружился в чёрно-красных пятнах, искрах. Энтони бил ногами по пустоте, царапал мертвенно-холодную кожу на руке, но та была твёрдой, неумолимой, как дубовая ветвь в железных руках великана. Он смотрел в эти бездушные красные глаза, вися в сантиметрах от них, и с леденящей ясностью понял: выбраться невозможно. Это конец. Он не смог. Не смог защитить их. Он подвёл отца. Подвёл всех.
«Простите...»
— Сколько... ярости... — прошелестел голос. Низкий, без интонаций, лишённый тембра, как скрежет камня по камню в глубокой пещере. Он исходил от Гостя, но не было видно, чтобы двигались губы. Звук висел в воздухе сам по себе, проникая прямо в мозг.
Сознание Энтони начало меркнуть, тьма сгущалась по краям зрения, затягивая его. И вдруг... Боль. Дикая, невообразимая, запредельная. Словно тысячи раскалённых игл вонзились одновременно во всё его тело! Они прожигали кожу, мышцы, кости, жгли изнутри, выворачивая нутро наизнанку. Это было хуже огня, хуже удушья, хуже самой мысли о потере.
Он закричал беззвучно, ибо окончательно потерял силы. Его тело выгнулось в немой судороге.
В этот миг державшая его рука разжала пальцы. Энтони рухнул на землю, как мешок с костями, в грязь и пепел. Боль мгновенно исчезла, оставив только ледяную пустоту и всепоглощающую слабость.
Последнее, что он увидел перед тем, как тьма поглотила его сознание, был удаляющийся в ночь Тёмный Силуэт, растворяющийся в тенях, как будто его и не было. И слова, брошенные ему вслед тем же безжизненным, скрежещущим голосом, звучавший уже где-то в глубине его отключающегося разума:
— Не разочаруй меня!
— Этот ещё жив!
Голос прорвал мрак сознания Энтони, как ржавая пила сквозь гнилое дерево. Хриплый, лишённый не только сочувствия, но и малейшей тени человечности. Энтони не мог пошевелиться. Не мог открыть глаза. Каждая клетка его тела была раскалённой печью, в которой тлели угли нечеловеческой боли, оставшейся после прикосновения Гостя. Мускулы отказывались повиноваться, превратившись в свинцовые болты, вбитые в его хрупкий каркас. Он был пустой скорлупой, наполненной только болью и ледяным пеплом отчаяния.
— Грузи его в телегу!
Грубые, мозолистые руки, пропитанные запахом пота, грязи и чего-то металлического — крови? — впились в него. Одна — в плечо, другая — в лодыжку. Его тело, лёгкое и беспомощное, как кукла с перерезанными нитями, швырнули. Он ударился о твёрдые, неструганые доски повозки. Глухой удар, отдавшийся эхом в пустой грудной клетке, смешался с тихим, бессильным стоном. Пыль, взметнувшаяся от удара, смешанная с запахом гниющей соломы, запёкшейся крови и конского навоза, заполнила ноздри, заставив зашевелиться где-то в глубине угасающего сознания рефлекс рвоты. Но сил не хватило даже на это.
— Какой-то он хилый. Кости да кожа. Хуже бабы.
— На корм псам сгодится. Или в шахту. Там долго не протянет, но хоть отработает пару дней. Медяк, да и то грош.
Сквозь полуприкрытые, слипшиеся от грязи и запёкшейся крови веки Энтони увидел Ад. Догорающий остов дома. Чёрный, обугленный скелет, ещё дышащий клубами едкого, маслянистого дыма, вырисовывался на фоне неба, всё ещё багрового от недавнего пламени. И фигуры людей — не спасителей, а мародёров, стервятников. Один из них, коренастый, в заляпанном копотью и сажей кожаном фартуке, волок к пылающему порогу что-то… знакомое до боли. Белый лоскут материнского платья, теперь почерневший, обугленный по краям, пропитанный тёмной, почти чёрной, запёкшейся кровью. Он тащил её бесцеремонно, как вязанку хвороста.
