– Да! – подала голос Абигайль. Девице стукнуло пятнадцать, и она пребывала в святой и наивной уверенности, что теперь имеет право голоса в семейном совете. – Я тоже за то, чтобы она осталась. Нужно же показать этой дряни, где ее настоящее место!
Мне остро захотелось схватить мелочь за шкирку и хорошенько тряхнуть. Мы все на мгновение настолько обалдели от подобного заявления, что потеряли дар речи, и Абигайль воодушевленно продолжила:
– А что? Пусть погорбатится хорошенько, отработает. Чем ей еще заниматься? Без магии-то! Ты бы видела ее, мам, шавка драная!
Я резко отодвинул стул, готовясь осуществить первую мелькнувшую в голове мысль, но движение оборвал громкий удар по столу, такой, что аж тарелки подпрыгнули и звякнули бокалы.
– Встань, – коротко скомандовала мать, глядя на среднюю дочь в упор, и когда та втянула голову в плечи, еще очевидно не понимая, в чем провинилась, но надеясь, что гроза минует, повторила уже жестче: – Я сказала «встань!».
Абигайль поднялась, гордо вскинув подбородок – избежать битвы не получилось, значит, надо держать форт до последнего.
– Подойди.
Сестрица обогнула стол и приблизилась к тоже поднявшейся матери.
И как только она остановилась, по столовой разнесся звонкий звук пощечины.
Абигайль, не издав ни звука схватилась за щеку, уставившись на мать огромными, мгновенно наполнившимися слезами обиды и злости, глазами.
– В моем доме так говорить о женщине ты не будешь. И так разговаривать со старшими – тоже. А если я еще раз услышу от тебя подобные выражения – отошлю к тетке Кристен, чтобы она напомнила тебе о манерах, полагающейся юной леди твоего воспитания.
С учетом того, что тетка Кристен в воспитании не чуралась болезненных, но дивно доходчивых методов, угроза звучала внушительно.
– А теперь, ты уйдешь к себе в комнату и не выйдешь до завтрашнего утра. Ясно?
– Но мама!..
– Ясно?
Абигайль всхлипнула, повернулась на пятках и вылетела из столовой. Раздалась нервная дробь каблуков по лестнице, громкий хлопок двери и все стихло.
Я помедлил несколько мгновений и опустился обратно на стул. Синтия ковырялась в своей тарелке излучая молчаливое несогласие и волны тлеющей агрессии. Камилла устало потерла глаза. Сестричке-целительнице хватало работы в госпитале, чтобы еще маяться пациентами (правда, скорее психиатрического плана) дома. Мне было ее искренне жаль, что не меняло моей убежденности в правильности решения.
Мама села и перевела взгляд на меня.
– Мэтт…
– Все в порядке, ма.
– Нет, не в порядке. Она только приехала, а мы уже… ох, господи, война год как закончилась, а разрушениям не видно конца и края. Поэтому я не хочу, чтобы она оставалась с нами, Мэттью, я не хочу, чтобы она вставала между нами. Чтобы из-за нее мои дети – мои милые, добрые девочки – говорили и думали подобное.
– Я предполагал, что все так и будет, поэтому и не планировал оставлять ее здесь, – я откинулся на спинку стула. – Вернее, если бы все прошло гладко, то мы бы, конечно, остались, но я не особенно на это рассчитывал.
– Я не понимаю, о чем ты, – она нахмурилась.
– Было бы, конечно, неплохо остаться здесь на недельку-другую, пока в Уизел-Холле не наладят хотя бы электричество, но теперь, я думаю, что будет лучше, если мы уедем завтра же.
– Уизел-Холл?.. – растерянно проговорила мама.
– Уизел-Холл?! – громко изумились обе оставшиеся сестрицы. А Синтия пораженно добавила: – В эту развалину?
Она тут же прикусила язык, метнув в мать опасливый взгляд – вдруг попадет за неуважение к родовому поместью, но миссиc Тернер была слишком поражена моим заявлением, чтобы уделить внимание этому замечанию.
