Виорела не слышно – похоже, юноша опять задремал. Позабыв как дышать, Иоска сжимает медальон с лилией и жадно вглядывается в профиль гостя. С девушкой того не перепутать, несмотря на отросшие почти до плеч тёмные кудри, да и не подходит он под прочие приметы вриколицы из описания Гицэ.
Значит, они набрели не на то логово. А ведь такого давно не встречалось, чтобы два вриколака жили поблизости. Права молва: они возвращаются.
Лицо бессмертного, фарфорово-белое от нехватки человечьей крови, Иоске не знакомо. Оценивать возраст нежити по внешнему виду – занятие неблагодарное, если не сказать бессмысленное: гладкая кожа щёк с равным успехом могла как ни разу ещё не знать бритвы, так и нарасти свежим слоем вместо снятого, когда хозяин передумал носить бороду. И всё же Иоска склоняется к мысли, что вриколак перед ним и правда молодая поросль, а не возродившийся древний: в его манере держаться, в осанке и развороте плеч не хватает некоторой степенности, достоинства, с каким держались аристократы былых времён. Он, должно быть, старше Виорела лет на пять, не больше – видимо, так и вырос в болотах под присмотром духов.
Когда начались погромы лилианских храмов, нежить попрятала своих детей. В кинохронике Николау запечатлены казни только взрослых особей – и как-то никто не задавался вопросом, что легионеры архангела делали с малышами. Никто не хотел бы смотреть на такое. А малыши-то, оказывается, спаслись. И выросли.
Вриколак будто вовсе не обращает внимания на Иоску, даже не оглядывается в сторону затаившегося в тенях человека, когда, налюбовавшись предложенной жертвой, переступает границу придела. Иоска многое бы отдал за хотя бы мимолётный взгляд, но давно смирился с мыслью, что ему, расстриге, потерявшему свою Праведную, надеяться больше не на что. Вриколаки, избранные за свою праведность Небесами, обладают истинно духовным зрением. Они видят чёрную дыру в душе таких, как Иоска, и проходят мимо: какое им дело до безблагодатной пустой оболочки?
Вздох Виорела, наконец заметившего приближающуюся нежить, возвращает Иоску к реальности. Мальчик не зовёт на помощь. Ни он, ни вриколак не произносят пока ни слова. Иоска вскакивает на затёкшие ноги. Времени возиться с установкой треноги нет, придётся снимать с рук.
Он включает камеру как раз тогда, когда вриколак входит в круг свечей, не произнеся положенных слов молитвы. Что ж, мир изменился и для нежити, некому теперь учить молодняк канону.
– Sol Indiges, qui es in caelis… Солнце Родное, сущее на небесах... – шепчет Иоска, когда Праведный неспешно ступает по нарисованным звёздам, обходя жертву. Опять же, по незнанию противосолонь, но Иоска не решается его поправить. – Хлеб наш насущный благослови... – И Праведный переступает рассыпанное зерно. Благословен будет урожай от него, когда жертва будет принята.
Завороженный Виорел неотрывно следит за хищником. Он не испуган: вид вриколака скорее странен, чем страшен, хотя тот сейчас в ночной ипостаси. Из-за жажды его черты по-звериному обострились: глаза, перестроившиеся за час вечерней комы, по-кошачьи блестят, а насмешливая улыбка едва скрывает выдвинувшийся второй ряд зубов-игл. Но даже в таком виде Праведный не кажется серьёзной угрозой – он слишком красив своей не знающей изъяна кожей, здоровой гибкостью вечной молодости, сквозящей во всём чистотой, какой смертный может добиться только тщательным уходом, и то не всегда. Вот почему их символ – лилия или лотос, нежный прекрасный цветок, что прорастает на болоте, но ни грязь, ни гниль не могут запятнать его лепестки.
