Кирия сжала Лео в объятиях так крепко, что мальчик пискнул. Её лицо исказила гримаса первобытного страха и горя.
— Всех, кто доставляет неудобство… кто пытается… — она не договорила, лишь мотнула головой в сторону двери, и в её глазах мелькнуло что-то нечеловечески ужасное. — …их уводят. Потом… потом слышен лай собак. Громкий… злой. И крики. А потом… тишина. И больше их не видят.
— Давно вы здесь?
— Уже неделю, — ответила Кирия, стараясь говорить ровно, но голос предательски дрогнул. — Завтра… завтра будут проходить торги.
В её глазах на миг вспыхнула слабая, наивная искорка. — Говорят, что… что иногда бывают добрые господа. Купцы. Или даже мелкие дворяне. Им нужна прислуга… честная работа…
Голос её затих, не в силах досказать эту жалкую сказку до конца.
— У него проявится жалость к тебе, которая перерастёт в любовь, — резко, с горькой, ледяной усмешкой закончил за неё Энтони. Он повернулся к ней, его глаза, полные собственной бездонной боли и гнева, были беспощадны, как скальпель. — Вы поженитесь. И будете жить долго и счастливо в его роскошном поместье. Он полюбит Лео как сына. Да-да, — его голос стал жёстче, — я тоже слышал эту дурацкую сказку у костра.
Кирия вздрогнула, как от удара плетью. Рыжие волосы упали ей на лицо, скрывая внезапно навернувшиеся слёзы и краску стыда.
— Родители… учили нас… всегда надеяться на лучшее. Даже в самом тёмном подземелье… — её голос сорвался на шёпот, полный сомнения.
— И где они сейчас? — вопрос вырвался у Энтони прежде, чем он успел сдержать ядовитое лезвие своих слов. О чём он мгновенно пожалел.
Кирия опустила голову. Плечи её затряслись. Лео, чувствуя волну горя от сестры, заплакал тихо, жалобно, уткнувшись лицом в её грубую одежду.
— Их убили… — выдавила она, едва слышно. Слова выходили с трудом, как ржавые гвозди. — Бандиты. Напали на нашу ферму… ночью…
Она сглотнула ком, вставший в горле. Глаза были полны немого ужаса при воспоминании. — А нас… нас связали… продали этим…
Она не смогла закончить, лишь махнула рукой вокруг, охватывая каменные стены, грязь, тьму.
— Извини… — Энтони почувствовал себя последним подонком. Горечь его слов теперь обожгла его самого. — Я не хотел… я не думал…
— Ничего, — прошептала Кирия, отвернувшись и утирая слёзы тыльной стороной грязной ладони. — Ты же не знал.
Она посмотрела на свечу. Фитиль тонул в оплывшем воске, пламя стало крошечным, синим язычком, готовым погаснуть. Тени на стенах сгустились, стали зловещими.
— Свеча догорает. Нужно ложиться спать. Завтра будет тяжёлый день.
Она отвела Лео в дальний, самый тёмный угол камеры, легла на солому и отвернулась к стене, прижимая брата к себе, как последнюю святыню, как щит от ужаса. Энтони остался стоять. Он смотрел на их сгорбленные фигуры, растворяющиеся в наступающей тьме, слушал сдавленные, заглушённые в ткань всхлипы Кирии и тихий, бесконечно одинокий плач Лео. Горечь, жгучий стыд и всепоглощающая, чёрная ненависть поднялись в нём волной, затопив всё остальное.
«Какое же я ничтожество», — пронеслось в его израненном сознании. — «Не смог защитить своих. Не смог защитить даже словами эту девчонку от правды, которую она и так знает. Сломал её последний тростник надежды. Ни на что не годен».
Утро пришло не с рассветом, а со скрежетом тяжёлых железных засовов и грубыми, хриплыми окриками, разрывающими предрассветную тишину.
— Подъём, твари! На выход! Шевелитесь!
