Звяканье стали, короткие, резкие команды, хрипы схваченных. Хаос сменился гробовой, подавленной тишиной, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием, сдавленными стонами и звоном железа кандалов. Покупатели замерли в темноте, как мыши. Охранники бросали оружие, поднимая руки. Толстяк отпрянул от Энтони, его лицо стало землисто-серым от страха, тараканьи усы беспомощно задрожали. Он судорожно прижимал окровавленный, расшитый платок к шее, из которой сочилась алая струйка. Его трость с грохотом упала на доски.
Гвардейцы быстро, эффективно установили контроль. К сцене уверенно, тяжело ступая по деревянным доскам, шагнул их командир. Он был выше среднего роста, широк в плечах, крепко сбит. Движения выдавали привычную военную выправку, силу и выносливость, не утраченные с годами. На вид — около сорока. Лицо — обветренное, с жёсткими, резко очерченными чертами. По щекам и сильному подбородку росла короткая, густая, седеющая щетина, придававшая ему вид усталого, но не сломленного волка. Самой же примечательной деталью был шрам — три глубоких, параллельных борозды, пересекавших его левую щеку от самой скулы почти до линии челюсти. Следы, оставленные когтями. Какого зверя? Огромного волка? Медведя? Об этом можно было только догадываться, но шрам говорил сам за себя — этот человек смотрел в пасть смерти и вышел победителем. Его глаза — серые, проницательные, уставшие от вида человеческой мерзости — окинули сцену одним быстрым, всевидящим взглядом: плачущую, пытающуюся прикрыть обнажённое тело руками Кирию; перепуганного до оцепенения Лео, прижавшегося к сестре; притихшего, бледного продавца в бархате; тяжело дышащего, испуганного толстяка с окровавленным платком на шее; и, наконец, остановились на Энтони.
Тот лежал неподвижно на грязных, заплёванных досках, лишь слабо хрипел, выплёвывая сгустки крови и слюны. Его глаза, полуприкрытые, были пусты. Неподвижны. В них не было страха перед приближающейся смертью, не было надежды на спасение. Только ледяная, мёртвая пустота. Пустота того, кто потерял всё. Кому не для чего больше жить. Кто уже умер внутри.
Командир медленно, с лёгким скрипом кожаных сапог и звоном пластин бригантины, присел на корточки рядом с Энтони. Его колени хрустнули под тяжестью снаряжения и лет. Он внимательно, без спешки, вглядывался в лицо парня, в эти пустые, бездонные глаза. Взгляд командира скользнул по ссадинам, синякам, разбитой губе, задержался на следах ярости, которая, казалось, лишь недавно погасла в них, оставив после себя выжженное поле. Он заметил тонкость запястий, выступающие ключицы, хрупкость фигуры под рваной рубахой — и тем более поразился той дикой, животной вспышке нечеловеческой силы, что заставила это хрупкое тело броситься, как бешеный щенок, на разъярённого кабана.
— А ты… молодец, парень, — сказал командир тихо, так, что слышно было только Энтони. Его голос был низким, хрипловатым — голос, пропахший дымом костров, смертью и тысячами отданных команд. В нём не было снисходительности. Было… уважение? Признание? — Так яростно защищал девушку… Хотя силы были не равны. Совсем не равны. Это… редкость.
Энтони не ответил. Не моргнул. Он просто смотрел в потолок сквозь командира, сквозь каменные своды подземелья, в бесконечную, равнодушную пустоту.
Командир помолчал. Он видел таких. Много раз. На войне. После резни. После потери всего. Пустые глаза — самое страшное. Знак сломленного духа. Но он видел и ту ярость. Ту дикую, очищающую ярость, что горела в этом парне мгновение назад. Ярость — это уголь. Её можно раздуть. Направить. Обуздать. Выковать в оружие.