Уизел-Холл, или новый Уизел-Холл, – трехэтажный особняк середины прошлого века, построенный на месте предыдущего, который мой далекий предок по неосторожности спалил в ходе не очень удачного эксперимента (издержки огненных родов!) – не был главной резиденцией Тернеров уже более двадцати лет. С тех самых пор, как отец занял должность главного целителя центрального госпиталя имени Святого Петра, и потерял возможность тратить по два часа на дорогу до дома, который пусть и находился в черте города, но по расстоянию, казалось, в другом мире. Он снял квартиру, где мог бы ночевать, когда заканчивал слишком поздно, и когда мать внезапно осознала, что муж стал появляться дома только на выходных, а то и реже, решительно заявила о переезде всего семейства в центр.
Отец на радостях купил небольшой, по сравнению с родовым особняком, но респектабельный дом на набережной, и Уизел-холл сначала превратился в место, где дети проводили каникулы, потом в место, куда вся семья выезжала раз в год на неделю отдохнуть. А потом – в место-которое-нельзя-называть. Потому что от упоминания о ветшающем особняке, родители мрачнели, начинали терзаться чувством вины, но все равно не находили ни желания возвращаться на окраину, ни свободных денег, которые можно было бы выделить на то, чтобы поддерживать дом в достойном состоянии. А потом началась война и всем окончательно стало не до поместья.
Я вспомнил о нем, несколько недель назад, наткнувшись на альбом с детскими фотографиями, а среди них – я лет шести от роду на руках с совсем мелкой Камиллой в многочисленных рюшах сидел на ступеньках высокого крыльца, ведущего на увитую плющом веранду. И мне вдруг вспомнилось, как я любил эту веранду, особенно летом, когда на белом железном столе с причудливыми завитушками стоял графин со свежим лимонадом.
План побега из дома, душащих стен и бесконечной опеки, начал зреть медленно, но неотвратимо, а предложение Тома стало финальным и самым важным штрихом – темная была гарантией того, что за мной никто не сунется.
Правда, я думал, что за ближайшую пару недель наведаюсь в родовое гнездо и организую там условия для жизни хотя бы в паре комнат, но… нет, так будет даже лучше.
– Мэтт, ты не можешь там жить в принципе, и ты не можешь там жить с ней! – возмутилась матушка. – Последний раз мы с отцом там бывали еще до войны, и уже тогда дом был абсолютно непригоден для жизни!
– Ма, при всем уважении, твоя характеристика «непригодности для жизни» может означать отсутствие окон, выходящих на солнечную сторону, или там… – я покрутил рукой, подбирая что-нибудь столь же нелепое, но чрезвычайно веское, – поскрипывающий пол.
Камилла хихикнула и тут же заткнула себя стаканом воды, а Синтия спряталась за салфеткой. Все семейство прекрасно помнило, что, когда у нас внезапно стала скрипеть лестница, маман не могла угомониться, пока ее не поправили и без конца возмущалась, что «в этом доме невозможно находиться!».
– Не передергивай! Ох, Мэтт, ну одумайся. Зачем тебе это нужно? Мне тяжело это признавать, но Синтия права – Уизел-Холл сейчас просто развалина. И потом… оставаться один на один с темной. В твоем состоянии…
Она осеклась, и я привычным усилием подавил волну бессильного бешенства, зарождающегося в груди.
– Я способен в случае необходимости справиться с одной, лишенной магии женщиной, благодарю за заботу. Я принял решение и не собираюсь его менять, завтра мы уезжаем.
Я поднялся из-за стола, бросив салфетку в недоеденное мясо.
– Мэтт! Ужин!..
– Я сыт.
По горло.
Дверь в отцовский кабинет скрипнула, открываясь, и я метнул в нее бешеный взгляд. Можно было бы и запереться, но тогда я совсем чувствовал бы себя неуравновешенным подростком вроде младших сестричек.
Впрочем, злость быстро угасла, когда в комнату вплыл поднос, а за ним Камилла. Она небрежно захлопнула дверь пяткой и подошла.