Их выгнали из камеры, закованных в холодные, тяжёлые кандалы на запястьях и лодыжках. Цепи были короткими, унизительными, заставляющими идти в согбенной, полурабской позе, головой вниз. Позой раба. Из других дверей, с лязгом и скрипом, выталкивали и других пленников. Бледные, измождённые лица, потухшие глаза, пустые взгляды. Они шли молча, покорно, как скот на убой, лишь изредка раздавался сдавленный плач или безумный, заглушённый смешок. Их повели по длинному, извилистому, сырому коридору. Туннель разветвлялся, уходя в непроглядную тьму в обе стороны. Оттуда доносились эхом другие шаги, крики надсмотрщиков, лязг цепей — звуки огромного, работающего механизма порабощения. Камни под босыми ногами были скользкими от вековой влаги, грязи и чего-то липкого. Воздух густо пах сыростью, плесенью, экскрементами, рвотой и страхом — таким густым, что им можно было подавиться. По бокам тянулись такие же массивные, окованные железом двери. Из-за них доносились приглушённые звуки ада: плач, безумный смех, стоны, сдавленные молитвы, бессвязный бред. Где-то далеко, эхом разнесясь по каменным лабиринтам, завыла собака. Этот звук, дикий и голодный, заставил Лео вжаться в сестру с тихим всхлипом. Факелы в руках охранников — грубых мужлан с тупыми лицами и засаленными одеждами — бросали пляшущие, зловещие тени на стены. Тени ртов, разинутых в немом крике, когтистых рук, чудовищных силуэтов — коридор кошмаров, оживший в камне. Каждый шаг отдавался глухим звоном железа по камню, ритмичным стуком обречённости.
Их вытолкнули на небольшую деревянную площадку, возвышавшуюся над мраком зала, — сцену позора. Она была ярко освещена двумя смоляными факелами, установленными по бокам. Свет бил снизу вверх, резкий, театральный, неестественный, выхватывая фигуры пленников из окружающей непроглядной черноты, как экспонаты в музее ужасов. За пределами этого светового круга царила абсолютная, давящая тьма. Энтони щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в зале, но видел лишь смутные, движущиеся очертания, блеск чьих-то глаз, отсветы на дорогой ткани. Шёпот, циничные смешки, деловитые переговоры, звяканье монет — звуки доносились из тьмы, как голоса демонов из преисподней.
На сцену вышел Он. Продавец. Человек среднего роста, но казавшийся монументальным в своём дорогом, хоть и слегка потёртом на локтях, камзоле из тёмно-бордового бархата. Лицо — гладко выбритое, холёное, но не скрывавшее бесчеловечной расчётливости и холодности черт. Маленькие, близко посаженные глаза-бусинки, быстрые, как у крысы, и столь же беспощадные, скользили по «товару», а затем в темноту, высчитывая выгоду. Тонкие губы были сжаты в надменную, вечную усмешку. Он потер холёные руки с аккуратными ногтями, на одном пальце блеснул массивный перстень с тёмным, почти чёрным камнем, поглощавшим свет.
Театр начинался.
— Уважаемые господа и дамы, почтенные купцы и истинные ценители редкого… товара! — его голос был громким, поставленным, сладковато-масляным, как испорченный мёд, и разносился под низкими каменными сводами. — Представляю вашему просвещённому вниманию первый, но отнюдь не последний, жемчуг сегодняшнего вечера! Сокровище, дарованное нам, видимо, самими небесами!
Он сделал театральный шаг в сторону и широким, плавным жестом указал на Кирию, которая стояла, опустив голову так низко, что рыжие волосы скрывали лицо, пытаясь прикрыть себя и прижавшегося к ней Лео дрожащими руками. Цепи на её тонких, бледных запястьях казались особенно жестокими, кандалы на лодыжках — карикатурно огромными.
— Молодая дева, чьей красоте позавидовала бы сама Афродита! — продавец расшаркался с преувеличенной галантностью. — Цветок, только-только распустившийся! Лепестки нежны, аромат… девственен!
Он многозначительно понизил голос до доверительного шёпота, который всё равно разносился по залу. — И, как заведено в нашем почтенном заведении, гарантируем — никто не вкушал этот… сладчайший плод!
Он самодовольно постучал себя в грудь. — А в придачу, исключительно по доброте душевной и для вашего удобства, абсолютно бесплатно идёт вот этот… мальчишка.