Иоска произносит слова Символа веры о Праведных, избранниках Солнца, что подняло их из мёртвых на поле боя, даровало им вечную жизнь и ангельскую плоть, и в чьих жилах течёт Его свет. Молитва заканчивается, и вриколак останавливается, будто водящий после считалочки: вот теперь можно ловить! Лёгким касанием когтей он гладит Виорела по щеке, и юноша, кривясь, отворачивается: Иоска припоминает, что для человека непривычного вурдалаки пахнут странно, землёй и тиной. Ничего, скоро Виорел перестанет ощущать это как нечто неприятное.
Молодой вриколак забавляется: коготь снова скользит по щеке привязанного юноши, вниз, по шее – и останавливается над серебром. Виорел облегчённо вздыхает, но зря: вриколак запускает одну руку в волосы жертвы, придерживая голову, а второй выдёргивает заправленный в штаны низ виореловой рубашки, небрежно наматывает его на ладонь, используя для защиты, после чего сгребает амулеты и резко дёргает так, что Виорел невольно вскрикивает, а ткань трещит. Серебро – мягкий металл, и вриколак без труда срывает всю дюжину цепочек в пару движений, заодно приводя одежду Виорела в полную негодность.
Бесполезные амулеты летят в дальний угол вместе с оторванным лоскутом рубашки. На обнажённой коже Виорела остаются полосы царапин. Юноша тяжело дышит, но и теперь не боится мучителя – он зол. Вриколак дружески ерошит его волосы и заходит за спинку кресла. Виорел, растрёпанный и раскрасневшийся, впервые обращает внимание на стоящего в десяти шагах перед ним Иоску, на камеру в его руках. Иоска видит через визир, как расширяются у мальчишки глаза, как вздымается грудь, набирая воздух перед криком…
Но вриколак не даёт ему нарушить устоявшуюся тишину: стоит только Виорелу открыть рот, как белый до прозрачности большой палец тут же проникает внутрь и прижимает ему язык. Шокированный юноша сжимает было зубы что есть силы – и замирает в запоздалом испуге.
Если вриколак давно не пил крови, плоть его перестаёт походить на человечью, становится мягкой и податливой. Прокусить-то её легко, почти как сырую ножку гриба, только вот кость и жилы всё равно остаются крепкими. А смельчака ожидают яркие вкусовые ощущения в купе с осознанием, что он жуёт рыхлое мясо разумного существа, и немалый риск отравиться, если надумает проглотить кусочек, будучи неисповедовавшимся грешником. Только подготовленные прихожане после особой процедуры епитимьи допускаются к причастию телом и только им оно приносит не вред, а физическое исцеление.
Говорят, то ли красные в восемнадцатом, то ли уже немцы при фюрере – а может, и те и другие, идея-то не нова, – пытались использовать останки вриколаков в лекарственных целях. Разумеется, ничего у них не вышло.
Праведные щедры и могут расставаться с частью своей благословенной Солнцем плоти безболезненно. Так что вриколак не испытывает дискомфорта и не думает вынимать укушенный палец. Наоборот, он обхватывает свободной частью руки подбородок Виорела и приподнимает вверх, чтобы посмотреть ему в лицо. Шея юноши при этом выгибается, и когти свободной руки, едва касаясь кожи, пробегают вдоль проступающей вены.
Но тут у Иоски заканчивается первая кассета. В ней сто двадцать метров плёнки, это всего лишь четыре минуты, если снимать на положенные двадцать четыре кадра в секунду. Проклиная всё на свете, Иоска спешно хватает из сумки вторую, попутно пытаясь отщёлкнуть отснятую, но рук не хватает и он возится дольше, чем необходимо, роняет кассету и чуть не роняет камеру. В отчаяньи он вновь поднимает глаза на разворачивающееся в приделе действо, понимая, что сейчас пропустит – если уже не пропустил – кульминацию ритуала, и самое главное так и не попадёт в фильм.
Его встречает спокойный взгляд бессмертного. Вриколак всё так же бел и губы его бескровны, и на всё ещё выгнутой шее Виорела нет отметин поцелуя. Несколько ударов сердца длится этот молчаливый обмен взглядами, после чего вриколак милостиво кивает Иоске и указывает на камеру.