Он наклонился ещё ниже. Его лицо с ужасными шрамами оказалось совсем рядом. Серые глаза впились в пустые. Следующий вопрос прозвучал не как предложение помощи. Не как жалость. Это был вызов. Приговор. Единственная соломинка, протянутая над пропастью. Единственный возможный путь из пустоты. Он был тихим, хриплым, но каждое слово врезалось в сознание, как раскалённый гвоздь:
— Хочешь так и сдохнуть в грязи? Бессильным? Никчёмным? Или… — он сделал едва заметную паузу, давая словам вонзиться, — …пойдёшь с нами? Возьмёшь в руки меч? И поможешь нам выжечь дотла эту нечисть, что плодит таких тварей?
Рамфорд. Имя это ударило по сознанию Энтони не как звук, а как физическая тяжесть. Стальной молот, обрушившийся на наковальню черепа. Оно висело в воздухе пыльной дороги, наполненное гулким эхом власти, непоколебимости, векового камня. И вот она возникла. Столица Эмбера возвышалась над бескрайней, унылой равниной не городом, а каменным кошмаром, выросшим из самых мрачных глубин человеческого страха и высокомерия. Её опоясывали не стены. Это была насмешка над самой идеей защиты, издевательство над хрупкостью плоти. Казалось, не люди, а титаны допотопных времён, одержимые манией величия и паранойей, воздвигли эти чудовищные глыбы из камня, почерневшего от вечного хода солнца, проливных дождей и копоти тысяч очагов. Камни, скреплённые не известковым раствором, а окаменевшей яростью, отчаянием и потом поколений рабов. Это была не крепость, а слоёный пирог смерти, каждый ярус — новый уровень отчаяния для осаждающих. Толщиной в пять поставленных бок о бок повозок, шершавая, неприступная, она вздымалась к свинцовому небу, отнимая свет у тех, кто осмеливался приблизиться к её подножию. Солнце касалось её зубчатой короны лишь на мгновение заката, окрашивая вершины в зловещие кровавые тона, прежде чем скрыться. По её гребню, словно по хребту каменного дракона, шли широкие галереи — дороги для стражей смерти. За зубчатыми парапетами, острыми, как клыки исполинского зверя, торчали не десятки — легионы дул баллист. Их тетивы, толще запястья, были натянуты до хруста сухожилий, готовые в любой миг выплюнуть копья длиной в три человеческих роста, способные не коня пронзить, а боевую башню распороть от вершины до основания. Чуть ниже, на специальных каменных выступах-полочках, зловеще поблескивали ряды чугунных котлов. Чёрные, как сажа преисподней, от них даже отсюда, снизу, тянуло призрачным, удушливым запахом раскалённого масла и смолы — обещанием муки. Одно движение рычага — и кипящая погибель низвергалась вниз адским ливнем, смывая живую плоть до обугленных костей, превращая любую попытку штурма в братскую могилу у подножия. В самой кладке, как змеиные норы, зияли бесчисленные узкие бойницы для лучников. А у самого подножия исполина, прикрытые невысокими земляными валами, ждали своего часа волчьи ямы — скрытые пасти земли, утыканные кольями, заточёнными до бритвенной остроты и смазанными нечистотами. Мосты через глубокий, заполненный тиной ров, опоясывавший стену кольцом смерти, были подъёмными — тонкие, ненадёжные горловины в пасть чудовища, ведущие лишь к двум вратам: Северным, суровым и мрачным, и Южным, чуть менее грозным. Всё остальное — сплошная, бездушная, насмешливая каменная броня, кричащая о своём презрении к любой осаде. Глядя на это циклопическое издевательство над человечностью, на эту каменную гримасу абсолютного превосходства, Энтони понял суровую, горькую истину, пронзившую его холодом: аристократы Эмбера спят спокойно. За этой стеной. В своих мраморных дворцах, утопая в шёлках, вине и беспечности. Их единственная подлинная забота — их собственная шкура, их сокровищницы, их власть. А жизнь тех, кто пасёт овец на этих равнинах, пашет скудную, выжженную солнцем землю или ютится в лачугах у самых подножий этих каменных исполинов? Тех, кого первыми растерзают твари из Чернолесья или растопчут копыта вражьих коней, когда стена лишь отсрочит, но не отменит угрозу? Их судьба не стоит и медного гроша в раздутом кошельке какого-нибудь лорда. Защита есть только для камней Рамфорда, для символа власти, а не для плоти и крови, трепещущей перед ними. Стена защищала не людей. Она защищала саму идею неприкосновенности правящей касты. Энтони втянул воздух, резкий от пыли дороги, конского навоза и вечного страха окраин, когда его телега, скрипя немасляными осями, въехала под массивную, угрюмую арку Южных ворот. Мимо стражей в лакированных до зеркального блеска кирасах, чьи бесстрастные, сканирующие взгляды скользнули по нему, как по подозрительному тюку. И… мир перевернулся с ног на голову. Шум. Цвет. Пульсирующая, почти агрессивная жизнь. Всё обрушилось на него, как удар тарана по чувствам, оглушённым долгими днями серости бесконечных дорог и унылого хаоса разорённой окраины.
