Потом всё заволокло мягким, ласкающим сумраком, и я снова стал любопытным, жадным до наук подростком, беззаботно гуляющим среди цветов и статуй в храме Великой Богини Баалат-Гебал.
— Слышь-ко, я ему говорю: дурак ты! Барин тебе врал, а мать твоя всю жизнь на него спину гнула и померла от голода. Ты, говорю, коли хочешь, оставайся, а я не пойду замуж за раба! Вот выучусь грамоте — в город подамся, на фабрику. Там и жениха себе найду, из рабочих. А, Нюр? Как мыслишь?
— Хорошо придумала! Нам теперь ни баре, ни попы — не указ! Только где бы грамоте обучиться?.. Малой, может, ты читать умеешь? А то научил бы, пока товарищ красноармеец поправится?
— Уймись, Нюрка! Совсем засмущала мальца! Вишь, как ему, сиротке, досталось: который день уж молчит. Не немой ли?
Я открыл глаза. Посреди жёлтой душистой каймы сена плавно колыхался кусочек голубого неба с маленьким белым облаком. Где-то рядом пофыркивала лошадь.
— Милета… — позвал я. — Ты здесь?
Дёрнувшись, облачко застыло на одном месте, и тут же к моей руке прижалось что-то мокрое и горячее.
— Вот, поди ж ты… — послышался растерянный женский голос. — Да не плачь, милый! Живой он, живой…
Мы поселились в избе у Анны и её матери, бывшей батрачки. Женщины жили бедно, много работали и мечтали о том времени, когда же, наконец, в их глухой деревеньке появится настоящий колхоз. Мечта казалась несбыточной: ещё по осени все мужчины, способные держать оружие, ушли на фронт. В деревне остались одни только девки, бабы да ребятишки, и все пока ещё слабо представляли, что же делать с такой желанной и, наконец, обретённой свободой.
Анна ухаживала за мной терпеливо и заботливо, ни о чём не расспрашивала, что, признаться, было очень кстати. Её подруги, которым тоже хотелось посмотреть на раненого красноармейца, часто забегали с гостинцами, так что еда в доме не переводилась. Впрочем, как только я почувствовал в себе достаточно сил, тут же принялся помогать своим спасительницам, движимый желанием хоть как-то их отблагодарить. Хозяйка радовалась:
— Спасибо, касатик! Крышу залатал, сарай починил! А Нюрочка-то как расцвела: всё поёт, словно пташка по весне, видно, приглянулся ты ей!
Слыша это, Анна смущалась и хмурилась.
— Что ты такое говоришь, матушка! — восклицала она с укоризной. — Нешто мне и песен не петь, коли весело?
Мать только качала головой:
— А что ж весело-то? Скажешь, малой резвится, а тебя завидки берут?
— Может, и берут! — не отступала девушка и, закрывая концами платка зарумянившиеся щёки, убегала на улицу, где ребятишки играли в снежки и строили крепости.
Где-то там, в этой весёлой кутерьме был и Милета. Деревенская детвора приняла его тепло. Дня не проходило, чтобы в избу не постучал какой-нибудь растрёпанный, в непомерно больших отцовских валенках мальчишка: «Милка, давай быстрей! Белые наступают, нашу крепость порушили, всех снежками забросали!» Или застенчивая девочка в стареньком полушубке: «Мамка за хворостом послала. Пойдём вместе, Мил! А потом к нам: у нас коза окотилась, они такие маленькие, пушистые!» Милета оборачивался, словно спрашивая разрешения, и в ответ на мою одобрительную улыбку дарил тот самый — странный, наполненный теплом и ароматом кофе — взгляд, который так сильно поразил меня в милетском порту.
За это время Милета подрос и окреп, в нём уже с трудом можно было узнать того жалкого оборванца, каким он был, когда отправился со мной в это путешествие. Взгляд его тоже изменился — стал увереннее и твёрже. И хотя он по-прежнему оставался крайне молчаливым, но людей дичиться перестал. Анна и её мать души в нём не чаяли, и многие женщины в деревне, едва завидев его, сразу спешили дать какой-нибудь гостинец. Милета, не привыкший к людскому вниманию и доброму отношению, сильно смущался и всегда прибегал ко мне, словно желая набраться храбрости. Но я на это только посмеивался и как бы невзначай снова посылал его на улицу с каким-то поручением. Общение шло мальчику на пользу, и он с каждым днём становился всё более самостоятельным.
