Лоран молчал, сбитый с толку. Вряд ли дон позвал его только для того, чтобы вместе полюбоваться восходом – подобная сентиментальная ерунда ему никогда не была присуща. А это значило, что настоящий разговор впереди. И слуги отосланы – уж не для того ли, чтобы никто не услышал слова хозяина? Здесь, на крыше, негде спрятаться шпионам и соглядатаям – а таковых в доме дона Марко хватало. Он сам не раз говорил, что вычислил среди челяди чужих наушников, но не прогоняет их, а использует в своих целях. Лоран взялся обучаться и этой науке – и небезуспешно. К юному магу, столь стремительно вознесшемуся почти к самой вершине власти, многие набивались в друзья, но он не обольщался. Новоявленные приятели с радостью ударят в спину, подтолкнут, стоит лишь оступиться. И слуг подкупали, и продажных девок подсылали – но у Лорана был хороший учитель, и чужие козни он определял без особого труда.
Но зачем же Марко вызвал его? Что хотел рассказать такого секретного? Кусок от волнения не лез в горло, и Лоран лишь прихлебывал кофе мелкими глотками, тогда как дон завтракал с аппетитом. Заговорил, когда солнце поднялось уже над крышами палаццо, и сказал вновь неожиданное:
– Я старею, друг мой. Нет-нет, не возражай. Многочисленные болезни одолели мое тело, но хуже всего то, что скоро начнет угасать и разум. И прежде, чем отправиться на покой, я должен удостовериться, что оставляю Либертину в надежных руках.
Лоран слушал – и не верил собственным ушам.
– Ты собираешься уйти с поста дона Вольного города, почтенный?
Марко усмехнулся.
– Не сейчас, друг мой. У меня в запасе еще есть несколько лет. Как раз достаточно, чтобы подготовить преемника.
И он уперся гладко выбритым подбородком в переплетенные узловатые пальцы, покрытые мелкой россыпью темных старческих пятен. Взгляд его глаз все еще оставался острым, а вот волосы давно побелели, лицо избороздили глубокие морщины. Впрочем, именно так выглядел всесильный Марко Чентурри и два года назад, в тот день, когда Лоран впервые его увидел. И казался таким же несгибаемым – и бессмертным.
– Увы, никакая магия не способна одолеть старость, – продолжал Марко тоном куда более бесстрастным, чем прежде говорил о красоте восхода. – Отпущенное мне время истекает. Потому-то я и позвал тебя. В тебе я вижу то, чего не замечал у прочих моих помощников, пусть они и урожденные либертинцы. Именно тебе я могу передать город.
– Но как? – усомнился Лоран. – Либертина сама выбирает правителя.
Дон только усмехнулся – и эта усмешка сказала больше, чем множество слов.
– Но меня заботит не только судьба города, – заговорил он после долгой паузы. – Есть еще и Лаура. Ребенок, как тебе, друг мой, известно, поздний, а потому особо любимый. Я хочу быть уверенным в том, что и ее оставляю в надежных руках. Но моя дочь вольна сама выбрать себе супруга.
– Как и Либертина – своего дона? – дерзко осведомился Лоран.
Марко усмехнулся снова.
– Скажем так – у моей дочери большая свобода в выборе. Но если я в тебе не ошибся, ты справишься и с этой задачей.
– Могу ли я подумать?
– Можешь, но не слишком долго. Как я уже сказал, времени у меня осталось мало.
Перед зажмуренными веками Лорана промелькнул отблеск лунного серебра, в ушах прозвучало эхо нежного голоса: «Я дождусь тебя». Он тряхнул головой, открыл глаза и решительно сказал:
– Я согласен.
Днем ночные страхи уже не пугали, казались мороком, наваждением. Даже если кто-то и смотрел мне в спину в полутьме – что с того? Мало ли кому не спалось перед рассветом, а тут хоть какое развлечение: одинокая лодка с пассажиркой.
