На вершине пирамиды все они остановились, выстроились полукругом, внесли императора в изумрудный чертог. Затем воины вышли, и дверь закрылась.
Людское море, окружившее холм, на мгновение стихло, а потом взорвалось криками и плачем. Арш почувствовала, как трескается лёд души, осколки жгут и режут глаза. Закрыла лицо руками и завыла, отчаянно, беззвучно.
Обратный путь она не запомнила.
В девять лет Арш решила, что готова пройти обряд.
Её отговаривали, твердили: «Подожди ещё несколько лет, дождись первой крови», но Арш не слушала. Она ждала уже слишком долго, – почти три года. Медленные, тусклые месяцы и дни, наполненные работой и бесцельными разговорами. Арш больше не бегала во двор, не стремилась подобраться поближе к жилищу императора. Когда выпадали свободные минуты, она спешила к воротам, смотрела, как стража пропускает путников, богатых и бедных, по-прежнему стекающихся во дворец. Смотрела на волов, тянущих повозки, гружёные тканью, зерном, благовониями, и на ослов, увешанных тяжёлыми мешками.
И ждала, ждала.
Шептала слова молитв и верила, – сейчас покажется высокая, украшенная шёлковым навесом повозка. Или император придёт пешком, один, усталый, покрытый пылью дальней дороги, и стражники сперва не узнают его, но Арш сразу поймёт, что это он, ещё издалека! Или прибежит вестник и, прежде чем рухнуть без сил, крикнет: «Радуйтесь, император исцелился!» Или белый волк проскользнёт в ворота и, ни на кого не глядя, побежит к лестнице из сорока ступеней.
Все стражники уже знали Арш, не гнали прочь и иногда угощали яблоками и сушёным инжиром. «Эх, птичка, – говорил старый десятник и качал головой. – Лучше поищи другого жениха себе».
Арш чувствовала, что ожидание, которым сперва был пропитан дворец и все разговоры, с каждым месяцем и годом становится всё прозрачней, тоньше, рассеивается как клочья тумана. Молитвы звучали как заученный набор слов, торопливая скороговорка. Молитвенные ленты потускнели от дождя и солнца, их снимали и не вешали новые. Страной правили советники императора, но все уже шептались о том, кто же займёт пустующий трон.
Арш знала, что должна что-то сделать, но только одно было ей подвластно, – она могла пройти обряд, получить взрослое имя.
Мать надеялась, что жрец отговорит Арш или вовсе откажется давать наставления такой юной девочке. Думала, что Арш и сама испугается, увидев обугленные рога, засыпанный пеплом алтарь Безымянного духа, и жреца, – косматого, перепачканного в золе, одетого в шкуру. Но Арш не убежала, не спряталась за мать, не отвела взгляд.
– Дочь умнее тебя, – сказал жрец матери. – Сейчас степь спокойна, никто не помешает ей пройти обряд. А через три, четыре года, что здесь будет? Свара, смута, грызня за трон. Лучше пусть идёт сейчас.
Жрец научил Арш гимнам ночного бдения, дал кувшин с водой и на три дня и три ночи отправил в степь. Днём Арш спала, укрывшись среди высоких трав от палящего солнца, но ночью спать было нельзя. Каждую ночь Арш пела гимны, вслушивалась в звуки ветра, смотрела, как движутся звёзды. Один раз ей почудился блеск глаз среди высокой травы, но зверь не приблизился, не нарушил ночного бдения.
Арш пела, смотрела и слушала, но сердце глодала тоска. «Свара, смута, грызня за трон», – сказал жрец, словно не было и тени надежды, что император вернётся.
– Я буду ждать его, я дождусь, – шептала Арш, вплетала эти слова в строки гимнов. – Буду его невестой, и он вернётся.
К исходу третьей ночи, когда от голода тело стало прозрачным и лёгким, а по щекам катились слёзы, незамеченные и непрошенные, – ветер принёс новое имя.
Голос тоски, крик ночной птицы – Нэйно. «Нэйно, Нэйно», – пела степь, обновляя душу, и Нэйно поднялась, протянула руку к тонкому серпу луны и выкрикнула своё имя.
Вместе с другими женщинами мать встречала её у ворот и спросила, как полагалось:
– Кто ты? Где Арш?
