Ная, которой было всего четыре года, с трудом поспевала за братом, но он упорно тащил её вперёд.
— Я... не... могу... — хрипела сестра, едва переводя дыхание, и тогда Гиацу взвалил её себе на спину.
— Держись руками за шею! — прошептал он, но руки Наи то и дело сползали.
— А как же мама? — спросила она. — Мы не можем без мамы!..
— Мама велела уходить! — упрямо проговорил Гиацу, чувствуя, как сестра опять падает с его взмокшей спины. Он хотел придержать её, но Ная отстранилась:
— Я сама!
— Как хочешь. Но надо быстро! — голоса на незнакомом языке уже догоняли их.
Ная вытерла слёзы и кивнула:
— Хорошо. Я смогу.
Он ухватил сестру за руку и понёсся через поле, почти волоча Наю по земле. Трава здесь росла сочная и высокая — мать со дня на день хотела покосить её для скотины, да не успела, и за беглецами оставалась глубокая борозда. «Нас найдут по этой борозде, найдут!» — в отчаянии думал Гиацу и бежал ещё быстрее, чудом не налетая на кочки во тьме. Как же далеко берег! Как далеко!
За спиной раздался крик — такой жуткий, что дрожь прошла по спине Гиацу. «Догоняют!» — понял он. И тут ладошка сестры вдруг обмякла в его руке, и маленькое тело безвольно повалилось в траву. Гиацу обернулся, чтобы поднять Наю: споткнулась, конечно, споткнулась... И, не веря глазам своим, уставился на длинное древко стрелы, торчавшее из её спины. Ная не шевелилась, не плакала и больше не дышала. Гиацу в оцепенении вновь взвалил сестру на себя и побежал было дальше, но тут же рухнул. Горячая кровь потекла на него из раны: стрела прошила Наю насквозь, и вышедший из живота наконечник впился Гиацу в спину.
— Ная! Ная! Вставай! — завопил он, тряся сестру, но голова её обречённо болталась из стороны в сторону, и липкое пятно расползалось по одежде.
Гиацу ухватил сестру руками за лицо и всмотрелся в померкшие глаза:
— Ная! Да ты что?! Ты же сказала, что сможешь!..
Маленькая, маленькая Ная... А ведь это он учил её ходить, а потом и бегать, и она хохотала, пытаясь поймать брата хотя бы за подол рубахи. Гиацу ловко уклонялся, перепрыгивая через кусты, через грядки с капустой, и мама кричала из окна, что ноги им обоим поотрывает, если пострадает хоть один кочан. И тогда Гиацу мчался к морю и петлял вдоль пологого северного берега, и ласковая вода лизала его босые ступни. Но Ная быстро выдыхалась и падала. Он возвращался к ней и помогал встать, а она смеялась, сплёвывая песок и отряхивая платье, и вдруг кидалась на брата, вцепляясь в его штанины:
«Попался! Попался!»
«И впрямь попался», — понял Гиацу, услышав над ухом грубый мужской голос. Кто-то подхватил его за шкирку. От неожиданности мальчик разжал руки, и Ная исчезла в траве, словно и не было её никогда. Закачалась перед глазами деревня, объятая огнём: дым и ужас стелились над чёрными водами Тахай-моря.
Гиацу попытался извернуться и выскользнуть из одежды, попробовал даже укусить схватившего, но тут же получил оглушающий удар в ухо. Сильные пальцы сомкнулись на его горле, и перед мальчиком возникло незнакомое лицо, тускло освещённое рыжими всполохами. Грязная повязка косо обхватывала светловолосую голову, скрывая один глаз, губы двигались — верно, произнося какие-то слова, но Гиацу не слышал и не понимал. Ему и не надо было понимать: он глядел в единственный глаз незнакомца, и этот глаз обещал смерть. Но в следующий миг пальцы одноглазого разжались, и мальчик рухнул бы, не перехвати чужак его другой рукой. Гиацу ощутил, как его запихивают куда-то. Мешок, осознал он. Края мешка сомкнулись, и мир заволокла тьма.