Напевая себе под нос, я умылась, заплела волосы в косу и набросила на голову накидку, прежде чем спуститься вниз к позднему завтраку. Хозяйка, пожилая одышливая толстушка Моника, вопросов жиличкам не задавала, зато кормила сытно и вкусно всех: как встававших с первыми солнечными лучами Томазину и Ренату, так и меня, не просыпавшуюся ранее полудня. Вероятно, и у Моники, и у девушек имелись не самые лестные соображения о том, каким образом я зарабатываю себе на жизнь, но мысли свои они держали при себе. В Вольном городе не принято задавать лишние вопросы. Наверное, недалек тот час, когда слава Огненной Магнолии разойдется по всей Либертине, скрываться далее станет невозможно, и тогда мне придется съехать от добродушной хозяйки и подыскать иное жилье, но пока что меня все устраивало. Да и Лоран, скорее всего, к тому моменту уже объявится.
Я старательно запрещала себе думать о том, что мой друг детства мог не добраться до Вольного города, сгинуть где-нибудь по дороге или же встретить смерть уже здесь, в Либертине. Нет-нет, Лоран – он сильный, он умный, он одаренный, с ним не могло случиться ничего дурного! Конечно же, мы непременно встретимся, и все будет хорошо.
Я не могла винить его за то, что он не вернулся в Три Королевства. Магу на землях короны показываться опасно, а уж беглому – тем более. Спустя годы я и сама начала понимать, насколько несбыточное обещание дал мне друг. Но все равно где-то глубоко внутри жила крохотная искорка надежды на то, что он меня не позабыл. Даже известие, что отец подыскал мне жениха, приняла со смирением, хотя все та же искорка внушала веру: все обойдется, свадьбе не бывать. Вот и… накаркала, да. Хорошо еще, что огонь мой прорвался не прилюдно, и ни храмовники, ни отец ничего не узнали, иначе сбежать бы не удалось.
– Лепешки будешь? – встретила меня вопросом Моника. – Горячие, только испекла. С медом и маслом.
– И кофе, – попросила я.
Кофе в Либертине пили все: и богачи, и бедняки. Его доступность первое время поражала меня, ведь в Трех Королевствах за терпкие зерна просили баснословную сумму, даже у владетельного лорда на столе напиток появлялся далеко не каждый день.
Моника поставила передо мной огромное блюдо с румяными лепешками. Запах от них исходил столь умопомрачительный, что я сглотнула голодную слюну – а ведь после пробуждения есть совсем не хотела. Тут же передо мной появились и плошки с маслом и медом, а сама хозяйка повернулась к плите и принялась колдовать над джезвой, напевая что-то развеселое себе под нос. Только теперь я запоздало поняла, что она чем-то взбудоражена, причем приятно.
– Что-то случилось? – спросила осторожно, подхватывая лепешку и поливая ее медом.
Моника обернулась, посмотрела удивленно.
– Случилось? Нет, ничего такого не стряслось, почему ты… а-а-а, ты ведь здесь недавно, верно? Ну, в Вольном городе?
Я кивнула – дать полноценный ответ с набитым ртом не так-то просто. Прожевала кусок и пробормотала:
– Да, три месяца.
– Значит, ничегошеньки не знаешь, – удовлетворенно заметила Моника, ловким движением сняла джезву с огненного камня и выплеснула горячий ароматный напиток в крохотную подогретую чашечку. Уселась напротив меня, подперла ладонью нарумяненную щеку. – Ты ешь, сейчас объясню все. Праздник у нас скоро, проводы зимы. Девочки платьями уже запаслись особыми и масками, да и тебе не помешает. Глядишь, подцепишь хорошего ухажера.
И она лукаво подмигнула.
Вот уж в чем я точно не нуждалась, так это в новых поклонниках, но сообщением о празднике заинтересовалась. Моника сварила кофе и себе, уселась вновь за стол, и, помешивая ложечкой в чашке, принялась словоохотливо рассказывать. Первого дня весны, как оказалось, вся Либертина ждала целый год. Празднества длились всю последнюю неделю зимы и завершались всенощным карнавалом.