Рамфорд внутри стен ударил по всем органам чувств с ошеломляющей, почти болезненной силой. Улицы, вымощенные чистым, тёплым на ощупь под солнцем камнем, не просто кишели — они дышали, кричали, бурлили жизнью. Не измождёнными тенями, а живыми, шумными, отчаянно алчными к каждому мгновению существования людьми: торговцы зазывали громкими, как петушиные крики, голосами с лотков, ломившихся от рубиновых яблок, изумрудных шёлков, золотистых специй, дымящихся пирожков, пахнущих жареным мясом, луком и жиром; дети с визгом носились между ног пешеходов, как стайки шустрых, неугомонных воробьёв; где-то у фонтана музыканты выводили задорные, цепляющие за душу мелодии на лютнях и свирелях, собирая медяки в шапку. Даже небо, окаймлённое высокими остроконечными крышами домов с причудливыми флюгерами, казалось Энтони невероятно ярче, чище, безмятежнее, чем там, за стеной. Воздух гудел не пылью и гнилью страха, а густыми ароматами специй, свежеиспечённого хлеба, жареного мяса, цветов с балконов и… иллюзией безопасности. Или это был просто запах жизни, отчаянно цепляющейся за своё место под этим ярким небом. Чем ближе телега продвигалась к центру, тем величественнее вздымались здания из тёсаного серого и бежевого камня, украшенные резными карнизами и гербами. И тем явственнее выделялось одно, доминирующее над окружающей роскошью — Королевская Академия Защиты. Не дворец с изящными башенками и арками, а суровая, угловатая цитадель из тёмного, почти чёрного базальта. Высокие, узкие окна больше походили на бойницы, квадратные башни по углам не украшали фасад, а властно доминировали над ним, как стражи. Её создали не для красоты и не для утех, а для одной цели — выживания королевства в его самых суровых формах.
Телега миновала главные ворота, свернула в боковой проезд и остановилась у неприметной, но крепкой двери — входа для новобранцев и служебного персонала. Здесь не было парадной встречи. Суровый привратник в простой форме записал имена, кивнул и жестом велел следовать за ним. Началась новая жизнь.
Комната в казарме Академии оказалась неожиданно просторной, чистой и… человечной. Пахнущей свежей краской на стенах, воском, которым натёрли дубовый пол, и строгим, почти спартанским порядком. Две узкие, но крепкие койки с грубыми, но чистыми шерстяными одеялами. Простой, добротный дубовый стол у стены под окном. И… огромное зеркало во весь рост в тяжёлой деревянной раме. В нём отразился Энтони — худой, как жердь после долгой зимы, в поношенной, пропылённой, пропотевшей дорожной одежде, с лицом — холстом, на котором ещё не зажили последние синяки и ссадины. Но главным сокровищем комнаты, её душой, было окно. Огромное, арочное, почти до потолка. Из него открывался захватывающий дух вид на кипящий, шумящий жизнью город, на море черепичных крыш всех оттенков охры и терракоты, на далёкие, острые, как иглы, позолоченные шпили королевского дворца, купающегося в багряных лучах заката. Это был живой кусочек мира, который им, обитателям этой каменной коробки, предстояло защищать ценой своей крови. Или умереть за него, так и не успев узнать его истинных радостей и тепла. Энтони стоял у окна, но не видел красоты. Он видел бездну между этим миром и тем, откуда он пришёл. Здесь пахло порядком и воском, там — пеплом и кровью. Здесь были прочные стены, там — обугленные брёвна. Он был здесь по воле случая, ошибкой в системе, песчинкой, затянутой в гигантский, бездушный механизм, предназначение которого он ещё не понимал.