Он подождёт, сколько нужно.
Он понял, что делает Иоска, и готов подыграть. Наверняка считает это забавной шалостью.
Он всё-таки обратил внимание на второго человека и благословляет его продолжать.
Преисполненный благодарности, Иоска целует медальон с лилией и на этот раз без спешки берётся устанавливать камеру на треногу и подтягивает сумку с кассетами поближе.
После стольких лет он, Иоска Мурнау, всё-таки ответит Вепрю на его “Подвиды” – кассеты с новой хроникой он подписал как “Праведные”. Старик, посвятивший жизнь резне, получит фильм о том, как его сын познает истинную веру.
Самое тёмное время в жизни Иоски наступило двадцать лет назад, в том самом злосчастном двадцать седьмом, когда ещё совсем не старый Николау со своими молодчиками-зеленорубашечниками из легиона архангела Михаила только-только опробовал на нескольких бессмертных найденные в архивах и доработанные им средневековые практики.
Гнездо Праведной, служению которой была посвящена жизнь молодого монашка Иоски, разорили одним из первых. Нападение было внезапным, тогда ещё никто не ждал подобного, никто не думал защищаться.
Иоски не было в гнезде в тот день: его как раз отослали по делам общины. Всё из-за того, что Иоска был крепок духом: в отличие от большинства монахов и монахинь, он мог выдержать долгую разлуку с Праведной, не впадал в апатию и не терял концентрации, кода долго вёл дела с мирянами. Давалось ему это нелегко, дальние поездки на несколько дней становились для него страшной мукой, но, по крайней мере, они были ему по силам. Это была тяжёлая обязанность, которую необходимо было кому-то выполнять, и в их общине только Иоска справлялся с этим как следует.
Всякий раз покидая гнездо, Иоска говорил себе, что это временно, что мрак в его душе обязательно развеется, когда он вновь увидит улыбку на сияющем лике Праведной, а то и заметит намёк на радужный нимб вокруг её головы в солнечный день после дождя. И из-за перенесённых тягот радость встречи станет ещё слаще.
О том, что Праведной больше нет и его служение закончено, он узнал не сразу, а только по приезде. В тот день солнце не взошло для Иоски. И никогда больше не взойдёт.
Всю общину, всех его парализованных горем братьев и сестёр архангеловцы просто загнали в болото и не стали особо преследовать. Тогда до безвольных монахов никому ещё не было дела. Выжившие вернулись в осквернённую церковь, а больше им и некуда было идти.
Первое время Иоска так же сидел с остальными, пил одну только воду и молился, то и дело впадая в забытьё. Будь его воля, он так бы и остался сидеть на месте. Но своей воли у Иоски не было: кто-то должен был вставать и идти – к колодцу за водой, в подвал за свечами, к разорённой усадьбе за покрывалами. Это было лишено всякого смысла, но у Иоски остался его долг перед Праведной: заботиться о своих братьях и сёстрах.
Вриколак не тронет принадлежащих другому монахов, у каждого должны быть свои личные пчёлы, дающие красный мёд. Так что прочие монастыри не приняли бы осиротевшую общину. Иоска с братьями и сёстрами оставался для них меченым сторонней меткой. Забреди они на чужую территорию, их бы просто выгнали, а в то смутное время могли и вовсе убить, как расстриг-предателей. Вриколаки – одиночки, в этом их беда. Они не склонны были объединять усилия, держались каждый в своих границах, и потому проиграли быстрому и многочисленному противнику.
Он ходил в город к бывшей пастве, кого смог найти, менял золотые кольца госпожи на хлеб и уголь. Однажды за ним увязался доктор, который всё рассказывал о новых лекарствах, рассуждал о случаях возвращения в социум бывших сектантов, обещал исцелить от зависимости всю общину. Ну, в худшем случае, одного из пятнадцати – такой результат вполне достижим существующими методиками, а у доктора были и новые. Бывшие монахи слушали доктора с пустыми глазами, не возражали – зачем?