Он презрительно махнул рукой в сторону Лео, как будто отмахиваясь от мухи. — Которого можно использовать на ваше усмотрение: паж для забавы, слуга для чёрной работы, подмастерье для битья… или же скормить собакам для развлечения после ужина. Цена за этот восхитительный комплект? Всего лишь десять золотых! Кто даст больше?
Из темноты послышался гул. Оживлённые, жадные возгласы, похабные смешки, циничные замечания, перебивающие друг друга. Цены полетели вверх, как бешеные:
— Одиннадцать!
— Двенадцать за рыжую бестию! Уберите щенка!
— Тринадцать! И пусть уберёт этого сопляка с глаз долой немедленно!
— Четырнадцать!
Кирия сжала Лео так, что у него вырвался испуганный писк. Она молилась, беззвучно шевеля губами, слёзы катились по щекам, оставляя чистые дорожки на грязной коже.
— Покажите полное качество товара! — раздался громкий, нарочито томный, властный голос из первого ряда темноты. В нём слышалась привычка повелевать и скука, требующая острых ощущений.
— Конечно, почтеннейший господин! Подходите, рассмотрите ближе! Уверен, вы останетесь довольны качеством!
Из тени факелов в круг света вышел мужчина. Он был не просто толстым. Он был огромен, раздут, как бочка, туго обтянутая дорогим, но безвкусным шёлком цвета запёкшейся крови, струящимся с его тучных форм. Лицо — мясистое, одутловатое, с мешками под маленькими, заплывшими свиными глазками, лишёнными всякой глубины. Нос — картофелиной, с расширенными порами. Но главное — усы. Две тонкие, тщательно нафабренные полоски волос, закрученные в острые, неестественные шипики вверх. Они торчали, как усы гигантского, жирного таракана, придавая и без того отталкивающей физиономии гротескное, мерзкое выражение. Он тяжело опирался на толстую, инкрустированную тёмным деревом трость с набалдашником в виде хищной птицы, впивающейся когтями в шар. От него несло тяжёлыми, приторными духами, едва перебивающими запах пота, жира и чего-то больного. Он был олицетворением развращённой, сытой жестокости.
«М-да», — мысленно усмехнулся Энтони, чувствуя, как волна ненависти закипает в нём с новой, невиданной силой. — «Наверняка не такого "благородного господина" она себе представляла в своих наивных мечтах у потухающей свечи».
Толстяк подошёл вплотную к Кирии. Его свиные глазки жадно скользили по её дрожащей фигуре, выискивая, оценивая. Он облизнул толстые, влажные губы. Не говоря ни слова, без предупреждения, резко, с грубой силой рванул её жалкую одежду сверху вниз! Ткань разорвалась с сухим, рвущим душу треском. Кирия вскрикнула — коротко, отчаянно, — пытаясь прикрыть обнажённую грудь и живот руками, заливаясь слезами стыда, ужаса и полного унижения. Она стояла на сцене, нагой, выставленная на позор перед невидимыми, жадными глазами в темноте, дрожащая и абсолютно беззащитная, как агнец на заклании. Лео заревел в голос.
— Сто золотых! — рявкнул толстяк, тыча тростью в сторону продавца, не отрывая похотливого взгляда от Кирии. В его голосе звучало низменное торжество обладателя. — И чтобы щенка убрали немедленно!
Вид Кирии. Её слёзы. Её стыд. Её отчаянная попытка прикрыть наготу руками. Её дрожь. Рев Лео. Ухмылка продавца. Жирное торжество покупателя… Это был последний камень. Последняя капля. Тот самый миг, когда что-то внутри Энтони — какая-то хрупкая перемычка, удерживавшая его от бездны, — с грохотом рухнула. Боль? Страх? Слабость? Всё исчезло. Испарилось. Осталась только белая, всепоглощающая, слепая ярость. Ярость за мать, сгоревшую в огне. За Вики, потерянную в ночи. За себя, закованного и униженного. За эту девчонку, потерявшую всё и выставленную на поругание. За Лео, обречённого на гибель. За всех, кого сломали, уничтожили, превратили в вещь эти твари в человеческом обличье.