– Арш больше нет, – ответила она. – Меня зовут Нэйно.
Мать заголосила, разорвала покрывало, вцепилась себе в волосы.
– Моя Арш, мой воробушек! – кричала она, повалившись в пыль. – Горе, нет моей птички!
Женщины подхватили её плач, причитали, завывали, царапая лица.
Слушая их, Нэйно смотрела на дорогу. Но там не было ни императора, ни его вестника, ни белых волков.
Смута зрела медленно, долго. В глубине дворца, в тронном зале советники делили власть, города, дороги, войска. До Нэйно добирались лишь слухи,– трон всё пустует, Заклинатель в ссоре с Предводителем воинов, северное войско покинуло столицу, а императорская стража пока не знает, кому присягать… Слова, пересуды, сплетни, – но перемены во дворце говорили громче всяких слов.
Ворота теперь всегда держали запертыми, еда для прислуги стала скудной и пресной, светильники по вечерам гасили рано – берегли масло. Часть слуг разбежалась из дворца, кто-то устроился в домах богачей, кто-то вернулся к родным полям. Для вышивальщиц почти не осталось работы, и Нэйно мыла полы, носила дрова и стирала наравне с другими служанками.
В тот год, когда Нэйно исполнилось пятнадцать лет, воздух во дворце накалился до предела. Предводитель воинов исчез. Одни говорили – отправился собирать тех, кто был ему верен, другие – что убит ядом или чарами, закопан в степи. Заклинатель готовился занять трон и уже носил на запястьях изумрудные императорские браслеты, лишь медальоны не решался надеть.
Ворота были заперты, и Нэйно теперь поднималась на стену, смотрела на город, на дорогу убегающую прочь, через поля и степь. Казалось, лишь она всё ещё ждёт императора. Все прочие говорили, как о чём-то несбыточном: «Ну разве что первый император вернётся». Первый император – словно не было ничего странного в том, что кто-то станет вторым, облачится священной властью.
Мать – одна из немногих – всё ещё трудилась на веранде вышивальщиц, сидела за широкими пяльцами, но всё реже ночевала в тесной коморке. И однажды, вернувшись рано утром, разбудила Нэйно и торопливо прошептала:
– Кирж говорит, нам надо покинуть дворец до обряда восхождения на трон. Говорит, здесь будет много наёмников, диких колдунов, дурных людей, стража не уследит за всеми.
Нэйно знала, кто такой Кирж. Сотник, живущий в отдельном доме за дворцовой стеной. Кирж был старше матери лет на двадцать, и всё же именно у него она проводила теперь почти все ночи.
– Собирайся, – сказала мать. – Кирж возьмёт нас в свой дом.
– Он женится на тебе? – спросила Нэйно. Пелена сна ещё не развеялась, туманила мысли.
– Нет, – ответила мать. Она уже вытряхивала вещи из сундука, складывала в старый баул. – Но напишет бумагу, принесёт клятвы – мы с тобой будем жить у него, будем его наложницами.
Марево сна развеялось, словно Нэйно окатили холодной водой. Мир вокруг стал враждебным и ярким.
– Не трогай мои вещи, – сказала Нэйно.
Не слушая криков и уговоров матери, оделась в самое лучшее: белые шаровары с зелёной вышивкой, рубаху и накидку цвета юной травы. Расчесала волосы, вплела в косу три ленты – как делают девушки, в преддверии свадьбы, – и вышла из коморки.
Впервые за много месяцев, дней и лет отправилась к лестнице из сорока ступеней. Долго стояла в ожидании, но затем двери императорского жилища распахнулись, и показался Заклинатель в окружении стражи.
– Выслушай, выслушай меня! – закричала Нэйно и упала на колени.
Стражники окружили её, не давая подняться, сдвинуться с места, и Нэйно сидела на земле, смотрела вниз. Сердце билось, как раненая птица в силках, воздух казался тяжёлым и вязким.
– Ты девушка, которая ждёт первого императора, – сказал Заклинатель.
Нэйно кивнула, не поднимая глаз. Стражники расступились, и Заклинатель подошёл, – Нэйно смотрела на его сапоги, скроенные из яркой, узорчатой ткани, и ненавидела его голос, говоривший об императоре, как о равном.