Между тем я потихоньку начал обучать Анну грамоте. Узнав об этом, подтянулись ещё люди: её подруги, кое-кто из подростков и женщин постарше. Места в избе стало не хватать, и мы решили проводить занятия в брошенной барской усадьбе. Небольшой уютный флигель протопили и убрали, поставили лавки, перенесли книги из бывшей барской библиотеки, — так в деревне сама собой возникла изба-читальня. Постепенно на занятия стали приходить жители соседних деревень, желавшие научиться письму и счёту. Я терпеливо объяснял им основы грамматики и арифметики, рассказывал об истории их страны, о славных деятелях минувших времён — полководцах, учёных, путешественниках — и с радостью видел, как загораются глаза этих простых людей, ничего в жизни не знавших, кроме тяжёлой работы. Порой после занятий, когда я уже возвращался домой, они ещё долго спорили, что-то обсуждая; иногда свет во флигеле горел до самого утра.
А однажды Анна влетела в избу, сияя счастливой улыбкой.
— У нас будет колхоз! — звонко и торжественно провозгласила она. — Бабы решили ехать в город, говорят, там есть комитет, который поможет всё наладить. Будем строить новую жизнь! Неужто мы своей земле не хозяева?
И действительно, через некоторое время из города приехал пожилой усатый рабочий с ясными глазами и красной звездой на военной гимнастёрке. Увидев, как проходят занятия в избе-читальне, он одобрительно пожал мне руку.
— Вы молодец, товарищ красноармеец. Зима прошла не зря.
Однако от предложения остаться налаживать колхоз я отказался: Голос настойчиво звал в дорогу.
Узнав о моём скором отъезде, хозяйка огорчилась.
— У тебя, сынок, горячее сердце, — сказала она, качая седой головой. — Редко такого человека встретишь. Оставался бы с нами? Нонече совсем другая жизнь пошла!
Я только улыбнулся в ответ.
— На фронт вернуться хочешь?.. — сокрушённо вздохнула мать Анны и тут же строго добавила: — Послушай старуху, не бери с собой мальца! Он в тебе души не чает, ты ему — словно брат родной. А коли случится что?.. Оставь Милушку, он и Нюрке за братца теперь.
Она была права: Милету в самом деле не следовало брать с собой. Я чувствовал, что моё путешествие подходит к концу. Оставалось пересечь последний разлом времени, и о том, что будет дальше, Голос молчал. Однако мне уже сейчас было ясно: завершу я этот путь в одиночестве, так же, как начал его, а с мальчиком рано или поздно всё равно придётся расстаться. Конечно, мне было бы приятно думать, что он живёт в молодой сильной стране среди любящих людей, что впереди у него замечательное, свободное будущее, в котором он больше никогда никого не назовёт «господином».
Утром перед отъездом я позвал Милету, чтобы поговорить с ним и попрощаться. Он спокойно всё выслушал, чем уже немало удивил меня и озадачил, после некоторое время молчал, опустив глаза и покусывая губы, и, наконец, тихо произнёс:
— Пусть твоя дорога будет удачной, господин…
С души будто свалился огромный камень. Не найдя, что ответить, я лишь потрепал на прощание его тёмные непослушные волосы. А потом сел в те самые сани, которые несколько месяцев назад привезли нас сюда. Анна непременно хотела помочь мне добраться в город, где можно было сесть на военный поезд, идущий в Москву. Мы уже отъехали достаточно далеко, и сырая мартовская метель скрыла очертания деревенских крыш, а мне всё казалось, что Милета так же стоит на дороге, пытаясь сквозь снег разглядеть силуэт исчезающих саней.