Ярость пришла не из сердца, а из самых глубин его существа, вырвавшись наружу с такой силой, что мир сузился до тоннеля. Звуки — торги, плач, смех — стали глухими, приглушёнными, как будто он погрузился под воду. Во рту пересохло, а в висках застучал молот, выбивающий один-единственный ритм: «Убей. Убей. Убей». Мускулы налились свинцовой тяжестью, но не от слабости, а от сконцентрированной, дикой силы. Он почувствовал, как холодные звенья цепи впиваются в кожу лодыжек, и эта боль лишь подлила масла в огонь. Кровь ударила в голову, застилая глаза красной пеленой.
Он не думал. Он не рассчитывал шансы. Он не видел охранников. Он просто двинулся. С рычанием, больше звериным, чем человеческим, низким и хриплым, исходящим из самой глубины горевшего нутра, он бросился вперёд, невзирая на сковывающие цепи, на боль, на всё. Его движения были не боевыми, а инстинктивными, дикими, лишёнными всякой логики. Он не бил кулаками — он вцепился. Как голодный, загнанный волк. Зубами. В толстую, потную, пахнущую дорогими духами, жиром и смертью шею мерзкого покупателя!
Его зубы со скрежетом вонзились в сальную, дряблую плоть. На язык хлынул тёплый, солёный, отвратительно-медный привкус чужой крови, смешанный со сладковатой вонью парфюма. Он чувствовал, как под кожей пульсирует яремная вена, и рвал, терзал, стремясь добраться до неё, чтобы выпустить наружу всю мерзость, что была внутри этого человека.
Толстяк взревел от неожиданности, дикой боли и ужаса. Он затрясся, как гора студня, закачался, пытаясь сбросить с себя цеплявшегося парнишку. Энтони держался мёртвой хваткой. Охранники бросились к нему, но растерявшийся, ревущий от боли и ярости толстяк мешал им, размахивая тростью как дубиной.
— Ах ты… грязный щенок! Ничтожество! Тварь! — захлёбываясь от ярости и боли, толстяк занёс свою тяжёлую, инкрустированную трость.
Первый удар обрушился на спину Энтони. Боль, острая и жгучая, пронзила его, но не погасила ярость, а лишь раскалила её докрасна. Второй удар — по плечу. Третий — по ногам. Звон цепи. Энтони свалился на грязные, липкие доски сцены, выпустив шею. Он лежал на боку, смотря вверх сквозь пелену боли и крови, застилавшую глаза. На него надвигалась разъярённая туша, трость снова заносилась для сокрушительного удара по голове.
«Лежать. Больно. Но уже всё равно. Пусть бьёт. Пусть убьёт. Конец. Хотя бы… попытался».
Он не стал закрываться. Он ждал последнего удара, глядя в заплывшие свиные глазки ненавистного человека. В них не было ничего человеческого. Только звериная злоба, боль и жажда мести. Мир сузился до этих глаз и занесённой тени трости.
— Всем стоять! Руки по швам! Не двигаться! — громовой, командный голос, не терпящий возражений, как удар медного гонга, перекрыл крики, шум, рев толстяка. Он прокатился под сводами, на мгновение оглушив всех.
Двери зала с оглушительным грохотом распахнулись, ударившись о каменные стены. Не тени. Не демоны. В зал ворвались люди. Сталь и решимость. Королевские гвардейцы. Но это были не сияющие латники из рыцарских баллад. Их вид говорил о практичной, смертоносной службе. Поверх прочных, потёртых кожаных дублетов они носили бригантины — стёганые куртки из плотного холста или кожи, усиленные изнутри сотнями мелких, тщательно подогнанных стальных пластинок. Они блестели тускло в свете факелов, как чешуя дракона. На головах — не глухие арметы, а салады. Функциональные, элегантно-зловещие шлемы с глубоко вытянутым затыльником, защищавшим шею, и открытым лицом. Тусклый свет факелов играл на стальных гребнях и острых краях, отбрасывая длинные, зловещие тени. Их лица под шлемами были суровы, сосредоточены, как у хищников. Движения — отточенные, быстрые, без лишней суеты. Они действовали молниеносно, как хорошо смазанный механизм смерти: блокировали выходы, обездвиживали охранников работорговцев железной хваткой, сбивая с ног или прижимая к стенам.