— Привет, — голос был тихий, осторожный, словно боявшийся разбить хрупкое молчание или спугнуть только что обретённый покой.
Энтони резко обернулся. В дверях, не решаясь переступить порог, стоял парень, почти его ровесник, но казавшийся младше из-за какой-то неуверенной пластики, съёжившихся плеч.
— Ты, должно быть, Энтони? Мне сказали о твоём приезде. Я Алан. Буду твоим соседом, — он сделал робкий шаг вперёд. Светлая кожа Алана была слегка тронута солнцем, но не грубым крестьянским загаром, а лёгким золотистым налётом, как у тех, кто много времени проводит, глядя вдаль, за горизонт, в мечтах или в тоске. Его карие глаза постоянно ускользали от прямого взгляда, не могли удержаться на собеседнике, будто искали на полу, на стенах, где угодно, потерянную крупицу уверенности. Белёсые, длиной почти до плеч волосы торчали беспорядочно, как выдернутая пакля. Он нервно теребил рукав своей простой рубахи из грубого небелёного полотна.
— Рад знакомству, — ответил Энтони, стараясь вложить в улыбку всю искреннюю теплоту, на какую был способен его израненный душой. Он узнал этот взгляд — взгляд человека, который тоже держал в руках холодный пепел утраты, который тоже знал вкус бесприютности.
— Я тоже рад, — пробормотал Алан, робко улыбнувшись в ответ уголками губ. Его взгляд скользнул, как пугливая ящерица, по скромному, потрёпанному дорожному мешку Энтони, брошенному у койки. — Дорога была… трудной? — спросил он, словно ища точку соприкосновения в общем опыте тягот.
— Достаточно, чтобы оценить эти стены, — кивнул Энтони в сторону окна, за которым уже сгущались вечерние тени, окрашивая город в синие и лиловые тона. В его голосе прозвучала тяжёлая, неподдельная нота. — Они впечатляют.
— Да… они… защищают, — взгляд Алана снова упал, приковался к чёткой линии, где стыковались каменные плиты пола, но в его тихом голосе прозвучала нотка чего-то, кроме страха. Слабая, но упрямая искорка. Возможно, зачаток гордости за то, что теперь он за ними. За этой каменной бронёй. — Переодевайся, пожалуйста. Командир рыцарей… капитан, сэр Вильям… велел привести тебя, как только ты устроишься. Сразу. Он ждёт.
Форму Академии выдали Энтони при заезде в холодном каменном вестибюле. Она не была роскошной, но добротной, сшитой на совесть из прочной шерстяной ткани цвета пепла — не чисто белого, а с сероватым, стальным отливом. Короткий приталенный камзол с высоким, строгим воротником-стойкой и застёжками из тусклого, не бьющего в глаза олова. Удлинённый жилет поверх него, доходящий до середины бедра, с нашитыми на груди и спине знаками Академии — скрещённые мечи и ключ. Защита и Доступ? Или Защита и Заключение в эту судьбу? Плотные шерстяные бриджи, заправляемые в высокие, надёжные сапоги из толстой буйволовой кожи, уже слегка поношенные, потёртые на сгибах, но говорившие о долгой и верной службе многих поколений кадетов. Простой кожаный ремень с массивной, но неброской медной пряжкой. Форма сидела на Энтони мешковато, чуждо, подчеркивая худобу. Грубая ткань натирала кожу на сгибах локтей и шее, но в ней, в этом строгом облачении, он вдруг почувствовал… принадлежность. Якорь в бушующем море потерь. Это был его новый дом. Его новая жизнь.