Поднос с бутербродами под кружевной салфеткой и чаем в неприлично большой кружке опустился на стол. Сестренка знает, как я люблю – чай, наверняка, крепкий, сладкий и горячий. И я был ей за него невероятно благодарен.
– Абигайль – дура, – буднично и непринужденно сообщила мне Камилла. – Но у нее это возрастное. Пройдет.
Тонкая белая рука взъерошила мне волосы, и я только поморщился, снося снисходительную ласку от младшей, но такой взрослой сестры.
– Могли бы с Томом меня и предупредить.
– Я думал, он тебе скажет, – я пожал плечами, без зазрения совести подставляя старого друга под огненный темперамент невесты. А ничего, пусть тренируется, им еще жить вместе.
Камилла гневно сощурилась, точеные ноздри на мгновение раздулись, но сестренка быстро взяла себя в руки, отложив расправу до лучших времен.
Я жевал бутерброды, запивая их обжигающе горячим чаем.
Камилла небрежно сидела на подлокотнике моего кресла, сочтя свой долг – накормить мужчину в доме – исполненным, но не спешила уходить.
– У меня сегодня пациентка умерла.
Так вот чего она такая меланхоличная. Не любит пациентов терять. Это отчетность портит, репутацию под сомнение ставит, и вообще... Не любит она этого.
Я молча вгрызся в бутерброд. Камилле, судя по тону, не нужен был собеседник. Ей нужен был слушатель.
– До войны я бы ее вылечила. А сейчас... Нельзя. Поназапрещали! – она помолчала, и продолжила: – Весь раздел магии крови признан темным и условно запрещенным. За каждым чихом бегай за разрешающей бумажкой. Ритуалисты от злости лезут на стену. Отдел ментальных расстройств исходит ядом, шлет проклятия на чиновные головы и предлагает лечить всех подорожником. Диагносты грозятся всей специальностью свалить за границу. Будут нам диагнозы гадалки ставить. Это просто ужас, Мэтт! Война год как кончилась, а по ощущениям все потери еще впереди…
– А с пациенткой что? Неужели, ничего нельзя было сделать? – я прожевал толстый ломоть хлеба с ветчиной, и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы вступить в разговор.
Камилла развела руками:
– При нынешних ограничениях – ничего.
– А твоя заведующая? Ну, помнишь, ты рассказывала, злющая такая тетка.
– У-у-у, вспомнил тоже. Ее давно забрали. Еще когда мы с тобой за темными гонялись.
– Как это?..
– А вот так. Она темный маг. Ее прямо на выходе из операционной приняли. Хотели с операции забрать, но там ординаторы насмерть встали и не дали им зайти. Она наивно верила, что здравый смысл победит и, не скрываясь, практиковала непопулярные методы, исследования какие-то вела. Теперь уже никто не узнает, какие. Они обезглавили нашу медицину, Мэтт. Выдернули из неё позвоночник. Мою пациентку не темные убили, ее убили такие идиоты, как Абигайль – воевать они не воевали, но до изнеможения, до трясущихся ножек хотят продемонстрировать собственную причастность и бескомпромиссность. Принципиальность! Твари...
Мы замолчали оба. Мне нечего было сказать. Мое мнение о нынешнем состоянии медицины она знала, и лестным оно не было. Мы все когда-то, как и ее заведующая, наивно верили, что как только закончится война – все вернется на круги своя. Пусть не сразу, в тот же день, но постепенно, потихоньку…
Увы. Становилось только хуже.
Гражданская война – страшная вещь. В ней враг не враг и победитель не победитель. Вот только понимание это приходило только тогда, когда ты уже увяз в ней по уши.
– Так что, – вдруг проговорила Камилла и, наклонившись, поцеловала меня в макушку. – Езжай в Уизел-холл, братик. Вези подальше от идиотов эту злосчастную темную. Я считаю, что ты прав. Но буду приезжать не реже двух раз в неделю! А с Томом я еще поговорю...
Когда я, наконец, решил покинуть отцовский кабинет, весь дом уже спал.
Я давно привык ложиться поздно и вставать рано, и как Камилла ни пыталась убедить меня, что среди прочего мне вредит и недостаток сна, только огрызался. Снотворные не помогали, хуже того, от них сновидения становились ярче, а пробуждение – болезненнее.