— Всех, кто доставляет неудобство… кто пытается… — она не договорила, лишь мотнула головой в сторону двери, и в её глазах мелькнуло что-то нечеловечески ужасное. — …их уводят. Потом… потом слышен лай собак. Громкий… злой. И крики. А потом… тишина. И больше их не видят.
— Давно вы здесь?
— Уже неделю, — ответила Кирия, стараясь говорить ровно, но голос предательски дрогнул. — Завтра… завтра будут проходить торги.
В её глазах на миг вспыхнула слабая, наивная искорка. — Говорят, что… что иногда бывают добрые господа. Купцы. Или даже мелкие дворяне. Им нужна прислуга… честная работа…
Голос её затих, не в силах досказать эту жалкую сказку до конца.
— У него проявится жалость к тебе, которая перерастёт в любовь, — резко, с горькой, ледяной усмешкой закончил за неё Энтони. Он повернулся к ней, его глаза, полные собственной бездонной боли и гнева, были беспощадны, как скальпель. — Вы поженитесь. И будете жить долго и счастливо в его роскошном поместье. Он полюбит Лео как сына. Да-да, — его голос стал жёстче, — я тоже слышал эту дурацкую сказку у костра.
Кирия вздрогнула, как от удара плетью. Рыжие волосы упали ей на лицо, скрывая внезапно навернувшиеся слёзы и краску стыда.
— Родители… учили нас… всегда надеяться на лучшее. Даже в самом тёмном подземелье… — её голос сорвался на шёпот, полный сомнения.
— И где они сейчас? — вопрос вырвался у Энтони прежде, чем он успел сдержать ядовитое лезвие своих слов. О чём он мгновенно пожалел.
Кирия опустила голову. Плечи её затряслись. Лео, чувствуя волну горя от сестры, заплакал тихо, жалобно, уткнувшись лицом в её грубую одежду.
— Их убили… — выдавила она, едва слышно. Слова выходили с трудом, как ржавые гвозди. — Бандиты. Напали на нашу ферму… ночью…
Она сглотнула ком, вставший в горле. Глаза были полны немого ужаса при воспоминании. — А нас… нас связали… продали этим…
Она не смогла закончить, лишь махнула рукой вокруг, охватывая каменные стены, грязь, тьму.
— Извини… — Энтони почувствовал себя последним подонком. Горечь его слов теперь обожгла его самого. — Я не хотел… я не думал…
— Ничего, — прошептала Кирия, отвернувшись и утирая слёзы тыльной стороной грязной ладони. — Ты же не знал.
Она посмотрела на свечу. Фитиль тонул в оплывшем воске, пламя стало крошечным, синим язычком, готовым погаснуть. Тени на стенах сгустились, стали зловещими.
— Свеча догорает. Нужно ложиться спать. Завтра будет тяжёлый день.
Она отвела Лео в дальний, самый тёмный угол камеры, легла на солому и отвернулась к стене, прижимая брата к себе, как последнюю святыню, как щит от ужаса. Энтони остался стоять. Он смотрел на их сгорбленные фигуры, растворяющиеся в наступающей тьме, слушал сдавленные, заглушённые в ткань всхлипы Кирии и тихий, бесконечно одинокий плач Лео. Горечь, жгучий стыд и всепоглощающая, чёрная ненависть поднялись в нём волной, затопив всё остальное.
«Какое же я ничтожество», — пронеслось в его израненном сознании. — «Не смог защитить своих. Не смог защитить даже словами эту девчонку от правды, которую она и так знает. Сломал её последний тростник надежды. Ни на что не годен».
Утро пришло не с рассветом, а со скрежетом тяжёлых железных засовов и грубыми, хриплыми окриками, разрывающими предрассветную тишину.
— Подъём, твари! На выход! Шевелитесь!