Он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Ткань мешка была не очень плотной, и сквозь прорехи виднелись багряные языки пожаров. Гиацу не знал, когда они превратились в зарево рассвета — такое же кроваво-красное, но и оно тоже качалось, словно огромный чужак всё ещё нёс мальчишку на плече, и не было конца дороге под его сапогами. Гиацу закрыл глаза и застонал от боли в голове. Ну, конечно: его же ударили в ухо... И тотчас подумал: может, если сильно зажмуриться, всё это исчезнет?
Но мешок, в котором он лежал, никуда не девался, и мир по-прежнему раскачивался и раскручивался, увлекая Гиацу за собой. И тут он с содроганием понял, что его окружает море, и волны понуро плещутся о борта корабля. Гиацу забился в мешке, пытаясь высвободиться, и услышал рядом тяжёлые шаги. Кто-то перевернул его и с силой вытряхнул наружу. Дневной свет резко и больно брызнул в глаза. Над Гиацу навис огромный светловолосый чужак. Он ухватил мальчика за руки и туго связал их верёвкой, а затем указал влево — туда, где сидели, сгорбившись, все его односельчане. Или не все...
— Мама! — негромко позвал Гиацу, надеясь, что он просто её не видит.
Несколько измученных женщин обернулось, но ни одна из них не была его мамой.
— Тахиё-тан!
— Тахиё-тан здесь нет, — ответили ему.
— Может, она на другом корабле? — Гиацу в отчаянии оглянулся, но куда бы не утыкался его взгляд, везде плескалось море, и их корабль единственный скользил по зеленовато-серым волнам.
— Все наши здесь, Гиацу, — тяжело вздохнул старик Чусен. — Даже я здесь. Когда начался переполох, я поспешил отвязать свою псину, — поделился он, — думал, она защитит меня. Но псина дала дёру! А меня уволокли. Видно, я больно резво бегал по двору. Решили во тьме, что молодой.
Гиацу сердито сжал кулаки:
— Ну, значит мама осталась в деревне!
— Боюсь, мама... — Чусен осёкся.
— Что?
Старик вздохнул тяжелее прежнего и проговорил, глядя в сторону:
— Боюсь, маму твою убили.
— Почему ты так думаешь? — с вызовом спросил Гиацу.
— Будь она жива, её бы точно забрали. Гляди, — старик указал на корму, где блестело в мешках множество семкхатов и грудой было свалено награбленное в деревне добро.
Там мальчик заметил расписное мамино покрывало, над которым она трудилась, ещё нося Наю в животе. А из-под покрывала выглядывала тёмно-красная шкатулка с позолотой, подаренная некогда отцу. Атхай хотел продать её — выручили бы деньги, да Тахиё не позволила. Гиацу был в то время в доме и хорошо помнил, как мать спрашивала сердито:
«Много ли у тебя красивых вещей, Атхай-тан? Будет Нае приданое».
Отец с сомнением глядел на сморщенную девчушку, присосавшуюся к груди жены:
«Маловата ещё для приданого. Накопим позже».
«Нет, — настаивала Тахиё, качая девочку на руках. — Лучше начать сейчас».
«Тебя почти без приданого отдавали, и ничего, я взял, — весело подмигнул отец. — Продам шкатулку, куплю пару коз. И молока больше будет».
«У нас хватает коз. Зачем ещё?»
«В приданое пойдут, если тебе не нужны».
«Атхай-тан, ты всё шутки шутишь! Козы не живут столько, чтобы стать Нае приданым».
«Я куплю таких, которые живут».
Тахиё недоверчиво прищурилась. Она сидела у окна, и тёплый вечерний свет гладил её по щеке и открытому плечу. Ная, наконец, наелась, и стала кряхтеть и растопыривать пухлые маленькие пальцы на руках. Мать поправила платье, бросила быстрый взгляд на шкатулку и сказала:
«Даже если твои козы проживут сто лет, мне они не нужны. Нет, Атхай-тан, — она замотала головой. — Я хочу, чтобы шкатулка осталась у нас. Ты посмотри на неё! Посмотри! Какие рисунки, какие завитушки, какие чудные камешки! Ну что за мастер сотворил её?! Не иначе, как настоящий колдун! А ты — продать... Да ни одна коза такой красоты не стоит!»