Одевшись, он последовал за Аланом по длинным, гулким коридорам Академии.
Гвардейцы быстро, эффективно установили контроль. К сцене уверенно, тяжело ступая по деревянным доскам, шагнул их командир. Он был выше среднего роста, широк в плечах, крепко сбит. Движения выдавали привычную военную выправку, силу и выносливость, не утраченные с годами. На вид — около сорока. Лицо — обветренное, с жёсткими, резко очерченными чертами. По щекам и сильному подбородку росла короткая, густая, седеющая щетина, придававшая ему вид усталого, но не сломленного волка. Самой же примечательной деталью был шрам — три глубоких, параллельных борозды, пересекавших его левую щеку от самой скулы почти до линии челюсти. Следы, оставленные когтями. Какого зверя? Огромного волка? Медведя? Об этом можно было только догадываться, но шрам говорил сам за себя — этот человек смотрел в пасть смерти и вышел победителем. Его глаза — серые, проницательные, уставшие от вида человеческой мерзости — окинули сцену одним быстрым, всевидящим взглядом: плачущую, пытающуюся прикрыть обнажённое тело руками Кирию; перепуганного до оцепенения Лео, прижавшегося к сестре; притихшего, бледного продавца в бархате; тяжело дышащего, испуганного толстяка с окровавленным платком на шее; и, наконец, остановились на Энтони.
Тот лежал неподвижно на грязных, заплёванных досках, лишь слабо хрипел, выплёвывая сгустки крови и слюны. Его глаза, полуприкрытые, были пусты. Неподвижны. В них не было страха перед приближающейся смертью, не было надежды на спасение. Только ледяная, мёртвая пустота. Пустота того, кто потерял всё. Кому не для чего больше жить. Кто уже умер внутри.
Командир медленно, с лёгким скрипом кожаных сапог и звоном пластин бригантины, присел на корточки рядом с Энтони. Его колени хрустнули под тяжестью снаряжения и лет. Он внимательно, без спешки, вглядывался в лицо парня, в эти пустые, бездонные глаза. Взгляд командира скользнул по ссадинам, синякам, разбитой губе, задержался на следах ярости, которая, казалось, лишь недавно погасла в них, оставив после себя выжженное поле. Он заметил тонкость запястий, выступающие ключицы, хрупкость фигуры под рваной рубахой — и тем более поразился той дикой, животной вспышке нечеловеческой силы, что заставила это хрупкое тело броситься, как бешеный щенок, на разъярённого кабана.
— А ты… молодец, парень, — сказал командир тихо, так, что слышно было только Энтони. Его голос был низким, хрипловатым — голос, пропахший дымом костров, смертью и тысячами отданных команд. В нём не было снисходительности. Было… уважение? Признание? — Так яростно защищал девушку… Хотя силы были не равны. Совсем не равны. Это… редкость.
Энтони не ответил. Не моргнул. Он просто смотрел в потолок сквозь командира, сквозь каменные своды подземелья, в бесконечную, равнодушную пустоту.
Командир помолчал. Он видел таких. Много раз. На войне. После резни. После потери всего. Пустые глаза — самое страшное. Знак сломленного духа. Но он видел и ту ярость. Ту дикую, очищающую ярость, что горела в этом парне мгновение назад. Ярость — это уголь. Её можно раздуть. Направить. Обуздать. Выковать в оружие.
Он наклонился ещё ниже. Его лицо с ужасными шрамами оказалось совсем рядом. Серые глаза впились в пустые. Следующий вопрос прозвучал не как предложение помощи. Не как жалость. Это был вызов. Приговор. Единственная соломинка, протянутая над пропастью. Единственный возможный путь из пустоты. Он был тихим, хриплым, но каждое слово врезалось в сознание, как раскалённый гвоздь:
— Хочешь так и сдохнуть в грязи? Бессильным? Никчёмным? Или… — он сделал едва заметную паузу, давая словам вонзиться, — …пойдёшь с нами? Возьмёшь в руки меч? И поможешь нам выжечь дотла эту нечисть, что плодит таких тварей?