Их выгнали из камеры, закованных в холодные, тяжёлые кандалы на запястьях и лодыжках. Цепи были короткими, унизительными, заставляющими идти в согбенной, полурабской позе, головой вниз. Позой раба. Из других дверей, с лязгом и скрипом, выталкивали и других пленников. Бледные, измождённые лица, потухшие глаза, пустые взгляды. Они шли молча, покорно, как скот на убой, лишь изредка раздавался сдавленный плач или безумный, заглушённый смешок. Их повели по длинному, извилистому, сырому коридору. Туннель разветвлялся, уходя в непроглядную тьму в обе стороны. Оттуда доносились эхом другие шаги, крики надсмотрщиков, лязг цепей — звуки огромного, работающего механизма порабощения. Камни под босыми ногами были скользкими от вековой влаги, грязи и чего-то липкого. Воздух густо пах сыростью, плесенью, экскрементами, рвотой и страхом — таким густым, что им можно было подавиться. По бокам тянулись такие же массивные, окованные железом двери. Из-за них доносились приглушённые звуки ада: плач, безумный смех, стоны, сдавленные молитвы, бессвязный бред. Где-то далеко, эхом разнесясь по каменным лабиринтам, завыла собака. Этот звук, дикий и голодный, заставил Лео вжаться в сестру с тихим всхлипом. Факелы в руках охранников — грубых мужлан с тупыми лицами и засаленными одеждами — бросали пляшущие, зловещие тени на стены. Тени ртов, разинутых в немом крике, когтистых рук, чудовищных силуэтов — коридор кошмаров, оживший в камне. Каждый шаг отдавался глухим звоном железа по камню, ритмичным стуком обречённости.
Их вытолкнули на небольшую деревянную площадку, возвышавшуюся над мраком зала, — сцену позора. Она была ярко освещена двумя смоляными факелами, установленными по бокам. Свет бил снизу вверх, резкий, театральный, неестественный, выхватывая фигуры пленников из окружающей непроглядной черноты, как экспонаты в музее ужасов. За пределами этого светового круга царила абсолютная, давящая тьма. Энтони щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в зале, но видел лишь смутные, движущиеся очертания, блеск чьих-то глаз, отсветы на дорогой ткани. Шёпот, циничные смешки, деловитые переговоры, звяканье монет — звуки доносились из тьмы, как голоса демонов из преисподней.
На сцену вышел Он. Продавец. Человек среднего роста, но казавшийся монументальным в своём дорогом, хоть и слегка потёртом на локтях, камзоле из тёмно-бордового бархата. Лицо — гладко выбритое, холёное, но не скрывавшее бесчеловечной расчётливости и холодности черт. Маленькие, близко посаженные глаза-бусинки, быстрые, как у крысы, и столь же беспощадные, скользили по «товару», а затем в темноту, высчитывая выгоду. Тонкие губы были сжаты в надменную, вечную усмешку. Он потер холёные руки с аккуратными ногтями, на одном пальце блеснул массивный перстень с тёмным, почти чёрным камнем, поглощавшим свет.
Театр начинался.
— Уважаемые господа и дамы, почтенные купцы и истинные ценители редкого… товара! — его голос был громким, поставленным, сладковато-масляным, как испорченный мёд, и разносился под низкими каменными сводами. — Представляю вашему просвещённому вниманию первый, но отнюдь не последний, жемчуг сегодняшнего вечера! Сокровище, дарованное нам, видимо, самими небесами!
Он сделал театральный шаг в сторону и широким, плавным жестом указал на Кирию, которая стояла, опустив голову так низко, что рыжие волосы скрывали лицо, пытаясь прикрыть себя и прижавшегося к ней Лео дрожащими руками. Цепи на её тонких, бледных запястьях казались особенно жестокими, кандалы на лодыжках — карикатурно огромными.
— Молодая дева, чьей красоте позавидовала бы сама Афродита! — продавец расшаркался с преувеличенной галантностью. — Цветок, только-только распустившийся! Лепестки нежны, аромат… девственен!
Он многозначительно понизил голос до доверительного шёпота, который всё равно разносился по залу. — И, как заведено в нашем почтенном заведении, гарантируем — никто не вкушал этот… сладчайший плод!
Он самодовольно постучал себя в грудь. — А в придачу, исключительно по доброте душевной и для вашего удобства, абсолютно бесплатно идёт вот этот… мальчишка.