Без мальчика сразу стало тоскливо и одиноко. Неужели, оставив его, я совершил ошибку? Но ведь нельзя же думать только о себе, подвергая существо, о котором заботился всю дорогу, участи быть внезапно брошенным на произвол судьбы. Я воззвал к Голосу, но не получил ответа. Всю дорогу до города меня одолевали мрачные мысли, и только ступив на подножку вагона, битком набитого красноармейцами, в большинстве своём молодыми и весёлыми, я немного успокоился. Милета уже достаточно взрослый для того, чтобы принять собственное решение. Если он согласился с моим выбором, значит, и мне не о чем сожалеть.
Поезд тронулся, перрон медленно поплыл назад. Вдруг в толпе я заметил необычное оживление: парни, на ходу заскакивающие в вагоны, со смехом передавали друг другу на вытянутых руках большой шевелящийся свёрток. Я пригляделся, чувствуя, как сразу горячо забилось сердце, а кровь ударила в голову. Это был Милета, в солдатской шинели с подрезанными полами и завёрнутыми рукавами, в надвинутой до самых глаз будёновке. Его щёки разрумянились от холода и бега, а лицо озаряла робкая, но счастливая улыбка.
— Гляди, какой бравый вояка! — шутили молодые солдаты. — Как не взять? Вся контра враз разбежится!
Чьи-то крепкие руки снизу, с перрона, осторожно подбросили мальчика, и, стоя на подножке вагона, я так же бережно его принял. Крепко обхватив меня за шею, словно боясь снова потерять, он ткнулся носом мне в плечо, быстро и горячо зашептав:
— Господин! Прости! Прости, я не смог…
А я, прижимая его к себе, был совершенно по-детски, глупо счастлив.
Мы прошли в вагон и устроились в углу, на узлах с вещами. Свернувшись клубочком, Милета тут же уснул, положив голову мне на колени. Под шутки и задорный смех красноармейцев я тоже задремал. Во сне стало казаться, что поезд уже не грохочет по рельсам, а летит, будто птица, что шум на станциях всё меньше, а остановки всё короче, и в большие, вдруг появившиеся в теплушке окна видно, как проносятся мимо деревеньки, поля и перелески.
— Москва, конечная, Казанский вокзал. Гражданин, просыпайтесь!
Молодая проводница в синей униформе с улыбкой заглядывала в дверь нашего купе. Я протёр глаза. Последний разлом времени остался позади, и за окнами поезда уже виднелись высотки жилых кварталов большого города.
До конца пути оставалось совсем немного. Выйдя на трассу и какое-то время прошагав по обочине, чавкающей грязным мартовским снегом, мы скоро свернули на просёлок, затем совсем углубились в леса. А к вечеру вышли на крутой, обрывистый берег широкой реки, чтобы здесь, среди старых сосен, расположиться на отдых.
Всю дорогу Милета был тих и печален. Казалось, его не радовали ни солнечные зайчики, пляшущие среди влажной зелёной хвои, ни звонкие ручьи, пробивающие себе дорогу под корочкой снега. Он шёл, опустив голову, лишь иногда останавливая на мне задумчивый взгляд, словно хотел что-то сказать, но не решался. Наше путешествие закончилось — сейчас мы оба отчётливо это понимали.
Медленно спускался северный вечер. Солнце уже давно скрылось, но звёзды загораться не спешили, и только далеко, почти у самого горизонта, едва выглядывая из-за кромки сосен, на бледном небе дрожал ясный молодой месяц. Навалив в костёр поленьев, я устроился на куче лапника рядом с Милетой. Мы очень долго молчали, наблюдая, как пляшет пламя, освещая край протаявшего до земли снега, а потом я сказал:
— Дорога окончена. Скоро мы расстанемся, и, может, другого случая поговорить уже не будет. Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Милета зябко повёл плечами и прошептал, не отрывая от пламени задумчивого взгляда:
— Ничего не могу тебе обещать…
Все попытки заглянуть ему в глаза были безуспешны: мальчик отворачивался. Но я настаивал:
— Ты вспомнил хоть что-нибудь? Кто ты? Куда идёшь? Где твои близкие?