– А утром дон выходит к народу и раздает дары, – мечтательно прикрыв глаза, закончила рассказ хозяйка. – И самый ценный подарок предназначается морю, что оберегает Вольный город, и сильвеям.
В Трех Королевствах на праздники лорды тоже одаривали вассалов, слуг и крестьян, приносили жертвы богам, так что эта часть повествования меня не удивила, а вот о карнавале я услыхала впервые и принялась забрасывать Монику вопросами.
– В ночь прихода весны все равны, – пояснила она. – Богатые и бедные, купцы и попрошайки с площади – стираются все различия.
Я кивнула. Хоть Либертина и провозглашала себя городом свободы и равенства, я быстро поняла, что ни того, ни другого в ней нет. Да, здесь не было привычных мне по жизни в Трех Королевствах сословий простонародья и знати, но зато вместо благородного происхождения ценились деньги и связи. И бедная цветочница оставалась так же далека от жены богатого купца, как поломойка – от знатной леди.
– Потому-то во время карнавала все и носят маски, – продолжала Моника. – И никто не знает, чьи лица они скрывают. В такую ночь возможно все.
– Все ли? – скептически переспросила я.
– Даже нищенка может встретить наследника одного из Основателей города, – с придыханием заключила хозяйка. – Богача. Кого-нибудь из Совета. Да любого!
– А потом?
– Потом?
– Да. Когда закончится этот ваш карнавал, маски будут сброшены – что случится после? Богатый наследник позабудет о бедной девушке?
Моника осуждающе поджала губы.
– Вот сразу видно, что ты пришлая, не либертинка. Почему позабудет?
– А что – возьмет в жены?
Она покачала головой.
– В жены – нет, конечно же. А вот в любовницы взять может. И когда бы еще, как не в карнавальную ночь, случиться такому чуду?
За три месяца я так и не смогла привыкнуть к нравам Вольного города. Они были… да, тоже вольные, даже более чем вольные, но при этом весьма причудливые. К примеру, куртизанки здесь пользовались уважением, но в приличные семейные дома их все равно не приглашали. Зато при встрече, к примеру, в театре или же на прогулке, почтенная замужняя дама могла завести беседу даже с содержанкой собственного супруга, не говоря уже о любовнице сына или друга семьи. Мне это повергало в глубочайшее недоумение. Наверное, Моника права: для того, чтобы понять либертинцев, нужно родиться здесь, впитать местные обычаи с молоком матери. Мне же, как уроженке Трех Королевств, внебрачная связь представлялась позором – особенно для женщины. Мужчинам прощается многое, а вот уличенную в супружеской неверности жену в лучшем случае прогоняют, возвращают в родительский дом или отдают на услужение в храм, замаливать свой грех. Но муж вправе потребовать и казни прелюбодейки, и многие лорды, я знала, одобряли смертные приговоры блудницам. В городах имелись дома терпимости, но их обитательницы не смели показываться на улице при свете дня, а упоминать о самом существовании подобных заведений прилюдно считалось на редкость дурным тоном. Так что все мое существо противилось тому «сказочному везению», которым так прельщала меня Моника.
Но посмотреть на карнавал хотелось. И на дона тоже. О правителе города наслышан всякий, и о дочери его, и о зяте. Поговаривали, что госпожа Лаура – непревзойденная красавица, с кожей белее сливок и огненными волосами, с глазами черными, как ночь, и устами алыми, словно лепестки розы. И пусть молва преувеличивала – я не собиралась упустить случай взглянуть на самую прекрасную женщину Либертины. И на ее супруга, по слухам, будущего дона. О Лоренцо Чентурри говорили шепотом и с оглядкой, но даже до меня дошли слухи, что он хитер, коварен и опасен. Но что за дело Огненной Магнолии, актерке театра, до коварства будущего дона? Наши миры никак не могли пересечься. У меня семья дона не вызывала никаких иных чувств, кроме вполне понятного любопытства.