«А две козы?» — поддразнил отец.
Тахиё гневно ударила ладонью по столу:
«Атхай-тан! Да как ты можешь?!» — маленькая Ная испуганно заморгала и зажмурилась, собираясь реветь, но мать тут же принялась качать её.
«Ладно», — сдался Атхай.
Он взял шкатулку и повертел её в руках. Дерево казалось удивительно тёплым. Позолоченные завитушки крепко въелись в его тёмно-красную поверхность, опоясывая бока со всех сторон. На крышке были вырезаны величественные горы с заострёнными белыми шапками, а над ними мастер прикрепил крохотные камешки, похожие на звёзды в красноватом небе. У подножия гор словно стелился туман, и сквозь него бежал вороной конь, а под копытами его сверкали ещё камешки: золотистые и ярко-зелёные. Тонкая и будто в самом деле колдовская работа!
Шкатулка. Иллюстрация от автора, основана на обложке романа
Но Атхай не привык к красивым вещам и не видел в них проку: всё должно нести пользу. А какая польза от этой шкатулки? Он отковырнул похожий на птичий клюв замочек и отворил крышечку: пусто. Ну, может, сложит жена сюда что-нибудь. Ладно. Но две козы были бы полезнее! Может, и больше выручили бы — вон какая дорогая вещь! И Атхай со вздохом вернул шкатулку на стол. Едва он вышел, Тахиё подозвала сына:
«Гиацу, спрячь-ка понадёжнее, — велела она, вталкивая шкатулку ему в руки. — Чувствую: пригодится. Не Нае, так тебе».
Смотрел теперь Гиацу на эту шкатулку, и горько-горько было внутри него. От отца-то он её спрятал, а от чужаков — не вышло... Не пригодится она теперь маленькой Нае: не нужно сестре уже ни жениха, ни приданого. Да и Гиацу шкатулка никак не поможет.
— А что ты про Наю-то не спрашиваешь? — услышал он голос Чусена. — Мать искал. А сестру не ищешь, — и вдруг лицо старика потемнело, и страшная догадка заставила его приподнять брови: — Неужели?..
Гиацу сел на палубу и уткнулся лбом в колени: нет, нет... Это не могло происходить на самом деле. Не могло! Рука Чусена легла ему на плечо, но пальцы старика оказались холодны и слабы — они не могли ни согреть Гиацу, ни защитить его. Мальчик поднял голову: на корабле сплошь женщины и дети. Многие с синяками и ранами: видно, сопротивлялись до последнего...
Сырая дымная хмарь сменила кровавый рассвет и висела теперь над Тахай-морем, и волны невесело били о борт. Солнце уже поднялось, но закуталось в густые серые облака, грузно ползущие вслед за кораблём. Гиацу глянул в небо и зло подумал: «Что же ты, Семхай-тан, бог-солнце, не глядишь на нас? Не нравится тебе?». Но тут же одёрнул сам себя: не дело — роптать на богов. Им, наверное, виднее...
— Гиацу! — вдруг позвали его, и он увидел Тсаху, своего друга. — Гиацу, я так рад! Ты живой! С нами на корабле ещё Ишиху и Саён! Но их привязали там, они буянили... Пить хочешь? Нам дали тут, у меня осталось немного. На, — и Тсаху обеими связанными протянул ему горлянку, на дне которой плескалась вода.
Гиацу запоздало понял, что мешка с хлебом и питьём при нём уже нет: верно, выпал в деревне. И жадно припал к горлянке друга. Тсаху всё оглядывался, пытаясь кого-то высмотреть, и, наконец, спросил с недоумением:
— А где Ная?
Гиацу поперхнулся на последнем глотке и стал кашлять.
— Нет больше Наи, — ответил за него Чусен.
— Как это — нет?..
— Убили её, — проговорил Гиацу, глядя в сторону.
Тсаху потрясённо сел перед ним, не зная, что сказать. Да и что тут говорить? Гиацу молча вернул ему опустевшую горлянку и прикусил губу, чтобы боль телесная перевесила другую боль, уже разгоравшуюся внутри.