Он презрительно махнул рукой в сторону Лео, как будто отмахиваясь от мухи. — Которого можно использовать на ваше усмотрение: паж для забавы, слуга для чёрной работы, подмастерье для битья… или же скормить собакам для развлечения после ужина. Цена за этот восхитительный комплект? Всего лишь десять золотых! Кто даст больше?
Из темноты послышался гул. Оживлённые, жадные возгласы, похабные смешки, циничные замечания, перебивающие друг друга. Цены полетели вверх, как бешеные:
— Одиннадцать!
— Двенадцать за рыжую бестию! Уберите щенка!
— Тринадцать! И пусть уберёт этого сопляка с глаз долой немедленно!
— Четырнадцать!
Кирия сжала Лео так, что у него вырвался испуганный писк. Она молилась, беззвучно шевеля губами, слёзы катились по щекам, оставляя чистые дорожки на грязной коже.
— Покажите полное качество товара! — раздался громкий, нарочито томный, властный голос из первого ряда темноты. В нём слышалась привычка повелевать и скука, требующая острых ощущений.
Продавец заулыбался подобострастно, превратившись в услужливую дворнягу.
— Конечно, почтеннейший господин! Подходите, рассмотрите ближе! Уверен, вы останетесь довольны качеством!
Из тени факелов в круг света вышел мужчина. Он был не просто толстым. Он был огромен, раздут, как бочка, туго обтянутая дорогим, но безвкусным шёлком цвета запёкшейся крови, струящимся с его тучных форм. Лицо — мясистое, одутловатое, с мешками под маленькими, заплывшими свиными глазками, лишёнными всякой глубины. Нос — картофелиной, с расширенными порами. Но главное — усы. Две тонкие, тщательно нафабренные полоски волос, закрученные в острые, неестественные шипики вверх. Они торчали, как усы гигантского, жирного таракана, придавая и без того отталкивающей физиономии гротескное, мерзкое выражение. Он тяжело опирался на толстую, инкрустированную тёмным деревом трость с набалдашником в виде хищной птицы, впивающейся когтями в шар. От него несло тяжёлыми, приторными духами, едва перебивающими запах пота, жира и чего-то больного. Он был олицетворением развращённой, сытой жестокости.
«М-да», — мысленно усмехнулся Энтони, чувствуя, как волна ненависти закипает в нём с новой, невиданной силой. — «Наверняка не такого "благородного господина" она себе представляла в своих наивных мечтах у потухающей свечи».
Толстяк подошёл вплотную к Кирии. Его свиные глазки жадно скользили по её дрожащей фигуре, выискивая, оценивая. Он облизнул толстые, влажные губы. Не говоря ни слова, без предупреждения, резко, с грубой силой рванул её жалкую одежду сверху вниз! Ткань разорвалась с сухим, рвущим душу треском. Кирия вскрикнула — коротко, отчаянно, — пытаясь прикрыть обнажённую грудь и живот руками, заливаясь слезами стыда, ужаса и полного унижения. Она стояла на сцене, нагой, выставленная на позор перед невидимыми, жадными глазами в темноте, дрожащая и абсолютно беззащитная, как агнец на заклании. Лео заревел в голос.
— Сто золотых! — рявкнул толстяк, тыча тростью в сторону продавца, не отрывая похотливого взгляда от Кирии. В его голосе звучало низменное торжество обладателя. — И чтобы щенка убрали немедленно!
Вид Кирии. Её слёзы. Её стыд. Её отчаянная попытка прикрыть наготу руками. Её дрожь. Рев Лео. Ухмылка продавца. Жирное торжество покупателя… Это был последний камень. Последняя капля. Тот самый миг, когда что-то внутри Энтони — какая-то хрупкая перемычка, удерживавшая его от бездны, — с грохотом рухнула. Боль? Страх? Слабость? Всё исчезло. Испарилось. Осталась только белая, всепоглощающая, слепая ярость. Ярость за мать, сгоревшую в огне. За Вики, потерянную в ночи. За себя, закованного и униженного. За эту девчонку, потерявшую всё и выставленную на поругание. За Лео, обречённого на гибель. За всех, кого сломали, уничтожили, превратили в вещь эти твари в человеческом обличье.