— А что делать с трупом? — спросил кто-то с другой повозки, зевая так, что щёлкнула челюсть. Голос был скучающим, будто речь шла о вывозе мусора.
— Закиньте его в костёр! — отрезал первый голос, тот самый, что командовал. — Мало ли какие твари могут прибежать на запах падали.
Энтони увидел. Увидел, как тело его матери, тело, что ещё вчера пахло ромашкой и теплом хлеба, с тупой, бесчеловечной жестокостью подняли и швырнули в самое пекло, туда, где языки пламени лизали чёрные бревна порога. Оно на миг задержалось на раскалённых углях, контуры исказились в жарком мареве, а затем исчезло в клубах густого, чёрного дыма и яростного, всепожирающего пламени. Ни молитвы. Ни погребального костра по обычаю предков. Только… уничтожение. Стирание. Как мусор. В его горле встал ком — сплав невыплаканных слёз, ярости, невыносимой боли и абсолютного, парализующего бессилия.
— Мама… — он попытался крикнуть. Шевельнуться. Хоть что-то. Но горло сжалось спазмом, а тело было предательски слабым, скованным не только цепями горя, но и странным внутренним жжением, оставленным Красными Глазами. Ему оставалось только лежать. Лежать на вонючих, колючих досках повозки, чувствовать, как она со скрипом трогается с места, увозя его от пепелища всего, что было его миром. И ненавидеть. Глухой, всепоглощающей ненавистью, жгущей изнутри сильнее любого огня. Ненавидеть этих людей. Ненавидеть непостижимого монстра с Багровыми Оками. Ненавидеть себя. Свою жалкую, беспомощную слабость.
И тут мир снова поплыл. Звуки — скрип колёс, брань погонщиков, треск огня — стали отдаляться, превращаясь в глухой, подводный гул. Внутри черепа зазвенело.
— Ещё слиишкоом сслааб… — прошипел чей-то шёпот, словно эхо его собственных мыслей.
Затем сознание, словно последний оплавленный огарок свечи, погасло. Его поглотила бездонная, беззвучная, беспросветная тьма.
« Не разочаруй меня»
Сознание возвращалось медленно, мучительно, сквозь толщу боли и оцепенения, как сквозь вязкую смолу. Энтони открыл глаза. Непонятно, сколько времени прошло. Часы? Дни? Вокруг — кромешный мрак, нарушаемый лишь жалкими, скудными лунными лучами, пробивавшимися сквозь узкую щель где-то высоко-высоко в стене. Он лежал на чём-то жёстком, колючем и сыром. Солома. Старая, прелая, изъеденная мышами и крысами, покрытая толстым, липким слоем пыли и неопознанной грязи. Воздух был тяжёлым, спёртым, густым. В нём висел коктейль из запахов: въевшаяся плесень, каменная сырость, человеческий пот, немощь, экскременты и — самое сильное — отчаяние. Стены, нащупанные дрожащей рукой, — грубо отёсанный, холодный и мокрый на ощупь камень. Это была не комната. Это была каменная утроба. Ловушка. Могила при жизни.
— Он очнулся… — донёсся шёпот из темноты. Детский голосок, дрожащий, испуганный.
— Тише, Лео! — другой голос, женский, чуть старше, но не менее напряжённый, сдавленный страхом. — Не кричи, а то услышат… накажут.
Энтони с трудом приподнялся на локтях. Каждое движение отзывалось ноющей болью в мышцах, странным жжением в глубине костей. Он протёр лицо ладонью, ощущая корку грязи, запёкшейся крови и солёных следов слёз. Повернул голову на звук.
— Где я? — его голос был хриплым, как скрежет камня, чужим. — Как я сюда попал?
В тусклом, колеблющемся свете единственной сальной свечи (её фитиль тонул в оплывшем воске, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены) из глубины камеры выдвинулись две фигуры. Девушка и прижавшийся к её ноге маленький мальчик.