– Я хочу отправиться в паломничество, – сказала Нэйно. – К месту его рождения. Молю, дай мне знак своей защиты.
Тишина длилась лишь долю мгновенья, но показалась душной и мёртвой, лишённой надежды. Потом Заклинатель сказал:
– Твоя любовь и верность – украшение империи. Твоё паломничество – благое начало моего правления.
Нэйно подняли с земли и она стояла, потупившись, молча. Один из стражников ушёл в дом императора и вернулся с бронзовым медальоном на тяжёлой цепи. Границы страны были выбиты на металлической пластине, и знак империи замыкал их. Все знали – тот, кто носит такой медальон, получил благословение и защиту правителя. Караванщик не возьмёт с такого путника плату и в любом трактире примут как гостя.
В тот же день Нэйно покинула дворец. За воротами застыла, оглянувшись, смотрела, как смыкаются огромные створки. А потом поспешила вперёд, прочь из столицы.
Блеск бронзового медальона охранял Нэйно в пути, открывал запертые двери, и даже слухи о беспорядках на севере не заставляли людей усомниться. Боялись ли они гнева нового императора или верили в благословение прежнего? Нэйно не спрашивала. Ей нужно было узнать другое, – какими дорогами он ходил, где родился, остался ли его дом, живы ли родные. Она знала – император пришёл от Жёлтой реки, и потому теперь направлялась туда и расспрашивала людей, молодых и старых.
Ей отвечали охотно, показывали, куда идти, пускали ночевать и давали хлеб в дорогу. Деревня за деревней, караван за караваном, – Нэйно шла, а по сторонам дороги вырастали стога сена, тянулись скошенные нивы, паутинки скользили по ветру. Устав после долгого дня и разделив с другими путниками хлеб и воду, Нэйно засыпала счастливой. Думала порой: «Хоть бы никогда не кончалась дорога», и ругала себя за эти мысли.
Но караван завернул на юг, а Нэйно ступила на узкую тропу, вьющуюся среди холмов. Здешние жители не удивлялись её вопросам, уверенно показывали путь, говорили: «Иди, не сворачивай, там она живёт, мать его матери». И тропа вывела Нэйно к притоку Жёлтой реки, к крутому обрыву, к одинокому дому без ограды.
Там Нэйно встретила старая женщина. Годы избороздили её лицо, посеребрили волосы, но не согнули тело, не лишили сил. Взгляд был испытующим, чёрным, голос казался охрипшим, но звучал спокойно.
– Меня зовут Карионна, – сказала она. – Да, он мой внук.
Нэйно помогла ей испечь хлеб, а потом, когда они расстелили скатерть на краю обрыва, пришло время разговоров.
Красный чай был сладким, гасил мятущиеся мысли, круглая чашка удобно лежала в ладонях, согревала пальцы. Внизу текла река, пенилась на камнях, в заводях шелестел тростник. Ветер доносил запахи воды и лугов, скошенных полей, усталой земли. Безмятежность обволакивала душу – словно Нэйно вернулась в бревенчатый дом, в своё утерянное детство.
– Здесь он вырос, – рассказывала Карионна. Седые волосы, не убранные, не заплетённые, падали ей на лицо, на складки простых одежд. – Но как прошёл обряд – недолго тут прожил. Видел пути, не мог оставаться на месте. А что волки? Всегда сбегались к нему. Звери лучше нас знают силу земли, чуют её. А он её видел – вот кьони и шли к нему, словно он свет в ночи. Понимаешь, о чём я?
Нэйно покачала головой.
– А кто понимает? Я да кьони. – Карионна смотрела за реку, на пламенеющее вечернее солнце. – Может и ты поймёшь, раз ждёшь его.
Нэйно поставила чашку, сложила руки в знак правды, прижала к груди, и сказала то, что так долго лежало на сердце:
– Я хочу знать о нём всё. Хочу запомнить и написать гимны, чтобы они звучали громче восхвалений духов. Чем громче они будут звучать, тем скорее он вернётся.
Лицо Карионны смягчилось, взгляд потеплел.