К зиме доктор перевёз своих пациентов в какие-то бараки при клинике. Иоска дожил там до оттепели, затем сбежал обратно в церковь. Но лекарства доставал и пил исправно, как доктор приучил: кажется, в этом был некий смысл, но он позабыл, какой.
Когда погромы и убийства праведной аристократии стали массовыми, за монахов взялись всерьёз. Теперь их не оставляли самих по себе, ведь еретикам нужна чья-то кровь. Однажды Иоска пришёл в больничные бараки и не обнаружил там никого из своих. Всех подняли накануне ночью и куда-то увезли. Так он остался один.
Вскоре ему пришлось уйти из родных мест: его знали в лицо, дважды кто-то доносил на него, когда легионеры оказывались рядом. Его схватили, искали отметины на шее и запястьях, но не нашли. С пострига Иоски прошло несколько лет, шрамы давно сошли, а последние свои поцелуи Праведная оставляла на его теле совсем не в тех местах, которые осматривали архангеловцы. Иоска выкручивался и лгал, и его отпустили. Он плохо понимал, зачем продолжает бороться за жизнь, просто делал это.
Так Иоска подался бродяжничать, перебиваясь случайными подработками.
Однажды он попал на показ фильма. Среди заснятых в кинохронике преступлений не было ни кадра с его госпожой: когда расправлялись с ней, идея фиксировать процесс на камеру ещё не пришла Николау в голову. Но пусть его Праведной на плёнке не было, была другая, похожая, с такими же огромными чёрными глазами. Ведь для кого-то и она была той самой, единственной в жизни.
Так у Иоски появилась цель, пусть он поначалу плохо понимал, как её достичь. Нет, тогда ещё не месть – откуда бы взяться мысли о мести у монаха-лилианина, в душе которого нет места насилию? Он чувствовал вину за то, что его не было в гнезде в роковой час, ему вдруг стало остро необходимо узнать, как именно приняла муку его Праведная, найти малейшие следы и сохранить память о ней. И о той, другой, тоже.
Впервые с момента гибели гнезда Иоска вынырнул из своего горя и попытался разобраться в происходящем вокруг него безумии: зачем их преследуют, зачем было убивать Праведных?
Он долго не мог этого понять. Пришлось вчитываться в листовки, вслушиваться в речи идеологов Эскадрона смерти и их противников, которых с каждым днём оставалось в живых всё меньше. Всё, что в конце концов ему удалось уяснить, – дело было в межвидовой борьбе, к которой приплели политику. Во время государственного переворота упыри использовали захлестнувшие страну волны насилия против своего естественного врага.
Настоящей причиной погромов лилиан были не какие-то конкретные действия их самих. На Чистую Церковь ополчились не за то, во что верили и что делали её последователи, но из-за того, что верующие в неё могли не допустить к власти людоедов, могли противостоять Злу, как в древности.
Проповедь упырей соблазняла своей простотой: если не родился избранником божьим, можно стать подобным ему. Любой смертный может обрести жизнь вечную на земле, и это его неотъемлемое право. Но мало кто в действительности шёл на поклон к бывшим людям, пусть и объявившим себя достойными и равными истинным Праведным, когда рядом, перед глазами был кто-то из старой аристократии. Никто не хотел иметь дела с упырём на земле вриколака. Потому что только слепой или беспринципный гордец не заметит разницы: слишком высока цена вечной жизни для того, кто присвоил этот дар не по чину.
Вриколаку кровь смертных нужна лишь для того, чтобы самому стать человечнее, ближе к своей пастве; он может обходиться вовсе без неё сколь угодно долго, просто при этом утратит многие людские черты. Нужно вриколаку совсем немного, а пьёт он только из узкого круга тех, что посвятили жизнь служению ему. Ни мирянина, ни обычного прихожанина он не тронет. Как добрый пасечник, Праведный заботится о своих монахах до конца их дней. И о земле своей он заботится, призывая из болот Святого Духа-прародителя: отгоняет засуху, благословляет посевы и исцеляет страждущих.