Девушка… Даже в жалких, грубых, рваных отрепьях, больше похожих на грязный мешок, она была подобна угасшей, но всё ещё тлеющей звезде. Ей на вид было лет шестнадцать. Овальное лицо с тонкими, изящными чертами, бледное от неволи и отсутствия солнца, но всё ещё хранящее следы былой, неземной нежности. Но главное чудо — волосы. Длинные, спутанные, покрытые пылью, но невероятного, пламенеющего рыжего цвета. Как медь на закате. Как кленовый лист в пик осени. Редкое сокровище в этих серых краях. Они каскадом спадали ей на плечи, оттеняя большие, широко расставленные глаза. Сейчас в них читалась усталость до изнеможения, глубокая тревога, но глубже, на самом дне, теплилась твёрдая искра. Сила духа, не желающая гаснуть даже здесь. Её фигура, угадывавшаяся под грубой тканью, была стройной и изящной, с естественной грацией, которую не сломили ни грязь, ни цепи. Мальчик, лет пяти, смотрел на Энтони огромными, как блюдца, испуганными глазами, крепко вцепившись тонкими пальчиками в подол сестры.
— Ты в подполье работорговцев, — тихо, почти беззвучно сказала девушка, осторожно подходя ближе. Её голос, несмотря на усталость и страх, сохранял удивительную мелодичность. — Это старая система подвалов и каменоломен под городом. Говорят, тут целый лабиринт. Мы в одной из ячеек. Меня зовут Кирия. А это мой брат, Лео.
Она мягко коснулась головы мальчика, который лишь сильнее прижался к ней, пряча лицо.
— Я… Энтони, — выдавил он из себя. Имя прозвучало как признание в немощи.
— Возьми, — Кирия протянула ему низкий, грубый глиняный кувшин с мутной водой и небольшой, чёрствый, местами покрытый сине-зелёной плесенью кусок хлеба. — Ты проспал весь день. Наверняка голоден. Пей. Это хоть немного поможет.
Энтони посмотрел на еду. Желудок судорожно сжался от голода, но мысль о матери, брошенной в огонь как мусор, о Вики, чья судьба была страшной загадкой, подступила к горлу горячим, горьким комом. Отвращение — к себе, к своей слабости, к этому миру, который позволял такое, — пересилило физиологию. Он отвернулся.
— Спасибо, но… пока не хочу, — прошептал он, отодвигая протянутую руку.
С нечеловеческим усилием, цепляясь за холодные, скользкие камни стены, он поднялся на ноги. Мир накренился, закружился, но он упёрся, стиснув зубы. Оглядел камеру снова, с холодной, аналитической яростью. Массивная дубовая дверь, окованная полосами грубого железа, покрытая глубокими царапинами и вмятинами — немые свидетельства отчаянных, бесплодных попыток побега. Та самая щель под потолком — единственная связь с миром, слишком узкая даже для воробья. Окно в небо. Насмешка.
— Кто-нибудь… пытался сбежать? — спросил он, уже зная ответ, но нуждаясь в подтверждении своей безысходности.
Энтони ускорил шаг, почти бежал в горку, предвкушая ужин, тепло очага, смех Вики, мамины расспросы о дне.
Дым.
Сначала он подумал, что это просто густой туман, поднявшийся с озера. Но нет. Запах был другим — едким, горьким, пахнущим гарью и... бедой. Не уютный, древесный дымок из трубы, а тяжёлый, маслянисто-чёрный смрад горящего дерева, соломы и... чего-то ещё, сладковато-противного.
Сердце Энтони сжалось в ледяной ком, мгновенно остановившись, а потом забилось с бешеной силой, ударяя в виски, в горло, в уши. Он знал этот запах. Один раз, давно, когда горел амбар на краю деревни... Запах гибели.
— Мама... Вики... — его шёпот сорвался в хриплый крик, застрявший комом в пересохшем горле. Корзина с яблоками выпала из ослабевших пальцев, яркие плоды покатились по склону холма, как капли крови на темнеющей траве.