– Он видел пути, – повторила она и указала вдаль. – Как мы видим реку и тропы. Заклинатели гордятся своим волшебством – уверены, что творят чудеса своей силой. Но Чарена не такой, он видел силу, текущую в земле. Создал империю, построил столицу? Я расскажу тебе, что он сделал. Он прикоснулся к путям силы, бегущим от моря до моря, вырвал их и связал в своём сердце. Земля стала его алтарём, заклинательным кругом, а незримые пути – струнами арфы. Он играл на них, и империя крепла, жила. Если остановится его сердце, будет ли земля единой?
– Значит он жив, – прошептала Нэйно. И тут же вскинулась, спросила с жаром: – Правда ли, что его прокляли лунные женщины? Если убить их, он освободится?
Карионна засмеялась – хриплым, сухим смехом.
– Они были слабее его, девочка. Что сильнее человека? То, во что он вложил свою душу.
«Его возвращение, вот во что я вложила душу», – подумала Нэйно, а Карионна продолжала:
– Империя должна выстоять, этого он хотел. Но что ей угрожает сейчас? Она сильна, а враги за проливом слабы. Но будет ли так всегда? Может быть через много лет, когда реки поменяют русла, и звёзды изменят свой ход – тогда империя будет в опасности? Его собственное желание – вот что отравило его кровь. Воля и предвиденье земли – вот, что привело его на край смерти.
Нэйно поняла, что плачет, и отвернулась, закрыла лицо руками. Но Карионна взяла её за плечи развернула к себе. Прикосновение было тёплым, почти ласковым, и Нэйно вытерла слёзы.
– Но ты пой о нём, девочка, – тихо сказала Карионна. – Люди не должны забыть его имя. Пусть оно звучит повсюду, пусть его знают в каждом доме. Он услышит, придёт.
– Он ведь не внук тебе на самом деле? – спросила Нэйно, не поднимая глаз.
– А кто же? – Карионна вновь рассмеялась, невесело, жёстко. – Подменыш? Дитя духов реки? Нет, он сын моей дочери. Разлив забрал её вместе с мужем, уничтожил почти всю деревню. Но мой дом стоит высоко, вода не добралась, а Чарена был тут, со мной.
– И у него было детское имя? – Нэйно улыбнулась, почти против воли. – Как его звали?
– Кьоники, – ответила Карионна.
Кьоники, волчонок.
Рыдала ли Карионна, когда он вернулся после обряда? Рвала ли на себе волосы, кричала ли: «Где же Кьоники, где мой волчонок?» Нэйно не могла представить такого.
И вдруг вспомнила далёкий день на исходе туманной зимы и идущую через двор женщину – окружённую стражей, закутанную с ног до головы в покрывало с бубенцами. И, поражённая догадкой, воскликнула:
– Ты приезжала во дворец! Ты та, последняя целительница!
– С чего бы старой женщине покидать свой дом? – Карионна покачала головой, а потом сказала, глядя на закатное солнце: – Помни Чарену. Пой о нём.
Нэйно не вернулась в столицу. Иногда думала послать весточку матери, но отгоняла эту мысль, не успев развернуть чистый лист и достать чернила. Видела как наяву: мать читает письмо, а потом бросается умолять Киржа; мольба достигает Заклинателя, а тот велит найти Нэйно, отобрать медальон, запретить бродить по дорогам, расспрашивать людей и рассказывать им об истинном императоре. Ведь теперь Заклинателя называли вторым императором, жизнью империи, подателем благ.
В караванах, к которым прибивалась Нэйно, в каждом дворе, куда её пускали ночевать, в любой лавке, где давали ломоть хлеба, – всегда обсуждали новости, пересказывали слухи. Нэйно искала в них знак, примету возвращения императора и не находила. Бунты вспыхивали и гасли, где-то бушевали пожары, но торговля шла всё лучше, год урожайный, а новый император правит сильной рукой, с ним благословение духов.
«Через много лет», – сказала Карионна, но разве она знала точно?
Первый гимн Нэйно написала о том, что видела сама: об императоре, спускающемся по сорока сияющим ступеням, о преданных ему людях и о волках, о счастливой столице. Гимн был коротким – всего десять строк – и Нэйно пела его, шагая вместе с караваном, и всё чаще слышала, как люди подхватывают напев, вторят ей.