На все мои вопросы Милета только отрицательно качал головой. Но вдруг в какой-то момент, словно проснувшись, он вскинул голову и, устремив на меня сияющий взгляд, пробормотал:
— Господин, ты же… не могу поверить… Я только здесь это понял, только сейчас!
— Что?
Моё нетерпение напугало его. Милета вздрогнул и сразу же отвёл глаза, желая скрыть подступившие слёзы.
— Неважно… Это всё равно не может быть правдой.
Под утро он всё-таки заснул. А я до самого рассвета сидел рядом с ним, приглядывая за костром и вслушиваясь в звенящую тишину северного леса. Пока я шёл сюда, мне хотелось многое обдумать, ведь загадки этого пути были ещё не разгаданы. Но сейчас все занимавшие меня вопросы разом выветрились из памяти. Мне казалось, что эти мгновения — и есть самое прекрасное из того, что довелось испытать в жизни. Что только ради них можно было отправляться в столь долгое и опасное путешествие. Хрустальный воздух, наполненный смолистыми ароматами, яркие звёзды и уютное пламя костра, а рядом — человек, благодаря которому я смог узнать и почувствовать красоту этого мира и тепло людских сердец. Мальчик, изменивший моё сознание. Я был слишком многим ему обязан и, без сомнения, был готов защищать его до самого конца моей жизни. Но ко всем этим тёплым и светлым чувствам, связанным с Милетой, где-то в глубине души примешивалось смутное беспокойство. Расставаться отчаянно не хотелось.
Отгоняя тревогу, я долго с улыбкой наблюдал, как блики костра играют на его щеках, путаются в длинных ресницах, пляшут в тёмных завитках волос. А когда небо на востоке стало нежно-розовым, подбросил в костёр веток и, укрыв мальчика своим пальто, направился прочь, сквозь чащу сосновых стволов прямо к реке.
Занимался рассвет. Над белым изгибом реки искрился розовый иней, осыпая ветви прибрежных кустов и стебли сухой травы, торчащие из-под снега. Из-за тёмного соснового окоёма торжественно поднималось солнце. Скоро брызнут тёплые лучи, прогонят искристый туман, ручьи проснутся — и всё кругом зазвенит, наполняясь весенним ликованием. Но пока я жадно вдыхал перламутровый холодный воздух и наслаждался последними минутами предрассветной тишины. В сердце звучала музыка — ясная, чистая; хотелось обнять весь мир, преобразить его внезапно затопившей меня нежностью и, самому став этим утром, этим солнцем, безвозвратно в нём раствориться.
— Я пришёл!
Словно в ответ на мой призыв искорки приречного тумана сложились в человеческую фигуру. Увязая в снегу, я радостно бросился вперёд — и... вдруг остановился. Он стоял неподвижно — холодный, гордый, немного насмешливый, с пронизывающим взглядом прозрачно-голубых глаз. Не верилось, что это ледяное изваяние — Брат, ради встречи с которым я проделал весь этот путь. Но Голос? — мелькнула последняя надежда. Однако она сразу растаяла, как только человек заговорил. В его сухих, отрывистых фразах не было ни капли тепла, ни искорки того сияния, которые так отчётливо запечатлелись в сердце и памяти.
— Ты удивлён? Но это же прекрасная возможность посмотреть, каким ты отправился в это путешествие. Редко кому удаётся так реалистично встретиться с самим собой. Твой эксперимент оказался удачным.
Эксперимент? Так это были всего лишь игры моего разума?!.. Я стоял растерянный и смущённый. Да, отправляясь в путь, я действительно думал, что любопытно было бы сравнить себя в начале и в конце, чтобы иметь возможность оценить перемены. Но сейчас уже ясно понимал, что одного этого слишком мало, чтобы оправдать такую масштабную затею, как путешествие через пространство и время. Неужели тогда, в начале, я был настолько мелочным? Теперь я не мог в это даже поверить.
— Я был таким?
На моё горячее сопротивление он ответил лёгкой снисходительной усмешкой.
— Ты и сейчас такой. Только теперь наши роли поменялись: твоё дело — звать и вести, а моё — слепо следовать.