Он побежал. Бежал, как никогда не бегал, забыв о хрупкости костей, о жгучей боли в мышцах, гонимый слепым, животным ужасом, который вытеснил все мысли. Каждый удар сердца отдавался в ушах глухим, гулким набатом:
«Нет! Нет! Нет! Не может быть! Если с ними... Нет, не думай! Просто беги! БЕГИ!»
Он взлетел на гребень холма. И замер, как подкошенный.
Дом. Их дом. Поглощённый оранжево-красным, яростным чудовищем пламени. Стены, сложенные отцом, рушились с треском и грохотом, выплёвывая тучи искр, которые взвивались к чёрному, беззвёздному теперь небу, как безумные светляки. Жар бил в лицо волной, даже отсюда, обжигал глаза. Но это было не самое страшное.
У самого входа, на пороге, который уже пожирал огонь, языки пламени лизали обугленные брёвна, лежало тело матери. Распластанное, неестественно скрюченное. Грязно-белая ткань платья была пропитана тёмными, почти чёрными пятнами, сливавшимися в ужасающие узоры. Кровь. Много крови. И раны...
Энтони подбежал ближе, спотыкаясь, падая, отказываясь верить глазам. Раны были глубокие, рваные, зияющие. Словно нанесённые когтями огромного зверя. В одной руке, стиснутой в последнем, отчаянном усилии, она держала простой кухонный нож. Лежала лицом к дверям. Защищала порог. Защищала Вики. До самого конца.
— Мама... — хрип вырвался из его горла, чужим, разбитым звуком. Он рухнул на колени рядом, коснулся её щеки. Кожа была холодной, восковой. Нечеловеческий холод смерти проник уже глубоко.
Слёзы хлынули градом, горячими потоками, смешиваясь с копотью на лице, оставляя грязные борозды.
— Мама! Вики! ВИКИ! — заорал он, вскакивая, озираясь вокруг безумным взглядом, вглядываясь в клубы едкого дыма, в тёмные углы ещё не охваченного огнём сарая. — Сестрёнка! ОТЗОВИСЬ! ГДЕ ТЫ?! — голос сорвался на визгливый вопль отчаяния.
Только треск ненасытного пламени, жутковатый вой ветра, подхватывающего искры, и... гробовая тишина. Пустота. Смертельная тишина, подчёркиваемая гулом пожара.
И тут его пронзило. Не звук. Не вид. Ощущение. Чистый, неразбавленный, первобытный ужас. Ледяная волна, сковывающая мышцы, перехватывающая дыхание, вымораживающая душу. Как будто сама Тьма, сама Смерть стояла у него за спиной, обретя форму, и дышала ему в затылок ледяным, мёртвым дыханием, отчего волосы на затылке встали дыбом.
Энтони медленно, с нечеловеческим усилием, преодолевая оцепенение, повернул голову.
В десяти шагах, точно на границе света от пожирающего дом костра и сгущающейся ночной тьмы, стоял Он. Гость. Тёмный силуэт человека, или лишь его подобие. Сумерки и дым скрывали черты лица, делая его лишь угрожающей, плотной тенью. Но глаза... Красные глаза. Два уголька ада, две бездонные пропасти, полыхавшие не теплом, а холодным, нечеловеческим, мертвенным багрянцем.
Они смотрели прямо на Энтони. Пристально. Не мигая. Без гнева, без ненависти, без любопытства. Просто смотрели. Как смотрят на муравья, которого вот-вот раздавят. Как на вещь. В этом взгляде не было ничего живого, ничего человеческого. Только бездна, пустота и всепоглощающий холод.
— Ты? — голос Энтони был хриплым, чужим, разбитым горем. — Это... это ты сделал?
Вопрос сорвался в крик, полный невыносимой боли, дикой ярости и чёрного отчаяния. Он поднялся на ноги, сжав кулаки. Но ответа не последовало. Только эти адские, багровые бездны продолжали смотреть. Прожигать его насквозь своим ледяным пламенем.