Лестница не скрипнула.
Я свернул в коридор и с некоторым удивлением отметил, что дверь в ванную очерчена тонкой полоской света.
Камилле не спится – решил я. Тяжелый день, бурный вечер…
И в тот самый момент, когда я проходил мимо, дверь распахнулась, погасив мое «сама-то чего не дрыхнешь?» на вдохе.
Не Камилла.
Темная приглушенно ойкнула, почти налетев на меня, тут же отшатнулась назад, и мы уставились друг на друга, как два барана на узком мосту.
Черные волосы – мокрые, всклокоченные, рассыпались крупными локонами по наброшенному на плечи полотенцу. Капли воды с них стекали и на полотенце, и на льнущую к еще влажному телу сорочку, облепившую высокую полную грудь и темнеющие сквозь светлую тонкую ткань соски.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, куда я пялюсь, но как только это осознание пришло, взгляд тренированно метнулся вверх, чтобы уставиться в широко распахнутые голубые глаза.
Девушка тоже опомнилась, и нервно стянула края полотенца, чтобы прикрыться.
– Простите, мистер Тернер, – произнесла она, и севший, хрипловатый голос вызвал мимолетную дрожь вдоль позвоночника. – Я думала, все спят. Я не хотела…
– Вы имеете полное право пользоваться ванной в ваше свободное время, мисс Миллс, – отозвался я, остро ощущая, что и мой голос звучит как-то иначе.
Официальное обращение, цель которого была создать прямо сейчас между нами невидимую дистанцию, кажется, немного успокоило темную. Напряженные плечи, дрогнув опустились.
– Даже хорошо, что я вас встретил, – продолжил я, будто мы столкнулись не посреди ночи в дверях ванной, а среди бела дня на кишащей прохожими улице. – Планы поменялись. Не разбирайте ваш чемодан – мы уезжаем завтра утром.
– Куд… – она осеклась и торопливо исправилась: – Мне нельзя покидать пределы столицы без получения разрешения в полиции.
– Пределы столицы мы не покинем.
Взгляд неумолимо стремился вниз, туда где бледные пальцы сжимали края полотенца, где влажно поблескивала в льющемся из ванной свете чистая нежная кожа шеи, поэтому разговор я предпочел стремительно свернуть.
– Доброй ночи, – кивнув, я повернулся к темной спиной.
– Спокойной ночи, мистер Тернер, – полетело мне вслед.
Я зашел к себе и завалился, как был, на неразобранную постель.
Мысли, покрутившись еще немного возле столкновения в коридоре, снова скакнули к случившемуся за ужином.
Она не виновата.
Нет, не Лиза – Абигайль. И матушка. Хотя и Лиза, выходит, тоже.
Никто не виноват, и это самое хреновое.
Я поворочался в поисках удобной позы. Как всегда, не нашел. Суставы опухли и ныли. Крутило, как на непогоду. Это мелочь – физическое проявление перекошенных магических потоков.
«Все пройдет!» – уговаривали меня друзья.
Те, кому повезло больше – не остаться калекой в тридцать лет.
«Всё пройдет!» – фальшиво пели доктора, – «Мы определимся с тем, чем именно вас поразили и подберем успешную схему лечения! А пока что – пейте микстурки, они снимут симптомы!»
Только сестренка высказалась честно – но сплошь не печатно. Камиллу тоже здорово перекроила эта война.
Огненная ведьма, она долго придерживалась нейтралитета ради медицины и возможностей темной магии в ней, не одобряя ущемлений и ограничений, но взбесилась и подалась в гражданское ополчение военным врачом после того, темные покусились на святое – на госпиталь Святого Петра. Уходила доверчивой девушкой – а вернулась взрослой женщиной и невестой Тома. И, пожалуй, могла себе позволить высказываться резко – даже и в присутствии старшего брата.
Микстурки, кстати, симптомов не снимали – в лучшем случае, ослабляли. И чем дальше, тем меньше.