Значит, они набрели не на то логово. А ведь такого давно не встречалось, чтобы два вриколака жили поблизости. Права молва: они возвращаются.
Лицо бессмертного, фарфорово-белое от нехватки человечьей крови, Иоске не знакомо. Оценивать возраст нежити по внешнему виду – занятие неблагодарное, если не сказать бессмысленное: гладкая кожа щёк с равным успехом могла как ни разу ещё не знать бритвы, так и нарасти свежим слоем вместо снятого, когда хозяин передумал носить бороду. И всё же Иоска склоняется к мысли, что вриколак перед ним и правда молодая поросль, а не возродившийся древний: в его манере держаться, в осанке и развороте плеч не хватает некоторой степенности, достоинства, с каким держались аристократы былых времён. Он, должно быть, старше Виорела лет на пять, не больше – видимо, так и вырос в болотах под присмотром духов.
Когда начались погромы лилианских храмов, нежить попрятала своих детей. В кинохронике Николау запечатлены казни только взрослых особей – и как-то никто не задавался вопросом, что легионеры архангела делали с малышами. Никто не хотел бы смотреть на такое. А малыши-то, оказывается, спаслись. И выросли.
Вриколак будто вовсе не обращает внимания на Иоску, даже не оглядывается в сторону затаившегося в тенях человека, когда, налюбовавшись предложенной жертвой, переступает границу придела. Иоска многое бы отдал за хотя бы мимолётный взгляд, но давно смирился с мыслью, что ему, расстриге, потерявшему свою Праведную, надеяться больше не на что. Вриколаки, избранные за свою праведность Небесами, обладают истинно духовным зрением. Они видят чёрную дыру в душе таких, как Иоска, и проходят мимо: какое им дело до безблагодатной пустой оболочки?
Вздох Виорела, наконец заметившего приближающуюся нежить, возвращает Иоску к реальности. Мальчик не зовёт на помощь. Ни он, ни вриколак не произносят пока ни слова. Иоска вскакивает на затёкшие ноги. Времени возиться с установкой треноги нет, придётся снимать с рук.
Он включает камеру как раз тогда, когда вриколак входит в круг свечей, не произнеся положенных слов молитвы. Что ж, мир изменился и для нежити, некому теперь учить молодняк канону.
– Sol Indiges, qui es in caelis… Солнце Родное, сущее на небесах... – шепчет Иоска, когда Праведный неспешно ступает по нарисованным звёздам, обходя жертву. Опять же, по незнанию противосолонь, но Иоска не решается его поправить. – Хлеб наш насущный благослови... – И Праведный переступает рассыпанное зерно. Благословен будет урожай от него, когда жертва будет принята.
Завороженный Виорел неотрывно следит за хищником. Он не испуган: вид вриколака скорее странен, чем страшен, хотя тот сейчас в ночной ипостаси. Из-за жажды его черты по-звериному обострились: глаза, перестроившиеся за час вечерней комы, по-кошачьи блестят, а насмешливая улыбка едва скрывает выдвинувшийся второй ряд зубов-игл. Но даже в таком виде Праведный не кажется серьёзной угрозой – он слишком красив своей не знающей изъяна кожей, здоровой гибкостью вечной молодости, сквозящей во всём чистотой, какой смертный может добиться только тщательным уходом, и то не всегда. Вот почему их символ – лилия или лотос, нежный прекрасный цветок, что прорастает на болоте, но ни грязь, ни гниль не могут запятнать его лепестки.
Иоска произносит слова Символа веры о Праведных, избранниках Солнца, что подняло их из мёртвых на поле боя, даровало им вечную жизнь и ангельскую плоть, и в чьих жилах течёт Его свет. Молитва заканчивается, и вриколак останавливается, будто водящий после считалочки: вот теперь можно ловить! Лёгким касанием когтей он гладит Виорела по щеке, и юноша, кривясь, отворачивается: Иоска припоминает, что для человека непривычного вурдалаки пахнут странно, землёй и тиной. Ничего, скоро Виорел перестанет ощущать это как нечто неприятное.