– Маска, говоришь, нужна? – уточнила я у Моники.
Та закивала.
– И платье особое. На заказ пошить не успеешь, сейчас все швеи заняты, ну да ничего, купишь в лавке готовое, оно и дешевле станет. Девочки наши все так делают. Так что, решила пойти-то, а? Тоже испытать судьбу?
И она опять подмигнула.
Спорить я не стала. Зачем? Все равно Монику не переубедить. Пусть верит во что захочет. А платье для карнавала купить надо. Этим и займусь, времени до вечера хватает.
У меня уже сложился определенный ритуал, что неукоснительно соблюдался перед каждым выступлением. Сначала – крохотная чашечка кофе, сваренного малюткой Молли. Для бодрости. Затем – черно-алый костюм Магнолии, бархатная полумаска. Распустить волосы, провести по ним гребнем ровно две дюжины раз. И напоследок – зажечь крохотные пляшущие огоньки на кончиках пальцев. Возможно, со стороны мои действия и казались несколько нелепыми, но меня они успокаивали и помогали настроиться на нужный лад. Наблюдала я за игрой огоньков на своих ладонях около четверти часа, а затем делала несколько глубоких вдохов и выдохов, закрывала на мгновение глаза, отрешаясь от мыслей, и выходила на сцену.
Вот только сегодня все пошло не так. Кофе я выпить еще успела и в костюм облачилась. Протянула руку к маске, и тут в дверь постучали: громко, решительно. И распахнули ее, не дожидаясь ответа.
– Кто?..
Вопрос застрял у меня в горле. На пороге стоял сам Фабрицио, владелец театра, и вид у него был на редкость обескураженный. И – если мне не показалось, а мне точно не показалось – испуганный. Он не стал заходить, а поманил меня пальцем.
– Пойдем.
– Куда?
– Тебя желает видеть… – начал он, запнулся и судорожно сглотнул. – Желает видеть один… один важный человек. Да, именно так.
Я нахмурилась. Если сводничество Молли стало уже привычным, то от Фабрицио ничего подобного я не ожидала. Директора театра жизнь актерок за стенами его заведения не заботила никогда.
– Передай своему важному человеку, что меня не интересует его предложение, в чем бы оно ни заключалось.
В глазах Фабрицио вспыхнули злобные огоньки, ладони сжались в кулаки. Он шагнул ко мне, и я напряглась, всерьез ожидая удара. Но он сдержался, как удержал и рвущиеся с языка злые слова.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – выдавил сквозь зубы после долгой паузы. – Таким людям не отказывают. Я… мне не хотелось бы расставаться с тобой, видят сильвеи! Но у меня не будет другого выхода. И никто, никто во всей Либертине не возьмет тебя на работу, если ты вздумаешь показать гонор нашему… нашему гостю. Даже нищие не позволят просить милостыню у мостов. Так что не дури.
– Я не шлюха!
Хотелось сказать гордо, а прозвучало жалко. Все же слова Фабрицио произвели на меня впечатление.
Он шумно выдохнул.
– Никто не будет… послушай, Магнолия или как там тебя… он не станет принуждать, уверяю. Он хочет только посмотреть.
– Так смотрел бы из ложи, – проворчала я.
Обещания вовсе не убедили меня в безопасности.
– И еще поговорить. И… для тебя же лучше согласиться.
И тон его был таков, что у меня похолодело в груди, и вспотели ладони, и вспомнились некстати страшные рассказы о юных девушках, что пропадали по ночам. В конце концов, я здесь чужачка, пришлая, случись со мной что – кто обеспокоится, кто станет искать?
Я судорожно сглотнула.
– Хорошо. Хорошо. Я поговорю с этим твоим важным человеком, если он того так хочет.
На лице Фабрицио явственно проступило облегчение.