Значит, Голос теперь — я?
Часть 5. Красноармеец
— Слышь-ко, я ему говорю: дурак ты! Барин тебе врал, а мать твоя всю жизнь на него спину гнула и померла от голода. Ты, говорю, коли хочешь, оставайся, а я не пойду замуж за раба! Вот выучусь грамоте — в город подамся, на фабрику. Там и жениха себе найду, из рабочих. А, Нюр? Как мыслишь?
— Хорошо придумала! Нам теперь ни баре, ни попы — не указ! Только где бы грамоте обучиться?.. Малой, может, ты читать умеешь? А то научил бы, пока товарищ красноармеец поправится?
— Уймись, Нюрка! Совсем засмущала мальца! Вишь, как ему, сиротке, досталось: который день уж молчит. Не немой ли?
Я открыл глаза. Посреди жёлтой душистой каймы сена плавно колыхался кусочек голубого неба с маленьким белым облаком. Где-то рядом пофыркивала лошадь.
— Милета… — позвал я. — Ты здесь?
Дёрнувшись, облачко застыло на одном месте, и тут же к моей руке прижалось что-то мокрое и горячее.
— Вот, поди ж ты… — послышался растерянный женский голос. — Да не плачь, милый! Живой он, живой…
Мы поселились в избе у Анны и её матери, бывшей батрачки. Женщины жили бедно, много работали и мечтали о том времени, когда же, наконец, в их глухой деревеньке появится настоящий колхоз. Мечта казалась несбыточной: ещё по осени все мужчины, способные держать оружие, ушли на фронт. В деревне остались одни только девки, бабы да ребятишки, и все пока ещё слабо представляли, что же делать с такой желанной и, наконец, обретённой свободой.
Анна ухаживала за мной терпеливо и заботливо, ни о чём не расспрашивала, что, признаться, было очень кстати. Её подруги, которым тоже хотелось посмотреть на раненого красноармейца, часто забегали с гостинцами, так что еда в доме не переводилась. Впрочем, как только я почувствовал в себе достаточно сил, тут же принялся помогать своим спасительницам, движимый желанием хоть как-то их отблагодарить. Хозяйка радовалась:
— Спасибо, касатик! Крышу залатал, сарай починил! А Нюрочка-то как расцвела: всё поёт, словно пташка по весне, видно, приглянулся ты ей!
Слыша это, Анна смущалась и хмурилась.
— Что ты такое говоришь, матушка! — восклицала она с укоризной. — Нешто мне и песен не петь, коли весело?
Мать только качала головой:
— А что ж весело-то? Скажешь, малой резвится, а тебя завидки берут?
— Может, и берут! — не отступала девушка и, закрывая концами платка зарумянившиеся щёки, убегала на улицу, где ребятишки играли в снежки и строили крепости.
Где-то там, в этой весёлой кутерьме был и Милета. Деревенская детвора приняла его тепло. Дня не проходило, чтобы в избу не постучал какой-нибудь растрёпанный, в непомерно больших отцовских валенках мальчишка: «Милка, давай быстрей! Белые наступают, нашу крепость порушили, всех снежками забросали!» Или застенчивая девочка в стареньком полушубке: «Мамка за хворостом послала. Пойдём вместе, Мил! А потом к нам: у нас коза окотилась, они такие маленькие, пушистые!» Милета оборачивался, словно спрашивая разрешения, и в ответ на мою одобрительную улыбку дарил тот самый — странный, наполненный теплом и ароматом кофе — взгляд, который так сильно поразил меня в милетском порту.
За это время Милета подрос и окреп, в нём уже с трудом можно было узнать того жалкого оборванца, каким он был, когда отправился со мной в это путешествие. Взгляд его тоже изменился — стал увереннее и твёрже. И хотя он по-прежнему оставался крайне молчаливым, но людей дичиться перестал. Анна и её мать души в нём не чаяли, и многие женщины в деревне, едва завидев его, сразу спешили дать какой-нибудь гостинец. Милета, не привыкший к людскому вниманию и доброму отношению, сильно смущался и всегда прибегал ко мне, словно желая набраться храбрости. Но я на это только посмеивался и как бы невзначай снова посылал его на улицу с каким-то поручением. Общение шло мальчику на пользу, и он с каждым днём становился всё более самостоятельным.