И тогда ярость, горячая, слепая, всепоглощающая, как сам пожар, смела последние остатки страха, смела разум. С диким, звериным воплем, в котором слились вся боль потери, вся ненависть к этому немому ужасу и к самому себе за свою беспомощность, Энтони рванулся вперёд. Он наклонился, вырвал нож из окоченевшей руки матери и с воплем, полным безумия, вонзил его в живот Гостя! Сталь вошла глубоко, на поллезвия, с тупым, влажным звуком, разрезающим ткань и плоть.
Но Он не дрогнул. Не вскрикнул. Не отшатнулся. Он лишь чуть наклонил голову, продолжая смотреть на Энтони. Всё те же пустые, багровые бездны. И в них — ни тени боли, ни удивления. Только... интерес? Оценка?
Потом Он двинулся. Быстро, неестественно плавно, как тень. Холодная, сильная, как стальные тиски, рука схватила Энтони за горло. Он взмыл в воздух, беспомощно затрепыхавшись, как пойманная птица. Пальцы впивались в шею с нечеловеческой силой, перекрывая дыхание, сжимая горло.
Мир поплыл, закружился в чёрно-красных пятнах, искрах. Энтони бил ногами по пустоте, царапал мертвенно-холодную кожу на руке, но та была твёрдой, неумолимой, как дубовая ветвь в железных руках великана. Он смотрел в эти бездушные красные глаза, вися в сантиметрах от них, и с леденящей ясностью понял: выбраться невозможно. Это конец. Он не смог. Не смог защитить их. Он подвёл отца. Подвёл всех.
«Простите...»
— Сколько... ярости... — прошелестел голос. Низкий, без интонаций, лишённый тембра, как скрежет камня по камню в глубокой пещере. Он исходил от Гостя, но не было видно, чтобы двигались губы. Звук висел в воздухе сам по себе, проникая прямо в мозг.
Сознание Энтони начало меркнуть, тьма сгущалась по краям зрения, затягивая его. И вдруг... Боль. Дикая, невообразимая, запредельная. Словно тысячи раскалённых игл вонзились одновременно во всё его тело! Они прожигали кожу, мышцы, кости, жгли изнутри, выворачивая нутро наизнанку. Это было хуже огня, хуже удушья, хуже самой мысли о потере.
Он закричал беззвучно, ибо окончательно потерял силы. Его тело выгнулось в немой судороге.
В этот миг державшая его рука разжала пальцы. Энтони рухнул на землю, как мешок с костями, в грязь и пепел. Боль мгновенно исчезла, оставив только ледяную пустоту и всепоглощающую слабость.
Последнее, что он увидел перед тем, как тьма поглотила его сознание, был удаляющийся в ночь Тёмный Силуэт, растворяющийся в тенях, как будто его и не было. И слова, брошенные ему вслед тем же безжизненным, скрежещущим голосом, звучавший уже где-то в глубине его отключающегося разума:
— Не разочаруй меня!
Глава 2. Ярость в яме
— Этот ещё жив!
Голос прорвал мрак сознания Энтони, как ржавая пила сквозь гнилое дерево. Хриплый, лишённый не только сочувствия, но и малейшей тени человечности. Энтони не мог пошевелиться. Не мог открыть глаза. Каждая клетка его тела была раскалённой печью, в которой тлели угли нечеловеческой боли, оставшейся после прикосновения Гостя. Мускулы отказывались повиноваться, превратившись в свинцовые болты, вбитые в его хрупкий каркас. Он был пустой скорлупой, наполненной только болью и ледяным пеплом отчаяния.
— Грузи его в телегу!
Грубые, мозолистые руки, пропитанные запахом пота, грязи и чего-то металлического — крови? — впились в него. Одна — в плечо, другая — в лодыжку. Его тело, лёгкое и беспомощное, как кукла с перерезанными нитями, швырнули. Он ударился о твёрдые, неструганые доски повозки. Глухой удар, отдавшийся эхом в пустой грудной клетке, смешался с тихим, бессильным стоном. Пыль, взметнувшаяся от удара, смешанная с запахом гниющей соломы, запёкшейся крови и конского навоза, заполнила ноздри, заставив зашевелиться где-то в глубине угасающего сознания рефлекс рвоты. Но сил не хватило даже на это.