– Иди в мой кабинет. Он там.
Ноги подкашивались, сердце колотилось так, словно норовило выскочить из груди, дыхание перехватывало. Я шла, будто на казнь. Потянула ослабевшей внезапно рукой за ручку двери – и открыть получилось не с первого раза.
– Мне сказали, что ты ждешь меня… господин?
Огненный шар под потолком горел тускло, приглушенно, и в его свете я различила лишь очертания темной фигуры в кресле в углу.
Но зачем же Марко вызвал его? Что хотел рассказать такого секретного? Кусок от волнения не лез в горло, и Лоран лишь прихлебывал кофе мелкими глотками, тогда как дон завтракал с аппетитом. Заговорил, когда солнце поднялось уже над крышами палаццо, и сказал вновь неожиданное:
– Я старею, друг мой. Нет-нет, не возражай. Многочисленные болезни одолели мое тело, но хуже всего то, что скоро начнет угасать и разум. И прежде, чем отправиться на покой, я должен удостовериться, что оставляю Либертину в надежных руках.
Лоран слушал – и не верил собственным ушам.
– Ты собираешься уйти с поста дона Вольного города, почтенный?
Марко усмехнулся.
– Не сейчас, друг мой. У меня в запасе еще есть несколько лет. Как раз достаточно, чтобы подготовить преемника.
И он уперся гладко выбритым подбородком в переплетенные узловатые пальцы, покрытые мелкой россыпью темных старческих пятен. Взгляд его глаз все еще оставался острым, а вот волосы давно побелели, лицо избороздили глубокие морщины. Впрочем, именно так выглядел всесильный Марко Чентурри и два года назад, в тот день, когда Лоран впервые его увидел. И казался таким же несгибаемым – и бессмертным.
– Увы, никакая магия не способна одолеть старость, – продолжал Марко тоном куда более бесстрастным, чем прежде говорил о красоте восхода. – Отпущенное мне время истекает. Потому-то я и позвал тебя. В тебе я вижу то, чего не замечал у прочих моих помощников, пусть они и урожденные либертинцы. Именно тебе я могу передать город.
– Но как? – усомнился Лоран. – Либертина сама выбирает правителя.
Дон только усмехнулся – и эта усмешка сказала больше, чем множество слов.
– Но меня заботит не только судьба города, – заговорил он после долгой паузы. – Есть еще и Лаура. Ребенок, как тебе, друг мой, известно, поздний, а потому особо любимый. Я хочу быть уверенным в том, что и ее оставляю в надежных руках. Но моя дочь вольна сама выбрать себе супруга.
– Как и Либертина – своего дона? – дерзко осведомился Лоран.
Марко усмехнулся снова.
– Скажем так – у моей дочери большая свобода в выборе. Но если я в тебе не ошибся, ты справишься и с этой задачей.
– Могу ли я подумать?
– Можешь, но не слишком долго. Как я уже сказал, времени у меня осталось мало.
Перед зажмуренными веками Лорана промелькнул отблеск лунного серебра, в ушах прозвучало эхо нежного голоса: «Я дождусь тебя». Он тряхнул головой, открыл глаза и решительно сказал:
– Я согласен.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Днем ночные страхи уже не пугали, казались мороком, наваждением. Даже если кто-то и смотрел мне в спину в полутьме – что с того? Мало ли кому не спалось перед рассветом, а тут хоть какое развлечение: одинокая лодка с пассажиркой.
Напевая себе под нос, я умылась, заплела волосы в косу и набросила на голову накидку, прежде чем спуститься вниз к позднему завтраку. Хозяйка, пожилая одышливая толстушка Моника, вопросов жиличкам не задавала, зато кормила сытно и вкусно всех: как встававших с первыми солнечными лучами Томазину и Ренату, так и меня, не просыпавшуюся ранее полудня. Вероятно, и у Моники, и у девушек имелись не самые лестные соображения о том, каким образом я зарабатываю себе на жизнь, но мысли свои они держали при себе. В Вольном городе не принято задавать лишние вопросы. Наверное, недалек тот час, когда слава Огненной Магнолии разойдется по всей Либертине, скрываться далее станет невозможно, и тогда мне придется съехать от добродушной хозяйки и подыскать иное жилье, но пока что меня все устраивало. Да и Лоран, скорее всего, к тому моменту уже объявится.