Гиацу посмотрел на воду. Какая она близкая... Как низко сидит корабль — верно, от того, что гружёный. Хотя, нет... Он вообще странный — этот корабль. Длинный, узкий, и голова чудища с носа яростно скалится. Надутое полотнище паруса тащит судно вперёд, всё дальше и дальше от родного берега: даже чаек давно уже не видать. Воины на борту все как один — светлокожие с широкими глазами да хмурыми лицами, изрезанными шрамами.
— Чусен-тан, — обратился Гиацу, кивая на воинов: — Это и впрямь алльды?
— Да.
— А волосы-то у них не у всех светлые... — заметил Тсаху, оборачиваясь. — Вон и с тёмными есть. И какие-то странные...
— Рыжие, — подсказал старик.
— Вот и я говорю: странные, — кивнул Тсаху.
— Ты же понимаешь их язык, Чусен-тан? — спросил Гиацу. — Что они говорят? Куда везут нас?
— В Тюлень-град, похоже.
— Далеко это?
— На севере. За Тагихам-морем.
Тсаху округлил глаза:
— Там, наверное, очень холодно! — воскликнул он и невольно поёжился.
— Холодно, — согласился старик. — Но не очень. В землях алльдов есть места и похолоднее.
— Как думаешь, Чусен-тан, — тихо проговорил Гиацу, и сердце его забилось быстрее, — Танау сдан? Или... Могли эти... просто пробиться? Пока другой корабль отвлекал наших воинов?
— Могли, конечно! — не дав старику ответить, закивал Тсаху: его отец тоже отправился защищать пролив.
Все, кто был нынче на борту, верили, что Танау стоит как и всегда и семанские мужчины отобьют своих женщин и детей у этих белокожих. Обязательно отобьют!
— Чусен-тан, — почти шёпотом позвал его Гиацу, едва Тсаху отвлёкся. — Что ты сам думаешь? Только правду говори!
— Я думаю, что Танау пал, — вздохнул старик.
Гиацу закрыл глаза.
— И что с нами будет?
— Рабами станем.
Дышать! Надо дышать, вспомнил Гиацу, и с трудом сделал вдох, наполнивший грудь густым морским воздухом с привкусом рыбы. А на выдохе вновь закричали. Мальчик резко обернулся. Тот самый одноглазый алльд — он был куда больше других моряков, не иначе как капитан, — схватил за руку молодую девушку, Ифан, и волок её за собой. Мать Ифан кричала, хватаясь за рваную юбку дочери, за её тонкие руки, за тяжёлую ногу воина, моля его на своём языке:
— Не трогай её, прошу! Не трогай! — но одноглазый без усилия оттолкнул её сапогом, и женщина измученно повалилась на палубу.
Все повскакивали, и одноглазый что-то велел своим воинам. Те окружили семан, закатывая рукава и доставая верёвки, чтобы накрепко привязать всех к мачте. Люди испуганно отступили.
Гиацу знал Ифан. Она вышивала дивные картины на рубахах и платьях. Атхай, бывало, собираясь в ближайший город поторговать чем-нибудь из урожая, посылал сына по соседям — кто что подкинет на продажу. Яркая, расшитая одежда Ифан особенно нравилась горожанам, и в её дом Гиацу ходил чаще всего. Стоило стукнуть трижды в массивную деревянную дверь, как её отпирала девушка — стройная, смуглая, белозубая, с двумя толстыми чёрными косами, перекинутыми на грудь. Она была старше Гиацу — к ней уже сватались женихи, но сердце его ёкало всякий раз, как Ифан улыбалась ему. Он даже выпросил у мамы гребень и старательно причёсывался прежде, чем идти через полдеревни к заветной двери.
Теперь же Ифан затравленно озиралась. Волосы её, выбившись из пышных кос, прилипли к блестящим от слёз щекам. Грудь судорожно вздымалась, будто девушке не хватало воздуха, а в глазах застыл ужас и немая мольба.