Людское море, окружившее холм, на мгновение стихло, а потом взорвалось криками и плачем. Арш почувствовала, как трескается лёд души, осколки жгут и режут глаза. Закрыла лицо руками и завыла, отчаянно, беззвучно.
Обратный путь она не запомнила.
В девять лет Арш решила, что готова пройти обряд.
Её отговаривали, твердили: «Подожди ещё несколько лет, дождись первой крови», но Арш не слушала. Она ждала уже слишком долго, – почти три года. Медленные, тусклые месяцы и дни, наполненные работой и бесцельными разговорами. Арш больше не бегала во двор, не стремилась подобраться поближе к жилищу императора. Когда выпадали свободные минуты, она спешила к воротам, смотрела, как стража пропускает путников, богатых и бедных, по-прежнему стекающихся во дворец. Смотрела на волов, тянущих повозки, гружёные тканью, зерном, благовониями, и на ослов, увешанных тяжёлыми мешками.
И ждала, ждала.
Шептала слова молитв и верила, – сейчас покажется высокая, украшенная шёлковым навесом повозка. Или император придёт пешком, один, усталый, покрытый пылью дальней дороги, и стражники сперва не узнают его, но Арш сразу поймёт, что это он, ещё издалека! Или прибежит вестник и, прежде чем рухнуть без сил, крикнет: «Радуйтесь, император исцелился!» Или белый волк проскользнёт в ворота и, ни на кого не глядя, побежит к лестнице из сорока ступеней.
Все стражники уже знали Арш, не гнали прочь и иногда угощали яблоками и сушёным инжиром. «Эх, птичка, – говорил старый десятник и качал головой. – Лучше поищи другого жениха себе».
Арш чувствовала, что ожидание, которым сперва был пропитан дворец и все разговоры, с каждым месяцем и годом становится всё прозрачней, тоньше, рассеивается как клочья тумана. Молитвы звучали как заученный набор слов, торопливая скороговорка. Молитвенные ленты потускнели от дождя и солнца, их снимали и не вешали новые. Страной правили советники императора, но все уже шептались о том, кто же займёт пустующий трон.
Арш знала, что должна что-то сделать, но только одно было ей подвластно, – она могла пройти обряд, получить взрослое имя.
Мать надеялась, что жрец отговорит Арш или вовсе откажется давать наставления такой юной девочке. Думала, что Арш и сама испугается, увидев обугленные рога, засыпанный пеплом алтарь Безымянного духа, и жреца, – косматого, перепачканного в золе, одетого в шкуру. Но Арш не убежала, не спряталась за мать, не отвела взгляд.
– Дочь умнее тебя, – сказал жрец матери. – Сейчас степь спокойна, никто не помешает ей пройти обряд. А через три, четыре года, что здесь будет? Свара, смута, грызня за трон. Лучше пусть идёт сейчас.
Жрец научил Арш гимнам ночного бдения, дал кувшин с водой и на три дня и три ночи отправил в степь. Днём Арш спала, укрывшись среди высоких трав от палящего солнца, но ночью спать было нельзя. Каждую ночь Арш пела гимны, вслушивалась в звуки ветра, смотрела, как движутся звёзды. Один раз ей почудился блеск глаз среди высокой травы, но зверь не приблизился, не нарушил ночного бдения.
Арш пела, смотрела и слушала, но сердце глодала тоска. «Свара, смута, грызня за трон», – сказал жрец, словно не было и тени надежды, что император вернётся.
– Я буду ждать его, я дождусь, – шептала Арш, вплетала эти слова в строки гимнов. – Буду его невестой, и он вернётся.
К исходу третьей ночи, когда от голода тело стало прозрачным и лёгким, а по щекам катились слёзы, незамеченные и непрошенные, – ветер принёс новое имя.
Голос тоски, крик ночной птицы – Нэйно. «Нэйно, Нэйно», – пела степь, обновляя душу, и Нэйно поднялась, протянула руку к тонкому серпу луны и выкрикнула своё имя.
Вместе с другими женщинами мать встречала её у ворот и спросила, как полагалось:
– Кто ты? Где Арш?