Я старательно запрещала себе думать о том, что мой друг детства мог не добраться до Вольного города, сгинуть где-нибудь по дороге или же встретить смерть уже здесь, в Либертине. Нет-нет, Лоран – он сильный, он умный, он одаренный, с ним не могло случиться ничего дурного! Конечно же, мы непременно встретимся, и все будет хорошо.
Я не могла винить его за то, что он не вернулся в Три Королевства. Магу на землях короны показываться опасно, а уж беглому – тем более. Спустя годы я и сама начала понимать, насколько несбыточное обещание дал мне друг. Но все равно где-то глубоко внутри жила крохотная искорка надежды на то, что он меня не позабыл. Даже известие, что отец подыскал мне жениха, приняла со смирением, хотя все та же искорка внушала веру: все обойдется, свадьбе не бывать. Вот и… накаркала, да. Хорошо еще, что огонь мой прорвался не прилюдно, и ни храмовники, ни отец ничего не узнали, иначе сбежать бы не удалось.
– Лепешки будешь? – встретила меня вопросом Моника. – Горячие, только испекла. С медом и маслом.
– И кофе, – попросила я.
Кофе в Либертине пили все: и богачи, и бедняки. Его доступность первое время поражала меня, ведь в Трех Королевствах за терпкие зерна просили баснословную сумму, даже у владетельного лорда на столе напиток появлялся далеко не каждый день.
Моника поставила передо мной огромное блюдо с румяными лепешками. Запах от них исходил столь умопомрачительный, что я сглотнула голодную слюну – а ведь после пробуждения есть совсем не хотела. Тут же передо мной появились и плошки с маслом и медом, а сама хозяйка повернулась к плите и принялась колдовать над джезвой, напевая что-то развеселое себе под нос. Только теперь я запоздало поняла, что она чем-то взбудоражена, причем приятно.
– Что-то случилось? – спросила осторожно, подхватывая лепешку и поливая ее медом.
Моника обернулась, посмотрела удивленно.
– Случилось? Нет, ничего такого не стряслось, почему ты… а-а-а, ты ведь здесь недавно, верно? Ну, в Вольном городе?
Я кивнула – дать полноценный ответ с набитым ртом не так-то просто. Прожевала кусок и пробормотала:
– Да, три месяца.
– Значит, ничегошеньки не знаешь, – удовлетворенно заметила Моника, ловким движением сняла джезву с огненного камня и выплеснула горячий ароматный напиток в крохотную подогретую чашечку. Уселась напротив меня, подперла ладонью нарумяненную щеку. – Ты ешь, сейчас объясню все. Праздник у нас скоро, проводы зимы. Девочки платьями уже запаслись особыми и масками, да и тебе не помешает. Глядишь, подцепишь хорошего ухажера.
И она лукаво подмигнула.
Вот уж в чем я точно не нуждалась, так это в новых поклонниках, но сообщением о празднике заинтересовалась. Моника сварила кофе и себе, уселась вновь за стол, и, помешивая ложечкой в чашке, принялась словоохотливо рассказывать. Первого дня весны, как оказалось, вся Либертина ждала целый год. Празднества длились всю последнюю неделю зимы и завершались всенощным карнавалом.
– А утром дон выходит к народу и раздает дары, – мечтательно прикрыв глаза, закончила рассказ хозяйка. – И самый ценный подарок предназначается морю, что оберегает Вольный город, и сильвеям.
В Трех Королевствах на праздники лорды тоже одаривали вассалов, слуг и крестьян, приносили жертвы богам, так что эта часть повествования меня не удивила, а вот о карнавале я услыхала впервые и принялась забрасывать Монику вопросами.