Молодой вриколак забавляется: коготь снова скользит по щеке привязанного юноши, вниз, по шее – и останавливается над серебром. Виорел облегчённо вздыхает, но зря: вриколак запускает одну руку в волосы жертвы, придерживая голову, а второй выдёргивает заправленный в штаны низ виореловой рубашки, небрежно наматывает его на ладонь, используя для защиты, после чего сгребает амулеты и резко дёргает так, что Виорел невольно вскрикивает, а ткань трещит. Серебро – мягкий металл, и вриколак без труда срывает всю дюжину цепочек в пару движений, заодно приводя одежду Виорела в полную негодность.
Бесполезные амулеты летят в дальний угол вместе с оторванным лоскутом рубашки. На обнажённой коже Виорела остаются полосы царапин. Юноша тяжело дышит, но и теперь не боится мучителя – он зол. Вриколак дружески ерошит его волосы и заходит за спинку кресла. Виорел, растрёпанный и раскрасневшийся, впервые обращает внимание на стоящего в десяти шагах перед ним Иоску, на камеру в его руках. Иоска видит через визир, как расширяются у мальчишки глаза, как вздымается грудь, набирая воздух перед криком…
Но вриколак не даёт ему нарушить устоявшуюся тишину: стоит только Виорелу открыть рот, как белый до прозрачности большой палец тут же проникает внутрь и прижимает ему язык. Шокированный юноша сжимает было зубы что есть силы – и замирает в запоздалом испуге.
Если вриколак давно не пил крови, плоть его перестаёт походить на человечью, становится мягкой и податливой. Прокусить-то её легко, почти как сырую ножку гриба, только вот кость и жилы всё равно остаются крепкими. А смельчака ожидают яркие вкусовые ощущения в купе с осознанием, что он жуёт рыхлое мясо разумного существа, и немалый риск отравиться, если надумает проглотить кусочек, будучи неисповедовавшимся грешником. Только подготовленные прихожане после особой процедуры епитимьи допускаются к причастию телом и только им оно приносит не вред, а физическое исцеление.
Говорят, то ли красные в восемнадцатом, то ли уже немцы при фюрере – а может, и те и другие, идея-то не нова, – пытались использовать останки вриколаков в лекарственных целях. Разумеется, ничего у них не вышло.
Праведные щедры и могут расставаться с частью своей благословенной Солнцем плоти безболезненно. Так что вриколак не испытывает дискомфорта и не думает вынимать укушенный палец. Наоборот, он обхватывает свободной частью руки подбородок Виорела и приподнимает вверх, чтобы посмотреть ему в лицо. Шея юноши при этом выгибается, и когти свободной руки, едва касаясь кожи, пробегают вдоль проступающей вены.
Но тут у Иоски заканчивается первая кассета. В ней сто двадцать метров плёнки, это всего лишь четыре минуты, если снимать на положенные двадцать четыре кадра в секунду. Проклиная всё на свете, Иоска спешно хватает из сумки вторую, попутно пытаясь отщёлкнуть отснятую, но рук не хватает и он возится дольше, чем необходимо, роняет кассету и чуть не роняет камеру. В отчаяньи он вновь поднимает глаза на разворачивающееся в приделе действо, понимая, что сейчас пропустит – если уже не пропустил – кульминацию ритуала, и самое главное так и не попадёт в фильм.
Его встречает спокойный взгляд бессмертного. Вриколак всё так же бел и губы его бескровны, и на всё ещё выгнутой шее Виорела нет отметин поцелуя. Несколько ударов сердца длится этот молчаливый обмен взглядами, после чего вриколак милостиво кивает Иоске и указывает на камеру.
Он подождёт, сколько нужно.