– Арш больше нет, – ответила она. – Меня зовут Нэйно.
Мать заголосила, разорвала покрывало, вцепилась себе в волосы.
– Моя Арш, мой воробушек! – кричала она, повалившись в пыль. – Горе, нет моей птички!
Женщины подхватили её плач, причитали, завывали, царапая лица.
Слушая их, Нэйно смотрела на дорогу. Но там не было ни императора, ни его вестника, ни белых волков.
Смута зрела медленно, долго. В глубине дворца, в тронном зале советники делили власть, города, дороги, войска. До Нэйно добирались лишь слухи,– трон всё пустует, Заклинатель в ссоре с Предводителем воинов, северное войско покинуло столицу, а императорская стража пока не знает, кому присягать… Слова, пересуды, сплетни, – но перемены во дворце говорили громче всяких слов.
Ворота теперь всегда держали запертыми, еда для прислуги стала скудной и пресной, светильники по вечерам гасили рано – берегли масло. Часть слуг разбежалась из дворца, кто-то устроился в домах богачей, кто-то вернулся к родным полям. Для вышивальщиц почти не осталось работы, и Нэйно мыла полы, носила дрова и стирала наравне с другими служанками.
В тот год, когда Нэйно исполнилось пятнадцать лет, воздух во дворце накалился до предела. Предводитель воинов исчез. Одни говорили – отправился собирать тех, кто был ему верен, другие – что убит ядом или чарами, закопан в степи. Заклинатель готовился занять трон и уже носил на запястьях изумрудные императорские браслеты, лишь медальоны не решался надеть.
Ворота были заперты, и Нэйно теперь поднималась на стену, смотрела на город, на дорогу убегающую прочь, через поля и степь. Казалось, лишь она всё ещё ждёт императора. Все прочие говорили, как о чём-то несбыточном: «Ну разве что первый император вернётся». Первый император – словно не было ничего странного в том, что кто-то станет вторым, облачится священной властью.
Мать – одна из немногих – всё ещё трудилась на веранде вышивальщиц, сидела за широкими пяльцами, но всё реже ночевала в тесной коморке. И однажды, вернувшись рано утром, разбудила Нэйно и торопливо прошептала:
– Кирж говорит, нам надо покинуть дворец до обряда восхождения на трон. Говорит, здесь будет много наёмников, диких колдунов, дурных людей, стража не уследит за всеми.
Нэйно знала, кто такой Кирж. Сотник, живущий в отдельном доме за дворцовой стеной. Кирж был старше матери лет на двадцать, и всё же именно у него она проводила теперь почти все ночи.
– Собирайся, – сказала мать. – Кирж возьмёт нас в свой дом.
– Он женится на тебе? – спросила Нэйно. Пелена сна ещё не развеялась, туманила мысли.
– Нет, – ответила мать. Она уже вытряхивала вещи из сундука, складывала в старый баул. – Но напишет бумагу, принесёт клятвы – мы с тобой будем жить у него, будем его наложницами.
Марево сна развеялось, словно Нэйно окатили холодной водой. Мир вокруг стал враждебным и ярким.
– Не трогай мои вещи, – сказала Нэйно.
Не слушая криков и уговоров матери, оделась в самое лучшее: белые шаровары с зелёной вышивкой, рубаху и накидку цвета юной травы. Расчесала волосы, вплела в косу три ленты – как делают девушки, в преддверии свадьбы, – и вышла из коморки.
Впервые за много месяцев, дней и лет отправилась к лестнице из сорока ступеней. Долго стояла в ожидании, но затем двери императорского жилища распахнулись, и показался Заклинатель в окружении стражи.
– Выслушай, выслушай меня! – закричала Нэйно и упала на колени.
Стражники окружили её, не давая подняться, сдвинуться с места, и Нэйно сидела на земле, смотрела вниз. Сердце билось, как раненая птица в силках, воздух казался тяжёлым и вязким.
– Ты девушка, которая ждёт первого императора, – сказал Заклинатель.
Нэйно кивнула, не поднимая глаз. Стражники расступились, и Заклинатель подошёл, – Нэйно смотрела на его сапоги, скроенные из яркой, узорчатой ткани, и ненавидела его голос, говоривший об императоре, как о равном.