Ярость пришла не из сердца, а из самых глубин его существа, вырвавшись наружу с такой силой, что мир сузился до тоннеля. Звуки — торги, плач, смех — стали глухими, приглушёнными, как будто он погрузился под воду. Во рту пересохло, а в висках застучал молот, выбивающий один-единственный ритм: «Убей. Убей. Убей». Мускулы налились свинцовой тяжестью, но не от слабости, а от сконцентрированной, дикой силы. Он почувствовал, как холодные звенья цепи впиваются в кожу лодыжек, и эта боль лишь подлила масла в огонь. Кровь ударила в голову, застилая глаза красной пеленой.
Он не думал. Он не рассчитывал шансы. Он не видел охранников. Он просто двинулся. С рычанием, больше звериным, чем человеческим, низким и хриплым, исходящим из самой глубины горевшего нутра, он бросился вперёд, невзирая на сковывающие цепи, на боль, на всё. Его движения были не боевыми, а инстинктивными, дикими, лишёнными всякой логики. Он не бил кулаками — он вцепился. Как голодный, загнанный волк. Зубами. В толстую, потную, пахнущую дорогими духами, жиром и смертью шею мерзкого покупателя!
Его зубы со скрежетом вонзились в сальную, дряблую плоть. На язык хлынул тёплый, солёный, отвратительно-медный привкус чужой крови, смешанный со сладковатой вонью парфюма. Он чувствовал, как под кожей пульсирует яремная вена, и рвал, терзал, стремясь добраться до неё, чтобы выпустить наружу всю мерзость, что была внутри этого человека.
Толстяк взревел от неожиданности, дикой боли и ужаса. Он затрясся, как гора студня, закачался, пытаясь сбросить с себя цеплявшегося парнишку. Энтони держался мёртвой хваткой. Охранники бросились к нему, но растерявшийся, ревущий от боли и ярости толстяк мешал им, размахивая тростью как дубиной.
— Ах ты… грязный щенок! Ничтожество! Тварь! — захлёбываясь от ярости и боли, толстяк занёс свою тяжёлую, инкрустированную трость.
Первый удар обрушился на спину Энтони. Боль, острая и жгучая, пронзила его, но не погасила ярость, а лишь раскалила её докрасна. Второй удар — по плечу. Третий — по ногам. Звон цепи. Энтони свалился на грязные, липкие доски сцены, выпустив шею. Он лежал на боку, смотря вверх сквозь пелену боли и крови, застилавшую глаза. На него надвигалась разъярённая туша, трость снова заносилась для сокрушительного удара по голове.
«Лежать. Больно. Но уже всё равно. Пусть бьёт. Пусть убьёт. Конец. Хотя бы… попытался».
Он не стал закрываться. Он ждал последнего удара, глядя в заплывшие свиные глазки ненавистного человека. В них не было ничего человеческого. Только звериная злоба, боль и жажда мести. Мир сузился до этих глаз и занесённой тени трости.
— Всем стоять! Руки по швам! Не двигаться! — громовой, командный голос, не терпящий возражений, как удар медного гонга, перекрыл крики, шум, рев толстяка. Он прокатился под сводами, на мгновение оглушив всех.
Двери зала с оглушительным грохотом распахнулись, ударившись о каменные стены. Не тени. Не демоны. В зал ворвались люди. Сталь и решимость. Королевские гвардейцы. Но это были не сияющие латники из рыцарских баллад. Их вид говорил о практичной, смертоносной службе. Поверх прочных, потёртых кожаных дублетов они носили бригантины — стёганые куртки из плотного холста или кожи, усиленные изнутри сотнями мелких, тщательно подогнанных стальных пластинок. Они блестели тускло в свете факелов, как чешуя дракона. На головах — не глухие арметы, а салады. Функциональные, элегантно-зловещие шлемы с глубоко вытянутым затыльником, защищавшим шею, и открытым лицом. Тусклый свет факелов играл на стальных гребнях и острых краях, отбрасывая длинные, зловещие тени. Их лица под шлемами были суровы, сосредоточены, как у хищников. Движения — отточенные, быстрые, без лишней суеты. Они действовали молниеносно, как хорошо смазанный механизм смерти: блокировали выходы, обездвиживали охранников работорговцев железной хваткой, сбивая с ног или прижимая к стенам.