Я покосился на стоящие на тумбочке флаконы, задавил привычное желание запустить ими в стену, перевернулся на другой бок и провалился в сон.
Мне остро захотелось схватить мелочь за шкирку и хорошенько тряхнуть. Мы все на мгновение настолько обалдели от подобного заявления, что потеряли дар речи, и Абигайль воодушевленно продолжила:
– А что? Пусть погорбатится хорошенько, отработает. Чем ей еще заниматься? Без магии-то! Ты бы видела ее, мам, шавка драная!
Я резко отодвинул стул, готовясь осуществить первую мелькнувшую в голове мысль, но движение оборвал громкий удар по столу, такой, что аж тарелки подпрыгнули и звякнули бокалы.
– Встань, – коротко скомандовала мать, глядя на среднюю дочь в упор, и когда та втянула голову в плечи, еще очевидно не понимая, в чем провинилась, но надеясь, что гроза минует, повторила уже жестче: – Я сказала «встань!».
Абигайль поднялась, гордо вскинув подбородок – избежать битвы не получилось, значит, надо держать форт до последнего.
– Подойди.
Сестрица обогнула стол и приблизилась к тоже поднявшейся матери.
И как только она остановилась, по столовой разнесся звонкий звук пощечины.
Абигайль, не издав ни звука схватилась за щеку, уставившись на мать огромными, мгновенно наполнившимися слезами обиды и злости, глазами.
– В моем доме так говорить о женщине ты не будешь. И так разговаривать со старшими – тоже. А если я еще раз услышу от тебя подобные выражения – отошлю к тетке Кристен, чтобы она напомнила тебе о манерах, полагающейся юной леди твоего воспитания.
С учетом того, что тетка Кристен в воспитании не чуралась болезненных, но дивно доходчивых методов, угроза звучала внушительно.
– А теперь, ты уйдешь к себе в комнату и не выйдешь до завтрашнего утра. Ясно?
– Но мама!..
– Ясно?
Абигайль всхлипнула, повернулась на пятках и вылетела из столовой. Раздалась нервная дробь каблуков по лестнице, громкий хлопок двери и все стихло.
Я помедлил несколько мгновений и опустился обратно на стул. Синтия ковырялась в своей тарелке излучая молчаливое несогласие и волны тлеющей агрессии. Камилла устало потерла глаза. Сестричке-целительнице хватало работы в госпитале, чтобы еще маяться пациентами (правда, скорее психиатрического плана) дома. Мне было ее искренне жаль, что не меняло моей убежденности в правильности решения.
Мама села и перевела взгляд на меня.
– Мэтт…
– Все в порядке, ма.
– Нет, не в порядке. Она только приехала, а мы уже… ох, господи, война год как закончилась, а разрушениям не видно конца и края. Поэтому я не хочу, чтобы она оставалась с нами, Мэттью, я не хочу, чтобы она вставала между нами. Чтобы из-за нее мои дети – мои милые, добрые девочки – говорили и думали подобное.
– Я предполагал, что все так и будет, поэтому и не планировал оставлять ее здесь, – я откинулся на спинку стула. – Вернее, если бы все прошло гладко, то мы бы, конечно, остались, но я не особенно на это рассчитывал.
– Я не понимаю, о чем ты, – она нахмурилась.
– Было бы, конечно, неплохо остаться здесь на недельку-другую, пока в Уизел-Холле не наладят хотя бы электричество, но теперь, я думаю, что будет лучше, если мы уедем завтра же.
– Уизел-Холл?.. – растерянно проговорила мама.
– Уизел-Холл?! – громко изумились обе оставшиеся сестрицы. А Синтия пораженно добавила: – В эту развалину?
Она тут же прикусила язык, метнув в мать опасливый взгляд – вдруг попадет за неуважение к родовому поместью, но миссиc Тернер была слишком поражена моим заявлением, чтобы уделить внимание этому замечанию.