– Я хочу отправиться в паломничество, – сказала Нэйно. – К месту его рождения. Молю, дай мне знак своей защиты.
Тишина длилась лишь долю мгновенья, но показалась душной и мёртвой, лишённой надежды. Потом Заклинатель сказал:
– Твоя любовь и верность – украшение империи. Твоё паломничество – благое начало моего правления.
Нэйно подняли с земли и она стояла, потупившись, молча. Один из стражников ушёл в дом императора и вернулся с бронзовым медальоном на тяжёлой цепи. Границы страны были выбиты на металлической пластине, и знак империи замыкал их. Все знали – тот, кто носит такой медальон, получил благословение и защиту правителя. Караванщик не возьмёт с такого путника плату и в любом трактире примут как гостя.
В тот же день Нэйно покинула дворец. За воротами застыла, оглянувшись, смотрела, как смыкаются огромные створки. А потом поспешила вперёд, прочь из столицы.
Блеск бронзового медальона охранял Нэйно в пути, открывал запертые двери, и даже слухи о беспорядках на севере не заставляли людей усомниться. Боялись ли они гнева нового императора или верили в благословение прежнего? Нэйно не спрашивала. Ей нужно было узнать другое, – какими дорогами он ходил, где родился, остался ли его дом, живы ли родные. Она знала – император пришёл от Жёлтой реки, и потому теперь направлялась туда и расспрашивала людей, молодых и старых.
Ей отвечали охотно, показывали, куда идти, пускали ночевать и давали хлеб в дорогу. Деревня за деревней, караван за караваном, – Нэйно шла, а по сторонам дороги вырастали стога сена, тянулись скошенные нивы, паутинки скользили по ветру. Устав после долгого дня и разделив с другими путниками хлеб и воду, Нэйно засыпала счастливой. Думала порой: «Хоть бы никогда не кончалась дорога», и ругала себя за эти мысли.
Но караван завернул на юг, а Нэйно ступила на узкую тропу, вьющуюся среди холмов. Здешние жители не удивлялись её вопросам, уверенно показывали путь, говорили: «Иди, не сворачивай, там она живёт, мать его матери». И тропа вывела Нэйно к притоку Жёлтой реки, к крутому обрыву, к одинокому дому без ограды.
Там Нэйно встретила старая женщина. Годы избороздили её лицо, посеребрили волосы, но не согнули тело, не лишили сил. Взгляд был испытующим, чёрным, голос казался охрипшим, но звучал спокойно.
– Меня зовут Карионна, – сказала она. – Да, он мой внук.
Нэйно помогла ей испечь хлеб, а потом, когда они расстелили скатерть на краю обрыва, пришло время разговоров.
Красный чай был сладким, гасил мятущиеся мысли, круглая чашка удобно лежала в ладонях, согревала пальцы. Внизу текла река, пенилась на камнях, в заводях шелестел тростник. Ветер доносил запахи воды и лугов, скошенных полей, усталой земли. Безмятежность обволакивала душу – словно Нэйно вернулась в бревенчатый дом, в своё утерянное детство.
– Здесь он вырос, – рассказывала Карионна. Седые волосы, не убранные, не заплетённые, падали ей на лицо, на складки простых одежд. – Но как прошёл обряд – недолго тут прожил. Видел пути, не мог оставаться на месте. А что волки? Всегда сбегались к нему. Звери лучше нас знают силу земли, чуют её. А он её видел – вот кьони и шли к нему, словно он свет в ночи. Понимаешь, о чём я?
Нэйно покачала головой.
– А кто понимает? Я да кьони. – Карионна смотрела за реку, на пламенеющее вечернее солнце. – Может и ты поймёшь, раз ждёшь его.
Нэйно поставила чашку, сложила руки в знак правды, прижала к груди, и сказала то, что так долго лежало на сердце:
– Я хочу знать о нём всё. Хочу запомнить и написать гимны, чтобы они звучали громче восхвалений духов. Чем громче они будут звучать, тем скорее он вернётся.
Лицо Карионны смягчилось, взгляд потеплел.