Между тем я потихоньку начал обучать Анну грамоте. Узнав об этом, подтянулись ещё люди: её подруги, кое-кто из подростков и женщин постарше. Места в избе стало не хватать, и мы решили проводить занятия в брошенной барской усадьбе. Небольшой уютный флигель протопили и убрали, поставили лавки, перенесли книги из бывшей барской библиотеки, — так в деревне сама собой возникла изба-читальня. Постепенно на занятия стали приходить жители соседних деревень, желавшие научиться письму и счёту. Я терпеливо объяснял им основы грамматики и арифметики, рассказывал об истории их страны, о славных деятелях минувших времён — полководцах, учёных, путешественниках — и с радостью видел, как загораются глаза этих простых людей, ничего в жизни не знавших, кроме тяжёлой работы. Порой после занятий, когда я уже возвращался домой, они ещё долго спорили, что-то обсуждая; иногда свет во флигеле горел до самого утра.
А однажды Анна влетела в избу, сияя счастливой улыбкой.
— У нас будет колхоз! — звонко и торжественно провозгласила она. — Бабы решили ехать в город, говорят, там есть комитет, который поможет всё наладить. Будем строить новую жизнь! Неужто мы своей земле не хозяева?
И действительно, через некоторое время из города приехал пожилой усатый рабочий с ясными глазами и красной звездой на военной гимнастёрке. Увидев, как проходят занятия в избе-читальне, он одобрительно пожал мне руку.
— Вы молодец, товарищ красноармеец. Зима прошла не зря.
Однако от предложения остаться налаживать колхоз я отказался: Голос настойчиво звал в дорогу.
Узнав о моём скором отъезде, хозяйка огорчилась.
— У тебя, сынок, горячее сердце, — сказала она, качая седой головой. — Редко такого человека встретишь. Оставался бы с нами? Нонече совсем другая жизнь пошла!
Я только улыбнулся в ответ.
— На фронт вернуться хочешь?.. — сокрушённо вздохнула мать Анны и тут же строго добавила: — Послушай старуху, не бери с собой мальца! Он в тебе души не чает, ты ему — словно брат родной. А коли случится что?.. Оставь Милушку, он и Нюрке за братца теперь.
Она была права: Милету в самом деле не следовало брать с собой. Я чувствовал, что моё путешествие подходит к концу. Оставалось пересечь последний разлом времени, и о том, что будет дальше, Голос молчал. Однако мне уже сейчас было ясно: завершу я этот путь в одиночестве, так же, как начал его, а с мальчиком рано или поздно всё равно придётся расстаться. Конечно, мне было бы приятно думать, что он живёт в молодой сильной стране среди любящих людей, что впереди у него замечательное, свободное будущее, в котором он больше никогда никого не назовёт «господином».
Утром перед отъездом я позвал Милету, чтобы поговорить с ним и попрощаться. Он спокойно всё выслушал, чем уже немало удивил меня и озадачил, после некоторое время молчал, опустив глаза и покусывая губы, и, наконец, тихо произнёс:
— Пусть твоя дорога будет удачной, господин…
С души будто свалился огромный камень. Не найдя, что ответить, я лишь потрепал на прощание его тёмные непослушные волосы. А потом сел в те самые сани, которые несколько месяцев назад привезли нас сюда. Анна непременно хотела помочь мне добраться в город, где можно было сесть на военный поезд, идущий в Москву. Мы уже отъехали достаточно далеко, и сырая мартовская метель скрыла очертания деревенских крыш, а мне всё казалось, что Милета так же стоит на дороге, пытаясь сквозь снег разглядеть силуэт исчезающих саней.