Глава 3. За стеной страха
Рамфорд. Имя это ударило по сознанию Энтони не как звук, а как физическая тяжесть. Стальной молот, обрушившийся на наковальню черепа. Оно висело в воздухе пыльной дороги, наполненное гулким эхом власти, непоколебимости, векового камня. И вот она возникла. Столица Эмбера возвышалась над бескрайней, унылой равниной не городом, а каменным кошмаром, выросшим из самых мрачных глубин человеческого страха и высокомерия. Её опоясывали не стены. Это была насмешка над самой идеей защиты, издевательство над хрупкостью плоти. Казалось, не люди, а титаны допотопных времён, одержимые манией величия и паранойей, воздвигли эти чудовищные глыбы из камня, почерневшего от вечного хода солнца, проливных дождей и копоти тысяч очагов. Камни, скреплённые не известковым раствором, а окаменевшей яростью, отчаянием и потом поколений рабов. Это была не крепость, а слоёный пирог смерти, каждый ярус — новый уровень отчаяния для осаждающих. Толщиной в пять поставленных бок о бок повозок, шершавая, неприступная, она вздымалась к свинцовому небу, отнимая свет у тех, кто осмеливался приблизиться к её подножию. Солнце касалось её зубчатой короны лишь на мгновение заката, окрашивая вершины в зловещие кровавые тона, прежде чем скрыться. По её гребню, словно по хребту каменного дракона, шли широкие галереи — дороги для стражей смерти. За зубчатыми парапетами, острыми, как клыки исполинского зверя, торчали не десятки — легионы дул баллист. Их тетивы, толще запястья, были натянуты до хруста сухожилий, готовые в любой миг выплюнуть копья длиной в три человеческих роста, способные не коня пронзить, а боевую башню распороть от вершины до основания. Чуть ниже, на специальных каменных выступах-полочках, зловеще поблескивали ряды чугунных котлов. Чёрные, как сажа преисподней, от них даже отсюда, снизу, тянуло призрачным, удушливым запахом раскалённого масла и смолы — обещанием муки. Одно движение рычага — и кипящая погибель низвергалась вниз адским ливнем, смывая живую плоть до обугленных костей, превращая любую попытку штурма в братскую могилу у подножия. В самой кладке, как змеиные норы, зияли бесчисленные узкие бойницы для лучников. А у самого подножия исполина, прикрытые невысокими земляными валами, ждали своего часа волчьи ямы — скрытые пасти земли, утыканные кольями, заточёнными до бритвенной остроты и смазанными нечистотами. Мосты через глубокий, заполненный тиной ров, опоясывавший стену кольцом смерти, были подъёмными — тонкие, ненадёжные горловины в пасть чудовища, ведущие лишь к двум вратам: Северным, суровым и мрачным, и Южным, чуть менее грозным. Всё остальное — сплошная, бездушная, насмешливая каменная броня, кричащая о своём презрении к любой осаде. Глядя на это циклопическое издевательство над человечностью, на эту каменную гримасу абсолютного превосходства, Энтони понял суровую, горькую истину, пронзившую его холодом: аристократы Эмбера спят спокойно. За этой стеной. В своих мраморных дворцах, утопая в шёлках, вине и беспечности. Их единственная подлинная забота — их собственная шкура, их сокровищницы, их власть. А жизнь тех, кто пасёт овец на этих равнинах, пашет скудную, выжженную солнцем землю или ютится в лачугах у самых подножий этих каменных исполинов? Тех, кого первыми растерзают твари из Чернолесья или растопчут копыта вражьих коней, когда стена лишь отсрочит, но не отменит угрозу? Их судьба не стоит и медного гроша в раздутом кошельке какого-нибудь лорда. Защита есть только для камней Рамфорда, для символа власти, а не для плоти и крови, трепещущей перед ними. Стена защищала не людей. Она защищала саму идею неприкосновенности правящей касты. Энтони втянул воздух, резкий от пыли дороги, конского навоза и вечного страха окраин, когда его телега, скрипя немасляными осями, въехала под массивную, угрюмую арку Южных ворот. Мимо стражей в лакированных до зеркального блеска кирасах, чьи бесстрастные, сканирующие взгляды скользнули по нему, как по подозрительному тюку. И… мир перевернулся с ног на голову. Шум. Цвет. Пульсирующая, почти агрессивная жизнь. Всё обрушилось на него, как удар тарана по чувствам, оглушённым долгими днями серости бесконечных дорог и унылого хаоса разорённой окраины.