Он понял, что делает Иоска, и готов подыграть. Наверняка считает это забавной шалостью.
Он всё-таки обратил внимание на второго человека и благословляет его продолжать.
Преисполненный благодарности, Иоска целует медальон с лилией и на этот раз без спешки берётся устанавливать камеру на треногу и подтягивает сумку с кассетами поближе.
После стольких лет он, Иоска Мурнау, всё-таки ответит Вепрю на его “Подвиды” – кассеты с новой хроникой он подписал как “Праведные”. Старик, посвятивший жизнь резне, получит фильм о том, как его сын познает истинную веру.
***
Самое тёмное время в жизни Иоски наступило двадцать лет назад, в том самом злосчастном двадцать седьмом, когда ещё совсем не старый Николау со своими молодчиками-зеленорубашечниками из легиона архангела Михаила только-только опробовал на нескольких бессмертных найденные в архивах и доработанные им средневековые практики.
Гнездо Праведной, служению которой была посвящена жизнь молодого монашка Иоски, разорили одним из первых. Нападение было внезапным, тогда ещё никто не ждал подобного, никто не думал защищаться.
Иоски не было в гнезде в тот день: его как раз отослали по делам общины. Всё из-за того, что Иоска был крепок духом: в отличие от большинства монахов и монахинь, он мог выдержать долгую разлуку с Праведной, не впадал в апатию и не терял концентрации, кода долго вёл дела с мирянами. Давалось ему это нелегко, дальние поездки на несколько дней становились для него страшной мукой, но, по крайней мере, они были ему по силам. Это была тяжёлая обязанность, которую необходимо было кому-то выполнять, и в их общине только Иоска справлялся с этим как следует.
Всякий раз покидая гнездо, Иоска говорил себе, что это временно, что мрак в его душе обязательно развеется, когда он вновь увидит улыбку на сияющем лике Праведной, а то и заметит намёк на радужный нимб вокруг её головы в солнечный день после дождя. И из-за перенесённых тягот радость встречи станет ещё слаще.
О том, что Праведной больше нет и его служение закончено, он узнал не сразу, а только по приезде. В тот день солнце не взошло для Иоски. И никогда больше не взойдёт.
Всю общину, всех его парализованных горем братьев и сестёр архангеловцы просто загнали в болото и не стали особо преследовать. Тогда до безвольных монахов никому ещё не было дела. Выжившие вернулись в осквернённую церковь, а больше им и некуда было идти.
Первое время Иоска так же сидел с остальными, пил одну только воду и молился, то и дело впадая в забытьё. Будь его воля, он так бы и остался сидеть на месте. Но своей воли у Иоски не было: кто-то должен был вставать и идти – к колодцу за водой, в подвал за свечами, к разорённой усадьбе за покрывалами. Это было лишено всякого смысла, но у Иоски остался его долг перед Праведной: заботиться о своих братьях и сёстрах.
Вриколак не тронет принадлежащих другому монахов, у каждого должны быть свои личные пчёлы, дающие красный мёд. Так что прочие монастыри не приняли бы осиротевшую общину. Иоска с братьями и сёстрами оставался для них меченым сторонней меткой. Забреди они на чужую территорию, их бы просто выгнали, а в то смутное время могли и вовсе убить, как расстриг-предателей. Вриколаки – одиночки, в этом их беда. Они не склонны были объединять усилия, держались каждый в своих границах, и потому проиграли быстрому и многочисленному противнику.
Он ходил в город к бывшей пастве, кого смог найти, менял золотые кольца госпожи на хлеб и уголь. Однажды за ним увязался доктор, который всё рассказывал о новых лекарствах, рассуждал о случаях возвращения в социум бывших сектантов, обещал исцелить от зависимости всю общину. Ну, в худшем случае, одного из пятнадцати – такой результат вполне достижим существующими методиками, а у доктора были и новые. Бывшие монахи слушали доктора с пустыми глазами, не возражали – зачем?