– Он видел пути, – повторила она и указала вдаль. – Как мы видим реку и тропы. Заклинатели гордятся своим волшебством – уверены, что творят чудеса своей силой. Но Чарена не такой, он видел силу, текущую в земле. Создал империю, построил столицу? Я расскажу тебе, что он сделал. Он прикоснулся к путям силы, бегущим от моря до моря, вырвал их и связал в своём сердце. Земля стала его алтарём, заклинательным кругом, а незримые пути – струнами арфы. Он играл на них, и империя крепла, жила. Если остановится его сердце, будет ли земля единой?
– Значит он жив, – прошептала Нэйно. И тут же вскинулась, спросила с жаром: – Правда ли, что его прокляли лунные женщины? Если убить их, он освободится?
Карионна засмеялась – хриплым, сухим смехом.
– Они были слабее его, девочка. Что сильнее человека? То, во что он вложил свою душу.
«Его возвращение, вот во что я вложила душу», – подумала Нэйно, а Карионна продолжала:
– Империя должна выстоять, этого он хотел. Но что ей угрожает сейчас? Она сильна, а враги за проливом слабы. Но будет ли так всегда? Может быть через много лет, когда реки поменяют русла, и звёзды изменят свой ход – тогда империя будет в опасности? Его собственное желание – вот что отравило его кровь. Воля и предвиденье земли – вот, что привело его на край смерти.
Нэйно поняла, что плачет, и отвернулась, закрыла лицо руками. Но Карионна взяла её за плечи развернула к себе. Прикосновение было тёплым, почти ласковым, и Нэйно вытерла слёзы.
– Но ты пой о нём, девочка, – тихо сказала Карионна. – Люди не должны забыть его имя. Пусть оно звучит повсюду, пусть его знают в каждом доме. Он услышит, придёт.
– Он ведь не внук тебе на самом деле? – спросила Нэйно, не поднимая глаз.
– А кто же? – Карионна вновь рассмеялась, невесело, жёстко. – Подменыш? Дитя духов реки? Нет, он сын моей дочери. Разлив забрал её вместе с мужем, уничтожил почти всю деревню. Но мой дом стоит высоко, вода не добралась, а Чарена был тут, со мной.
– И у него было детское имя? – Нэйно улыбнулась, почти против воли. – Как его звали?
– Кьоники, – ответила Карионна.
Кьоники, волчонок.
Рыдала ли Карионна, когда он вернулся после обряда? Рвала ли на себе волосы, кричала ли: «Где же Кьоники, где мой волчонок?» Нэйно не могла представить такого.
И вдруг вспомнила далёкий день на исходе туманной зимы и идущую через двор женщину – окружённую стражей, закутанную с ног до головы в покрывало с бубенцами. И, поражённая догадкой, воскликнула:
– Ты приезжала во дворец! Ты та, последняя целительница!
– С чего бы старой женщине покидать свой дом? – Карионна покачала головой, а потом сказала, глядя на закатное солнце: – Помни Чарену. Пой о нём.
Нэйно не вернулась в столицу. Иногда думала послать весточку матери, но отгоняла эту мысль, не успев развернуть чистый лист и достать чернила. Видела как наяву: мать читает письмо, а потом бросается умолять Киржа; мольба достигает Заклинателя, а тот велит найти Нэйно, отобрать медальон, запретить бродить по дорогам, расспрашивать людей и рассказывать им об истинном императоре. Ведь теперь Заклинателя называли вторым императором, жизнью империи, подателем благ.
В караванах, к которым прибивалась Нэйно, в каждом дворе, куда её пускали ночевать, в любой лавке, где давали ломоть хлеба, – всегда обсуждали новости, пересказывали слухи. Нэйно искала в них знак, примету возвращения императора и не находила. Бунты вспыхивали и гасли, где-то бушевали пожары, но торговля шла всё лучше, год урожайный, а новый император правит сильной рукой, с ним благословение духов.
«Через много лет», – сказала Карионна, но разве она знала точно?
Первый гимн Нэйно написала о том, что видела сама: об императоре, спускающемся по сорока сияющим ступеням, о преданных ему людях и о волках, о счастливой столице. Гимн был коротким – всего десять строк – и Нэйно пела его, шагая вместе с караваном, и всё чаще слышала, как люди подхватывают напев, вторят ей.