Рамфорд внутри стен ударил по всем органам чувств с ошеломляющей, почти болезненной силой. Улицы, вымощенные чистым, тёплым на ощупь под солнцем камнем, не просто кишели — они дышали, кричали, бурлили жизнью. Не измождёнными тенями, а живыми, шумными, отчаянно алчными к каждому мгновению существования людьми: торговцы зазывали громкими, как петушиные крики, голосами с лотков, ломившихся от рубиновых яблок, изумрудных шёлков, золотистых специй, дымящихся пирожков, пахнущих жареным мясом, луком и жиром; дети с визгом носились между ног пешеходов, как стайки шустрых, неугомонных воробьёв; где-то у фонтана музыканты выводили задорные, цепляющие за душу мелодии на лютнях и свирелях, собирая медяки в шапку. Даже небо, окаймлённое высокими остроконечными крышами домов с причудливыми флюгерами, казалось Энтони невероятно ярче, чище, безмятежнее, чем там, за стеной. Воздух гудел не пылью и гнилью страха, а густыми ароматами специй, свежеиспечённого хлеба, жареного мяса, цветов с балконов и… иллюзией безопасности. Или это был просто запах жизни, отчаянно цепляющейся за своё место под этим ярким небом. Чем ближе телега продвигалась к центру, тем величественнее вздымались здания из тёсаного серого и бежевого камня, украшенные резными карнизами и гербами. И тем явственнее выделялось одно, доминирующее над окружающей роскошью — Королевская Академия Защиты. Не дворец с изящными башенками и арками, а суровая, угловатая цитадель из тёмного, почти чёрного базальта. Высокие, узкие окна больше походили на бойницы, квадратные башни по углам не украшали фасад, а властно доминировали над ним, как стражи. Её создали не для красоты и не для утех, а для одной цели — выживания королевства в его самых суровых формах.
Телега миновала главные ворота, свернула в боковой проезд и остановилась у неприметной, но крепкой двери — входа для новобранцев и служебного персонала. Здесь не было парадной встречи. Суровый привратник в простой форме записал имена, кивнул и жестом велел следовать за ним. Началась новая жизнь.
Комната в казарме Академии оказалась неожиданно просторной, чистой и… человечной. Пахнущей свежей краской на стенах, воском, которым натёрли дубовый пол, и строгим, почти спартанским порядком. Две узкие, но крепкие койки с грубыми, но чистыми шерстяными одеялами. Простой, добротный дубовый стол у стены под окном. И… огромное зеркало во весь рост в тяжёлой деревянной раме. В нём отразился Энтони — худой, как жердь после долгой зимы, в поношенной, пропылённой, пропотевшей дорожной одежде, с лицом — холстом, на котором ещё не зажили последние синяки и ссадины. Но главным сокровищем комнаты, её душой, было окно. Огромное, арочное, почти до потолка. Из него открывался захватывающий дух вид на кипящий, шумящий жизнью город, на море черепичных крыш всех оттенков охры и терракоты, на далёкие, острые, как иглы, позолоченные шпили королевского дворца, купающегося в багряных лучах заката. Это был живой кусочек мира, который им, обитателям этой каменной коробки, предстояло защищать ценой своей крови. Или умереть за него, так и не успев узнать его истинных радостей и тепла. Энтони стоял у окна, но не видел красоты. Он видел бездну между этим миром и тем, откуда он пришёл. Здесь пахло порядком и воском, там — пеплом и кровью. Здесь были прочные стены, там — обугленные брёвна. Он был здесь по воле случая, ошибкой в системе, песчинкой, затянутой в гигантский, бездушный механизм, предназначение которого он ещё не понимал.