Уизел-Холл, или новый Уизел-Холл, – трехэтажный особняк середины прошлого века, построенный на месте предыдущего, который мой далекий предок по неосторожности спалил в ходе не очень удачного эксперимента (издержки огненных родов!) – не был главной резиденцией Тернеров уже более двадцати лет. С тех самых пор, как отец занял должность главного целителя центрального госпиталя имени Святого Петра, и потерял возможность тратить по два часа на дорогу до дома, который пусть и находился в черте города, но по расстоянию, казалось, в другом мире. Он снял квартиру, где мог бы ночевать, когда заканчивал слишком поздно, и когда мать внезапно осознала, что муж стал появляться дома только на выходных, а то и реже, решительно заявила о переезде всего семейства в центр.
Отец на радостях купил небольшой, по сравнению с родовым особняком, но респектабельный дом на набережной, и Уизел-холл сначала превратился в место, где дети проводили каникулы, потом в место, куда вся семья выезжала раз в год на неделю отдохнуть. А потом – в место-которое-нельзя-называть. Потому что от упоминания о ветшающем особняке, родители мрачнели, начинали терзаться чувством вины, но все равно не находили ни желания возвращаться на окраину, ни свободных денег, которые можно было бы выделить на то, чтобы поддерживать дом в достойном состоянии. А потом началась война и всем окончательно стало не до поместья.
Я вспомнил о нем, несколько недель назад, наткнувшись на альбом с детскими фотографиями, а среди них – я лет шести от роду на руках с совсем мелкой Камиллой в многочисленных рюшах сидел на ступеньках высокого крыльца, ведущего на увитую плющом веранду. И мне вдруг вспомнилось, как я любил эту веранду, особенно летом, когда на белом железном столе с причудливыми завитушками стоял графин со свежим лимонадом.
План побега из дома, душащих стен и бесконечной опеки, начал зреть медленно, но неотвратимо, а предложение Тома стало финальным и самым важным штрихом – темная была гарантией того, что за мной никто не сунется.
Правда, я думал, что за ближайшую пару недель наведаюсь в родовое гнездо и организую там условия для жизни хотя бы в паре комнат, но… нет, так будет даже лучше.
– Мэтт, ты не можешь там жить в принципе, и ты не можешь там жить с ней! – возмутилась матушка. – Последний раз мы с отцом там бывали еще до войны, и уже тогда дом был абсолютно непригоден для жизни!
– Ма, при всем уважении, твоя характеристика «непригодности для жизни» может означать отсутствие окон, выходящих на солнечную сторону, или там… – я покрутил рукой, подбирая что-нибудь столь же нелепое, но чрезвычайно веское, – поскрипывающий пол.
Камилла хихикнула и тут же заткнула себя стаканом воды, а Синтия спряталась за салфеткой. Все семейство прекрасно помнило, что, когда у нас внезапно стала скрипеть лестница, маман не могла угомониться, пока ее не поправили и без конца возмущалась, что «в этом доме невозможно находиться!».
– Не передергивай! Ох, Мэтт, ну одумайся. Зачем тебе это нужно? Мне тяжело это признавать, но Синтия права – Уизел-Холл сейчас просто развалина. И потом… оставаться один на один с темной. В твоем состоянии…
Она осеклась, и я привычным усилием подавил волну бессильного бешенства, зарождающегося в груди.
– Я способен в случае необходимости справиться с одной, лишенной магии женщиной, благодарю за заботу. Я принял решение и не собираюсь его менять, завтра мы уезжаем.
Я поднялся из-за стола, бросив салфетку в недоеденное мясо.
– Мэтт! Ужин!..
– Я сыт.
По горло.
Дверь в отцовский кабинет скрипнула, открываясь, и я метнул в нее бешеный взгляд. Можно было бы и запереться, но тогда я совсем чувствовал бы себя неуравновешенным подростком вроде младших сестричек.
Впрочем, злость быстро угасла, когда в комнату вплыл поднос, а за ним Камилла. Она небрежно захлопнула дверь пяткой и подошла.
Поднос с бутербродами под кружевной салфеткой и чаем в неприлично большой кружке опустился на стол. Сестренка знает, как я люблю – чай, наверняка, крепкий, сладкий и горячий. И я был ей за него невероятно благодарен.