— Какой-то он хилый. Кости да кожа. Хуже бабы.
— На корм псам сгодится. Или в шахту. Там долго не протянет, но хоть отработает пару дней. Медяк, да и то грош.
Сквозь полуприкрытые, слипшиеся от грязи и запёкшейся крови веки Энтони увидел Ад. Догорающий остов дома. Чёрный, обугленный скелет, ещё дышащий клубами едкого, маслянистого дыма, вырисовывался на фоне неба, всё ещё багрового от недавнего пламени. И фигуры людей — не спасителей, а мародёров, стервятников. Один из них, коренастый, в заляпанном копотью и сажей кожаном фартуке, волок к пылающему порогу что-то… знакомое до боли. Белый лоскут материнского платья, теперь почерневший, обугленный по краям, пропитанный тёмной, почти чёрной, запёкшейся кровью. Он тащил её бесцеремонно, как вязанку хвороста.
— А что делать с трупом? — спросил кто-то с другой повозки, зевая так, что щёлкнула челюсть. Голос был скучающим, будто речь шла о вывозе мусора.
— Закиньте его в костёр! — отрезал первый голос, тот самый, что командовал. — Мало ли какие твари могут прибежать на запах падали.
Энтони увидел. Увидел, как тело его матери, тело, что ещё вчера пахло ромашкой и теплом хлеба, с тупой, бесчеловечной жестокостью подняли и швырнули в самое пекло, туда, где языки пламени лизали чёрные бревна порога. Оно на миг задержалось на раскалённых углях, контуры исказились в жарком мареве, а затем исчезло в клубах густого, чёрного дыма и яростного, всепожирающего пламени. Ни молитвы. Ни погребального костра по обычаю предков. Только… уничтожение. Стирание. Как мусор. В его горле встал ком — сплав невыплаканных слёз, ярости, невыносимой боли и абсолютного, парализующего бессилия.
— Мама… — он попытался крикнуть. Шевельнуться. Хоть что-то. Но горло сжалось спазмом, а тело было предательски слабым, скованным не только цепями горя, но и странным внутренним жжением, оставленным Красными Глазами. Ему оставалось только лежать. Лежать на вонючих, колючих досках повозки, чувствовать, как она со скрипом трогается с места, увозя его от пепелища всего, что было его миром. И ненавидеть. Глухой, всепоглощающей ненавистью, жгущей изнутри сильнее любого огня. Ненавидеть этих людей. Ненавидеть непостижимого монстра с Багровыми Оками. Ненавидеть себя. Свою жалкую, беспомощную слабость.
И тут мир снова поплыл. Звуки — скрип колёс, брань погонщиков, треск огня — стали отдаляться, превращаясь в глухой, подводный гул. Внутри черепа зазвенело.
— Ещё слиишкоом сслааб… — прошипел чей-то шёпот, словно эхо его собственных мыслей.
Затем сознание, словно последний оплавленный огарок свечи, погасло. Его поглотила бездонная, беззвучная, беспросветная тьма.
***
« Не разочаруй меня»
Сознание возвращалось медленно, мучительно, сквозь толщу боли и оцепенения, как сквозь вязкую смолу. Энтони открыл глаза. Непонятно, сколько времени прошло. Часы? Дни? Вокруг — кромешный мрак, нарушаемый лишь жалкими, скудными лунными лучами, пробивавшимися сквозь узкую щель где-то высоко-высоко в стене. Он лежал на чём-то жёстком, колючем и сыром. Солома. Старая, прелая, изъеденная мышами и крысами, покрытая толстым, липким слоем пыли и неопознанной грязи. Воздух был тяжёлым, спёртым, густым. В нём висел коктейль из запахов: въевшаяся плесень, каменная сырость, человеческий пот, немощь, экскременты и — самое сильное — отчаяние. Стены, нащупанные дрожащей рукой, — грубо отёсанный, холодный и мокрый на ощупь камень. Это была не комната. Это была каменная утроба. Ловушка. Могила при жизни.