— Привет, — голос был тихий, осторожный, словно боявшийся разбить хрупкое молчание или спугнуть только что обретённый покой.
Энтони резко обернулся. В дверях, не решаясь переступить порог, стоял парень, почти его ровесник, но казавшийся младше из-за какой-то неуверенной пластики, съёжившихся плеч.
— Ты, должно быть, Энтони? Мне сказали о твоём приезде. Я Алан. Буду твоим соседом, — он сделал робкий шаг вперёд. Светлая кожа Алана была слегка тронута солнцем, но не грубым крестьянским загаром, а лёгким золотистым налётом, как у тех, кто много времени проводит, глядя вдаль, за горизонт, в мечтах или в тоске. Его карие глаза постоянно ускользали от прямого взгляда, не могли удержаться на собеседнике, будто искали на полу, на стенах, где угодно, потерянную крупицу уверенности. Белёсые, длиной почти до плеч волосы торчали беспорядочно, как выдернутая пакля. Он нервно теребил рукав своей простой рубахи из грубого небелёного полотна.
— Рад знакомству, — ответил Энтони, стараясь вложить в улыбку всю искреннюю теплоту, на какую был способен его израненный душой. Он узнал этот взгляд — взгляд человека, который тоже держал в руках холодный пепел утраты, который тоже знал вкус бесприютности.
— Я тоже рад, — пробормотал Алан, робко улыбнувшись в ответ уголками губ. Его взгляд скользнул, как пугливая ящерица, по скромному, потрёпанному дорожному мешку Энтони, брошенному у койки. — Дорога была… трудной? — спросил он, словно ища точку соприкосновения в общем опыте тягот.
— Достаточно, чтобы оценить эти стены, — кивнул Энтони в сторону окна, за которым уже сгущались вечерние тени, окрашивая город в синие и лиловые тона. В его голосе прозвучала тяжёлая, неподдельная нота. — Они впечатляют.
— Да… они… защищают, — взгляд Алана снова упал, приковался к чёткой линии, где стыковались каменные плиты пола, но в его тихом голосе прозвучала нотка чего-то, кроме страха. Слабая, но упрямая искорка. Возможно, зачаток гордости за то, что теперь он за ними. За этой каменной бронёй. — Переодевайся, пожалуйста. Командир рыцарей… капитан, сэр Вильям… велел привести тебя, как только ты устроишься. Сразу. Он ждёт.
Форму Академии выдали Энтони при заезде в холодном каменном вестибюле. Она не была роскошной, но добротной, сшитой на совесть из прочной шерстяной ткани цвета пепла — не чисто белого, а с сероватым, стальным отливом. Короткий приталенный камзол с высоким, строгим воротником-стойкой и застёжками из тусклого, не бьющего в глаза олова. Удлинённый жилет поверх него, доходящий до середины бедра, с нашитыми на груди и спине знаками Академии — скрещённые мечи и ключ. Защита и Доступ? Или Защита и Заключение в эту судьбу? Плотные шерстяные бриджи, заправляемые в высокие, надёжные сапоги из толстой буйволовой кожи, уже слегка поношенные, потёртые на сгибах, но говорившие о долгой и верной службе многих поколений кадетов. Простой кожаный ремень с массивной, но неброской медной пряжкой. Форма сидела на Энтони мешковато, чуждо, подчеркивая худобу. Грубая ткань натирала кожу на сгибах локтей и шее, но в ней, в этом строгом облачении, он вдруг почувствовал… принадлежность. Якорь в бушующем море потерь. Это был его новый дом. Его новая жизнь.
Одевшись, он последовал за Аланом по длинным, гулким коридорам Академии.