– В ночь прихода весны все равны, – пояснила она. – Богатые и бедные, купцы и попрошайки с площади – стираются все различия.
Я кивнула. Хоть Либертина и провозглашала себя городом свободы и равенства, я быстро поняла, что ни того, ни другого в ней нет. Да, здесь не было привычных мне по жизни в Трех Королевствах сословий простонародья и знати, но зато вместо благородного происхождения ценились деньги и связи. И бедная цветочница оставалась так же далека от жены богатого купца, как поломойка – от знатной леди.
– Потому-то во время карнавала все и носят маски, – продолжала Моника. – И никто не знает, чьи лица они скрывают. В такую ночь возможно все.
– Все ли? – скептически переспросила я.
– Даже нищенка может встретить наследника одного из Основателей города, – с придыханием заключила хозяйка. – Богача. Кого-нибудь из Совета. Да любого!
– А потом?
– Потом?
– Да. Когда закончится этот ваш карнавал, маски будут сброшены – что случится после? Богатый наследник позабудет о бедной девушке?
Моника осуждающе поджала губы.
– Вот сразу видно, что ты пришлая, не либертинка. Почему позабудет?
– А что – возьмет в жены?
Она покачала головой.
– В жены – нет, конечно же. А вот в любовницы взять может. И когда бы еще, как не в карнавальную ночь, случиться такому чуду?
За три месяца я так и не смогла привыкнуть к нравам Вольного города. Они были… да, тоже вольные, даже более чем вольные, но при этом весьма причудливые. К примеру, куртизанки здесь пользовались уважением, но в приличные семейные дома их все равно не приглашали. Зато при встрече, к примеру, в театре или же на прогулке, почтенная замужняя дама могла завести беседу даже с содержанкой собственного супруга, не говоря уже о любовнице сына или друга семьи. Мне это повергало в глубочайшее недоумение. Наверное, Моника права: для того, чтобы понять либертинцев, нужно родиться здесь, впитать местные обычаи с молоком матери. Мне же, как уроженке Трех Королевств, внебрачная связь представлялась позором – особенно для женщины. Мужчинам прощается многое, а вот уличенную в супружеской неверности жену в лучшем случае прогоняют, возвращают в родительский дом или отдают на услужение в храм, замаливать свой грех. Но муж вправе потребовать и казни прелюбодейки, и многие лорды, я знала, одобряли смертные приговоры блудницам. В городах имелись дома терпимости, но их обитательницы не смели показываться на улице при свете дня, а упоминать о самом существовании подобных заведений прилюдно считалось на редкость дурным тоном. Так что все мое существо противилось тому «сказочному везению», которым так прельщала меня Моника.
Но посмотреть на карнавал хотелось. И на дона тоже. О правителе города наслышан всякий, и о дочери его, и о зяте. Поговаривали, что госпожа Лаура – непревзойденная красавица, с кожей белее сливок и огненными волосами, с глазами черными, как ночь, и устами алыми, словно лепестки розы. И пусть молва преувеличивала – я не собиралась упустить случай взглянуть на самую прекрасную женщину Либертины. И на ее супруга, по слухам, будущего дона. О Лоренцо Чентурри говорили шепотом и с оглядкой, но даже до меня дошли слухи, что он хитер, коварен и опасен. Но что за дело Огненной Магнолии, актерке театра, до коварства будущего дона? Наши миры никак не могли пересечься. У меня семья дона не вызывала никаких иных чувств, кроме вполне понятного любопытства.
– Маска, говоришь, нужна? – уточнила я у Моники.
Та закивала.
– И платье особое. На заказ пошить не успеешь, сейчас все швеи заняты, ну да ничего, купишь в лавке готовое, оно и дешевле станет. Девочки наши все так делают. Так что, решила пойти-то, а? Тоже испытать судьбу?
И она опять подмигнула.