— Он очнулся… — донёсся шёпот из темноты. Детский голосок, дрожащий, испуганный.
— Тише, Лео! — другой голос, женский, чуть старше, но не менее напряжённый, сдавленный страхом. — Не кричи, а то услышат… накажут.
Энтони с трудом приподнялся на локтях. Каждое движение отзывалось ноющей болью в мышцах, странным жжением в глубине костей. Он протёр лицо ладонью, ощущая корку грязи, запёкшейся крови и солёных следов слёз. Повернул голову на звук.
— Где я? — его голос был хриплым, как скрежет камня, чужим. — Как я сюда попал?
В тусклом, колеблющемся свете единственной сальной свечи (её фитиль тонул в оплывшем воске, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены) из глубины камеры выдвинулись две фигуры. Девушка и прижавшийся к её ноге маленький мальчик.
Девушка… Даже в жалких, грубых, рваных отрепьях, больше похожих на грязный мешок, она была подобна угасшей, но всё ещё тлеющей звезде. Ей на вид было лет шестнадцать. Овальное лицо с тонкими, изящными чертами, бледное от неволи и отсутствия солнца, но всё ещё хранящее следы былой, неземной нежности. Но главное чудо — волосы. Длинные, спутанные, покрытые пылью, но невероятного, пламенеющего рыжего цвета. Как медь на закате. Как кленовый лист в пик осени. Редкое сокровище в этих серых краях. Они каскадом спадали ей на плечи, оттеняя большие, широко расставленные глаза. Сейчас в них читалась усталость до изнеможения, глубокая тревога, но глубже, на самом дне, теплилась твёрдая искра. Сила духа, не желающая гаснуть даже здесь. Её фигура, угадывавшаяся под грубой тканью, была стройной и изящной, с естественной грацией, которую не сломили ни грязь, ни цепи. Мальчик, лет пяти, смотрел на Энтони огромными, как блюдца, испуганными глазами, крепко вцепившись тонкими пальчиками в подол сестры.
— Ты в подполье работорговцев, — тихо, почти беззвучно сказала девушка, осторожно подходя ближе. Её голос, несмотря на усталость и страх, сохранял удивительную мелодичность. — Это старая система подвалов и каменоломен под городом. Говорят, тут целый лабиринт. Мы в одной из ячеек. Меня зовут Кирия. А это мой брат, Лео.
Она мягко коснулась головы мальчика, который лишь сильнее прижался к ней, пряча лицо.
— Я… Энтони, — выдавил он из себя. Имя прозвучало как признание в немощи.
— Возьми, — Кирия протянула ему низкий, грубый глиняный кувшин с мутной водой и небольшой, чёрствый, местами покрытый сине-зелёной плесенью кусок хлеба. — Ты проспал весь день. Наверняка голоден. Пей. Это хоть немного поможет.
Энтони посмотрел на еду. Желудок судорожно сжался от голода, но мысль о матери, брошенной в огонь как мусор, о Вики, чья судьба была страшной загадкой, подступила к горлу горячим, горьким комом. Отвращение — к себе, к своей слабости, к этому миру, который позволял такое, — пересилило физиологию. Он отвернулся.
— Спасибо, но… пока не хочу, — прошептал он, отодвигая протянутую руку.
С нечеловеческим усилием, цепляясь за холодные, скользкие камни стены, он поднялся на ноги. Мир накренился, закружился, но он упёрся, стиснув зубы. Оглядел камеру снова, с холодной, аналитической яростью. Массивная дубовая дверь, окованная полосами грубого железа, покрытая глубокими царапинами и вмятинами — немые свидетельства отчаянных, бесплодных попыток побега. Та самая щель под потолком — единственная связь с миром, слишком узкая даже для воробья. Окно в небо. Насмешка.
— Кто-нибудь… пытался сбежать? — спросил он, уже зная ответ, но нуждаясь в подтверждении своей безысходности.