– Абигайль – дура, – буднично и непринужденно сообщила мне Камилла. – Но у нее это возрастное. Пройдет.
Тонкая белая рука взъерошила мне волосы, и я только поморщился, снося снисходительную ласку от младшей, но такой взрослой сестры.
– Могли бы с Томом меня и предупредить.
– Я думал, он тебе скажет, – я пожал плечами, без зазрения совести подставляя старого друга под огненный темперамент невесты. А ничего, пусть тренируется, им еще жить вместе.
Камилла гневно сощурилась, точеные ноздри на мгновение раздулись, но сестренка быстро взяла себя в руки, отложив расправу до лучших времен.
Я жевал бутерброды, запивая их обжигающе горячим чаем.
Камилла небрежно сидела на подлокотнике моего кресла, сочтя свой долг – накормить мужчину в доме – исполненным, но не спешила уходить.
– У меня сегодня пациентка умерла.
Так вот чего она такая меланхоличная. Не любит пациентов терять. Это отчетность портит, репутацию под сомнение ставит, и вообще... Не любит она этого.
Я молча вгрызся в бутерброд. Камилле, судя по тону, не нужен был собеседник. Ей нужен был слушатель.
– До войны я бы ее вылечила. А сейчас... Нельзя. Поназапрещали! – она помолчала, и продолжила: – Весь раздел магии крови признан темным и условно запрещенным. За каждым чихом бегай за разрешающей бумажкой. Ритуалисты от злости лезут на стену. Отдел ментальных расстройств исходит ядом, шлет проклятия на чиновные головы и предлагает лечить всех подорожником. Диагносты грозятся всей специальностью свалить за границу. Будут нам диагнозы гадалки ставить. Это просто ужас, Мэтт! Война год как кончилась, а по ощущениям все потери еще впереди…
– А с пациенткой что? Неужели, ничего нельзя было сделать? – я прожевал толстый ломоть хлеба с ветчиной, и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы вступить в разговор.
Камилла развела руками:
– При нынешних ограничениях – ничего.
– А твоя заведующая? Ну, помнишь, ты рассказывала, злющая такая тетка.
– У-у-у, вспомнил тоже. Ее давно забрали. Еще когда мы с тобой за темными гонялись.
– Как это?..
– А вот так. Она темный маг. Ее прямо на выходе из операционной приняли. Хотели с операции забрать, но там ординаторы насмерть встали и не дали им зайти. Она наивно верила, что здравый смысл победит и, не скрываясь, практиковала непопулярные методы, исследования какие-то вела. Теперь уже никто не узнает, какие. Они обезглавили нашу медицину, Мэтт. Выдернули из неё позвоночник. Мою пациентку не темные убили, ее убили такие идиоты, как Абигайль – воевать они не воевали, но до изнеможения, до трясущихся ножек хотят продемонстрировать собственную причастность и бескомпромиссность. Принципиальность! Твари...
Мы замолчали оба. Мне нечего было сказать. Мое мнение о нынешнем состоянии медицины она знала, и лестным оно не было. Мы все когда-то, как и ее заведующая, наивно верили, что как только закончится война – все вернется на круги своя. Пусть не сразу, в тот же день, но постепенно, потихоньку…
Увы. Становилось только хуже.
Гражданская война – страшная вещь. В ней враг не враг и победитель не победитель. Вот только понимание это приходило только тогда, когда ты уже увяз в ней по уши.
– Так что, – вдруг проговорила Камилла и, наклонившись, поцеловала меня в макушку. – Езжай в Уизел-холл, братик. Вези подальше от идиотов эту злосчастную темную. Я считаю, что ты прав. Но буду приезжать не реже двух раз в неделю! А с Томом я еще поговорю...
Когда я, наконец, решил покинуть отцовский кабинет, весь дом уже спал.
Я давно привык ложиться поздно и вставать рано, и как Камилла ни пыталась убедить меня, что среди прочего мне вредит и недостаток сна, только огрызался. Снотворные не помогали, хуже того, от них сновидения становились ярче, а пробуждение – болезненнее.