Спорить я не стала. Зачем? Все равно Монику не переубедить. Пусть верит во что захочет. А платье для карнавала купить надо. Этим и займусь, времени до вечера хватает.
ГЛАВА ПЯТАЯ
У меня уже сложился определенный ритуал, что неукоснительно соблюдался перед каждым выступлением. Сначала – крохотная чашечка кофе, сваренного малюткой Молли. Для бодрости. Затем – черно-алый костюм Магнолии, бархатная полумаска. Распустить волосы, провести по ним гребнем ровно две дюжины раз. И напоследок – зажечь крохотные пляшущие огоньки на кончиках пальцев. Возможно, со стороны мои действия и казались несколько нелепыми, но меня они успокаивали и помогали настроиться на нужный лад. Наблюдала я за игрой огоньков на своих ладонях около четверти часа, а затем делала несколько глубоких вдохов и выдохов, закрывала на мгновение глаза, отрешаясь от мыслей, и выходила на сцену.
Вот только сегодня все пошло не так. Кофе я выпить еще успела и в костюм облачилась. Протянула руку к маске, и тут в дверь постучали: громко, решительно. И распахнули ее, не дожидаясь ответа.
– Кто?..
Вопрос застрял у меня в горле. На пороге стоял сам Фабрицио, владелец театра, и вид у него был на редкость обескураженный. И – если мне не показалось, а мне точно не показалось – испуганный. Он не стал заходить, а поманил меня пальцем.
– Пойдем.
– Куда?
– Тебя желает видеть… – начал он, запнулся и судорожно сглотнул. – Желает видеть один… один важный человек. Да, именно так.
Я нахмурилась. Если сводничество Молли стало уже привычным, то от Фабрицио ничего подобного я не ожидала. Директора театра жизнь актерок за стенами его заведения не заботила никогда.
– Передай своему важному человеку, что меня не интересует его предложение, в чем бы оно ни заключалось.
В глазах Фабрицио вспыхнули злобные огоньки, ладони сжались в кулаки. Он шагнул ко мне, и я напряглась, всерьез ожидая удара. Но он сдержался, как удержал и рвущиеся с языка злые слова.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – выдавил сквозь зубы после долгой паузы. – Таким людям не отказывают. Я… мне не хотелось бы расставаться с тобой, видят сильвеи! Но у меня не будет другого выхода. И никто, никто во всей Либертине не возьмет тебя на работу, если ты вздумаешь показать гонор нашему… нашему гостю. Даже нищие не позволят просить милостыню у мостов. Так что не дури.
– Я не шлюха!
Хотелось сказать гордо, а прозвучало жалко. Все же слова Фабрицио произвели на меня впечатление.
Он шумно выдохнул.
– Никто не будет… послушай, Магнолия или как там тебя… он не станет принуждать, уверяю. Он хочет только посмотреть.
– Так смотрел бы из ложи, – проворчала я.
Обещания вовсе не убедили меня в безопасности.
– И еще поговорить. И… для тебя же лучше согласиться.
И тон его был таков, что у меня похолодело в груди, и вспотели ладони, и вспомнились некстати страшные рассказы о юных девушках, что пропадали по ночам. В конце концов, я здесь чужачка, пришлая, случись со мной что – кто обеспокоится, кто станет искать?
Я судорожно сглотнула.
– Хорошо. Хорошо. Я поговорю с этим твоим важным человеком, если он того так хочет.
На лице Фабрицио явственно проступило облегчение.
– Иди в мой кабинет. Он там.
Ноги подкашивались, сердце колотилось так, словно норовило выскочить из груди, дыхание перехватывало. Я шла, будто на казнь. Потянула ослабевшей внезапно рукой за ручку двери – и открыть получилось не с первого раза.
– Мне сказали, что ты ждешь меня… господин?
Огненный шар под потолком горел тускло, приглушенно, и в его свете я различила лишь очертания темной фигуры в кресле в углу.