Без мальчика сразу стало тоскливо и одиноко. Неужели, оставив его, я совершил ошибку? Но ведь нельзя же думать только о себе, подвергая существо, о котором заботился всю дорогу, участи быть внезапно брошенным на произвол судьбы. Я воззвал к Голосу, но не получил ответа. Всю дорогу до города меня одолевали мрачные мысли, и только ступив на подножку вагона, битком набитого красноармейцами, в большинстве своём молодыми и весёлыми, я немного успокоился. Милета уже достаточно взрослый для того, чтобы принять собственное решение. Если он согласился с моим выбором, значит, и мне не о чем сожалеть.
Поезд тронулся, перрон медленно поплыл назад. Вдруг в толпе я заметил необычное оживление: парни, на ходу заскакивающие в вагоны, со смехом передавали друг другу на вытянутых руках большой шевелящийся свёрток. Я пригляделся, чувствуя, как сразу горячо забилось сердце, а кровь ударила в голову. Это был Милета, в солдатской шинели с подрезанными полами и завёрнутыми рукавами, в надвинутой до самых глаз будёновке. Его щёки разрумянились от холода и бега, а лицо озаряла робкая, но счастливая улыбка.
— Гляди, какой бравый вояка! — шутили молодые солдаты. — Как не взять? Вся контра враз разбежится!
Чьи-то крепкие руки снизу, с перрона, осторожно подбросили мальчика, и, стоя на подножке вагона, я так же бережно его принял. Крепко обхватив меня за шею, словно боясь снова потерять, он ткнулся носом мне в плечо, быстро и горячо зашептав:
— Господин! Прости! Прости, я не смог…
А я, прижимая его к себе, был совершенно по-детски, глупо счастлив.
Мы прошли в вагон и устроились в углу, на узлах с вещами. Свернувшись клубочком, Милета тут же уснул, положив голову мне на колени. Под шутки и задорный смех красноармейцев я тоже задремал. Во сне стало казаться, что поезд уже не грохочет по рельсам, а летит, будто птица, что шум на станциях всё меньше, а остановки всё короче, и в большие, вдруг появившиеся в теплушке окна видно, как проносятся мимо деревеньки, поля и перелески.
Часть 6. Брат
— Москва, конечная, Казанский вокзал. Гражданин, просыпайтесь!
Молодая проводница в синей униформе с улыбкой заглядывала в дверь нашего купе. Я протёр глаза. Последний разлом времени остался позади, и за окнами поезда уже виднелись высотки жилых кварталов большого города.
До конца пути оставалось совсем немного. Выйдя на трассу и какое-то время прошагав по обочине, чавкающей грязным мартовским снегом, мы скоро свернули на просёлок, затем совсем углубились в леса. А к вечеру вышли на крутой, обрывистый берег широкой реки, чтобы здесь, среди старых сосен, расположиться на отдых.
Всю дорогу Милета был тих и печален. Казалось, его не радовали ни солнечные зайчики, пляшущие среди влажной зелёной хвои, ни звонкие ручьи, пробивающие себе дорогу под корочкой снега. Он шёл, опустив голову, лишь иногда останавливая на мне задумчивый взгляд, словно хотел что-то сказать, но не решался. Наше путешествие закончилось — сейчас мы оба отчётливо это понимали.
Медленно спускался северный вечер. Солнце уже давно скрылось, но звёзды загораться не спешили, и только далеко, почти у самого горизонта, едва выглядывая из-за кромки сосен, на бледном небе дрожал ясный молодой месяц. Навалив в костёр поленьев, я устроился на куче лапника рядом с Милетой. Мы очень долго молчали, наблюдая, как пляшет пламя, освещая край протаявшего до земли снега, а потом я сказал:
— Дорога окончена. Скоро мы расстанемся, и, может, другого случая поговорить уже не будет. Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Милета зябко повёл плечами и прошептал, не отрывая от пламени задумчивого взгляда:
— Ничего не могу тебе обещать…
Все попытки заглянуть ему в глаза были безуспешны: мальчик отворачивался. Но я настаивал:
— Ты вспомнил хоть что-нибудь? Кто ты? Куда идёшь? Где твои близкие?