К зиме доктор перевёз своих пациентов в какие-то бараки при клинике. Иоска дожил там до оттепели, затем сбежал обратно в церковь. Но лекарства доставал и пил исправно, как доктор приучил: кажется, в этом был некий смысл, но он позабыл, какой.
Когда погромы и убийства праведной аристократии стали массовыми, за монахов взялись всерьёз. Теперь их не оставляли самих по себе, ведь еретикам нужна чья-то кровь. Однажды Иоска пришёл в больничные бараки и не обнаружил там никого из своих. Всех подняли накануне ночью и куда-то увезли. Так он остался один.
Вскоре ему пришлось уйти из родных мест: его знали в лицо, дважды кто-то доносил на него, когда легионеры оказывались рядом. Его схватили, искали отметины на шее и запястьях, но не нашли. С пострига Иоски прошло несколько лет, шрамы давно сошли, а последние свои поцелуи Праведная оставляла на его теле совсем не в тех местах, которые осматривали архангеловцы. Иоска выкручивался и лгал, и его отпустили. Он плохо понимал, зачем продолжает бороться за жизнь, просто делал это.
Так Иоска подался бродяжничать, перебиваясь случайными подработками.
Однажды он попал на показ фильма. Среди заснятых в кинохронике преступлений не было ни кадра с его госпожой: когда расправлялись с ней, идея фиксировать процесс на камеру ещё не пришла Николау в голову. Но пусть его Праведной на плёнке не было, была другая, похожая, с такими же огромными чёрными глазами. Ведь для кого-то и она была той самой, единственной в жизни.
Так у Иоски появилась цель, пусть он поначалу плохо понимал, как её достичь. Нет, тогда ещё не месть – откуда бы взяться мысли о мести у монаха-лилианина, в душе которого нет места насилию? Он чувствовал вину за то, что его не было в гнезде в роковой час, ему вдруг стало остро необходимо узнать, как именно приняла муку его Праведная, найти малейшие следы и сохранить память о ней. И о той, другой, тоже.
Впервые с момента гибели гнезда Иоска вынырнул из своего горя и попытался разобраться в происходящем вокруг него безумии: зачем их преследуют, зачем было убивать Праведных?
Он долго не мог этого понять. Пришлось вчитываться в листовки, вслушиваться в речи идеологов Эскадрона смерти и их противников, которых с каждым днём оставалось в живых всё меньше. Всё, что в конце концов ему удалось уяснить, – дело было в межвидовой борьбе, к которой приплели политику. Во время государственного переворота упыри использовали захлестнувшие страну волны насилия против своего естественного врага.
Настоящей причиной погромов лилиан были не какие-то конкретные действия их самих. На Чистую Церковь ополчились не за то, во что верили и что делали её последователи, но из-за того, что верующие в неё могли не допустить к власти людоедов, могли противостоять Злу, как в древности.
Проповедь упырей соблазняла своей простотой: если не родился избранником божьим, можно стать подобным ему. Любой смертный может обрести жизнь вечную на земле, и это его неотъемлемое право. Но мало кто в действительности шёл на поклон к бывшим людям, пусть и объявившим себя достойными и равными истинным Праведным, когда рядом, перед глазами был кто-то из старой аристократии. Никто не хотел иметь дела с упырём на земле вриколака. Потому что только слепой или беспринципный гордец не заметит разницы: слишком высока цена вечной жизни для того, кто присвоил этот дар не по чину.
Вриколаку кровь смертных нужна лишь для того, чтобы самому стать человечнее, ближе к своей пастве; он может обходиться вовсе без неё сколь угодно долго, просто при этом утратит многие людские черты. Нужно вриколаку совсем немного, а пьёт он только из узкого круга тех, что посвятили жизнь служению ему. Ни мирянина, ни обычного прихожанина он не тронет. Как добрый пасечник, Праведный заботится о своих монахах до конца их дней. И о земле своей он заботится, призывая из болот Святого Духа-прародителя: отгоняет засуху, благословляет посевы и исцеляет страждущих.