Лестница не скрипнула.
Я свернул в коридор и с некоторым удивлением отметил, что дверь в ванную очерчена тонкой полоской света.
Камилле не спится – решил я. Тяжелый день, бурный вечер…
И в тот самый момент, когда я проходил мимо, дверь распахнулась, погасив мое «сама-то чего не дрыхнешь?» на вдохе.
Не Камилла.
Темная приглушенно ойкнула, почти налетев на меня, тут же отшатнулась назад, и мы уставились друг на друга, как два барана на узком мосту.
Черные волосы – мокрые, всклокоченные, рассыпались крупными локонами по наброшенному на плечи полотенцу. Капли воды с них стекали и на полотенце, и на льнущую к еще влажному телу сорочку, облепившую высокую полную грудь и темнеющие сквозь светлую тонкую ткань соски.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, куда я пялюсь, но как только это осознание пришло, взгляд тренированно метнулся вверх, чтобы уставиться в широко распахнутые голубые глаза.
Девушка тоже опомнилась, и нервно стянула края полотенца, чтобы прикрыться.
– Простите, мистер Тернер, – произнесла она, и севший, хрипловатый голос вызвал мимолетную дрожь вдоль позвоночника. – Я думала, все спят. Я не хотела…
– Вы имеете полное право пользоваться ванной в ваше свободное время, мисс Миллс, – отозвался я, остро ощущая, что и мой голос звучит как-то иначе.
Официальное обращение, цель которого была создать прямо сейчас между нами невидимую дистанцию, кажется, немного успокоило темную. Напряженные плечи, дрогнув опустились.
– Даже хорошо, что я вас встретил, – продолжил я, будто мы столкнулись не посреди ночи в дверях ванной, а среди бела дня на кишащей прохожими улице. – Планы поменялись. Не разбирайте ваш чемодан – мы уезжаем завтра утром.
– Куд… – она осеклась и торопливо исправилась: – Мне нельзя покидать пределы столицы без получения разрешения в полиции.
– Пределы столицы мы не покинем.
Взгляд неумолимо стремился вниз, туда где бледные пальцы сжимали края полотенца, где влажно поблескивала в льющемся из ванной свете чистая нежная кожа шеи, поэтому разговор я предпочел стремительно свернуть.
– Доброй ночи, – кивнув, я повернулся к темной спиной.
– Спокойной ночи, мистер Тернер, – полетело мне вслед.
Я зашел к себе и завалился, как был, на неразобранную постель.
Мысли, покрутившись еще немного возле столкновения в коридоре, снова скакнули к случившемуся за ужином.
Она не виновата.
Нет, не Лиза – Абигайль. И матушка. Хотя и Лиза, выходит, тоже.
Никто не виноват, и это самое хреновое.
Я поворочался в поисках удобной позы. Как всегда, не нашел. Суставы опухли и ныли. Крутило, как на непогоду. Это мелочь – физическое проявление перекошенных магических потоков.
«Все пройдет!» – уговаривали меня друзья.
Те, кому повезло больше – не остаться калекой в тридцать лет.
«Всё пройдет!» – фальшиво пели доктора, – «Мы определимся с тем, чем именно вас поразили и подберем успешную схему лечения! А пока что – пейте микстурки, они снимут симптомы!»
Только сестренка высказалась честно – но сплошь не печатно. Камиллу тоже здорово перекроила эта война.
Огненная ведьма, она долго придерживалась нейтралитета ради медицины и возможностей темной магии в ней, не одобряя ущемлений и ограничений, но взбесилась и подалась в гражданское ополчение военным врачом после того, темные покусились на святое – на госпиталь Святого Петра. Уходила доверчивой девушкой – а вернулась взрослой женщиной и невестой Тома. И, пожалуй, могла себе позволить высказываться резко – даже и в присутствии старшего брата.
Микстурки, кстати, симптомов не снимали – в лучшем случае, ослабляли. И чем дальше, тем меньше.
Я покосился на стоящие на тумбочке флаконы, задавил привычное желание запустить ими в стену, перевернулся на другой бок и провалился в сон.