На все мои вопросы Милета только отрицательно качал головой. Но вдруг в какой-то момент, словно проснувшись, он вскинул голову и, устремив на меня сияющий взгляд, пробормотал:
— Господин, ты же… не могу поверить… Я только здесь это понял, только сейчас!
— Что?
Моё нетерпение напугало его. Милета вздрогнул и сразу же отвёл глаза, желая скрыть подступившие слёзы.
— Неважно… Это всё равно не может быть правдой.
Под утро он всё-таки заснул. А я до самого рассвета сидел рядом с ним, приглядывая за костром и вслушиваясь в звенящую тишину северного леса. Пока я шёл сюда, мне хотелось многое обдумать, ведь загадки этого пути были ещё не разгаданы. Но сейчас все занимавшие меня вопросы разом выветрились из памяти. Мне казалось, что эти мгновения — и есть самое прекрасное из того, что довелось испытать в жизни. Что только ради них можно было отправляться в столь долгое и опасное путешествие. Хрустальный воздух, наполненный смолистыми ароматами, яркие звёзды и уютное пламя костра, а рядом — человек, благодаря которому я смог узнать и почувствовать красоту этого мира и тепло людских сердец. Мальчик, изменивший моё сознание. Я был слишком многим ему обязан и, без сомнения, был готов защищать его до самого конца моей жизни. Но ко всем этим тёплым и светлым чувствам, связанным с Милетой, где-то в глубине души примешивалось смутное беспокойство. Расставаться отчаянно не хотелось.
Отгоняя тревогу, я долго с улыбкой наблюдал, как блики костра играют на его щеках, путаются в длинных ресницах, пляшут в тёмных завитках волос. А когда небо на востоке стало нежно-розовым, подбросил в костёр веток и, укрыв мальчика своим пальто, направился прочь, сквозь чащу сосновых стволов прямо к реке.
Занимался рассвет. Над белым изгибом реки искрился розовый иней, осыпая ветви прибрежных кустов и стебли сухой травы, торчащие из-под снега. Из-за тёмного соснового окоёма торжественно поднималось солнце. Скоро брызнут тёплые лучи, прогонят искристый туман, ручьи проснутся — и всё кругом зазвенит, наполняясь весенним ликованием. Но пока я жадно вдыхал перламутровый холодный воздух и наслаждался последними минутами предрассветной тишины. В сердце звучала музыка — ясная, чистая; хотелось обнять весь мир, преобразить его внезапно затопившей меня нежностью и, самому став этим утром, этим солнцем, безвозвратно в нём раствориться.
— Я пришёл!
Словно в ответ на мой призыв искорки приречного тумана сложились в человеческую фигуру. Увязая в снегу, я радостно бросился вперёд — и... вдруг остановился. Он стоял неподвижно — холодный, гордый, немного насмешливый, с пронизывающим взглядом прозрачно-голубых глаз. Не верилось, что это ледяное изваяние — Брат, ради встречи с которым я проделал весь этот путь. Но Голос? — мелькнула последняя надежда. Однако она сразу растаяла, как только человек заговорил. В его сухих, отрывистых фразах не было ни капли тепла, ни искорки того сияния, которые так отчётливо запечатлелись в сердце и памяти.
— Ты удивлён? Но это же прекрасная возможность посмотреть, каким ты отправился в это путешествие. Редко кому удаётся так реалистично встретиться с самим собой. Твой эксперимент оказался удачным.
Эксперимент? Так это были всего лишь игры моего разума?!.. Я стоял растерянный и смущённый. Да, отправляясь в путь, я действительно думал, что любопытно было бы сравнить себя в начале и в конце, чтобы иметь возможность оценить перемены. Но сейчас уже ясно понимал, что одного этого слишком мало, чтобы оправдать такую масштабную затею, как путешествие через пространство и время. Неужели тогда, в начале, я был настолько мелочным? Теперь я не мог в это даже поверить.
— Я был таким?
На моё горячее сопротивление он ответил лёгкой снисходительной усмешкой.
— Ты и сейчас такой. Только теперь наши роли поменялись: твоё дело — звать и вести, а моё — слепо следовать.
Значит, Голос теперь — я?