И тут вперёд выступил Чусен. Он единственный из семан говорил по-алльдски. Плохо, ломано, куда больше разбираясь в названиях всевозможных товаров, чем в чём-то ещё, но всё же — говорил. Гиацу, затаив дыхание, услышал из уст старика странные, будто рычащие слова — так похожие на те, что произносили сами алльды. Огромный воин на мгновение застыл, вперив единственный глаз в Чусена. Тот весь съёжился, но не отступил и снова что-то сказал, указывая рукой на Ифан. Алльд молчал, и Гиацу, стоявший совсем близко, удивлённо подумал: какой голубой у него глаз! Будто само небо в погожий день. И покосился на сжатые губы воина: ну ответь же что-нибудь! Ответь! Отпусти Ифан!
Одноглазый вдруг сплюнул и покачал головой. Он в самом деле что-то ответил, но стало ясно: не то, на что все надеялись. Другой алльд схватил старика и отволок его подальше, а Ифан забилась в руках одноглазого, будто пойманная бабочка.
— Отпусти меня! — умоляла она. — Не надо!
— Я... не... могу... — хрипела сестра, едва переводя дыхание, и тогда Гиацу взвалил её себе на спину.
— Держись руками за шею! — прошептал он, но руки Наи то и дело сползали.
— А как же мама? — спросила она. — Мы не можем без мамы!..
— Мама велела уходить! — упрямо проговорил Гиацу, чувствуя, как сестра опять падает с его взмокшей спины. Он хотел придержать её, но Ная отстранилась:
— Я сама!
— Как хочешь. Но надо быстро! — голоса на незнакомом языке уже догоняли их.
Ная вытерла слёзы и кивнула:
— Хорошо. Я смогу.
Он ухватил сестру за руку и понёсся через поле, почти волоча Наю по земле. Трава здесь росла сочная и высокая — мать со дня на день хотела покосить её для скотины, да не успела, и за беглецами оставалась глубокая борозда. «Нас найдут по этой борозде, найдут!» — в отчаянии думал Гиацу и бежал ещё быстрее, чудом не налетая на кочки во тьме. Как же далеко берег! Как далеко!
За спиной раздался крик — такой жуткий, что дрожь прошла по спине Гиацу. «Догоняют!» — понял он. И тут ладошка сестры вдруг обмякла в его руке, и маленькое тело безвольно повалилось в траву. Гиацу обернулся, чтобы поднять Наю: споткнулась, конечно, споткнулась... И, не веря глазам своим, уставился на длинное древко стрелы, торчавшее из её спины. Ная не шевелилась, не плакала и больше не дышала. Гиацу в оцепенении вновь взвалил сестру на себя и побежал было дальше, но тут же рухнул. Горячая кровь потекла на него из раны: стрела прошила Наю насквозь, и вышедший из живота наконечник впился Гиацу в спину.
— Ная! Ная! Вставай! — завопил он, тряся сестру, но голова её обречённо болталась из стороны в сторону, и липкое пятно расползалось по одежде.
Гиацу ухватил сестру руками за лицо и всмотрелся в померкшие глаза:
— Ная! Да ты что?! Ты же сказала, что сможешь!..
Маленькая, маленькая Ная... А ведь это он учил её ходить, а потом и бегать, и она хохотала, пытаясь поймать брата хотя бы за подол рубахи. Гиацу ловко уклонялся, перепрыгивая через кусты, через грядки с капустой, и мама кричала из окна, что ноги им обоим поотрывает, если пострадает хоть один кочан. И тогда Гиацу мчался к морю и петлял вдоль пологого северного берега, и ласковая вода лизала его босые ступни. Но Ная быстро выдыхалась и падала. Он возвращался к ней и помогал встать, а она смеялась, сплёвывая песок и отряхивая платье, и вдруг кидалась на брата, вцепляясь в его штанины:
«Попался! Попался!»
«И впрямь попался», — понял Гиацу, услышав над ухом грубый мужской голос. Кто-то подхватил его за шкирку. От неожиданности мальчик разжал руки, и Ная исчезла в траве, словно и не было её никогда. Закачалась перед глазами деревня, объятая огнём: дым и ужас стелились над чёрными водами Тахай-моря.
Гиацу попытался извернуться и выскользнуть из одежды, попробовал даже укусить схватившего, но тут же получил оглушающий удар в ухо. Сильные пальцы сомкнулись на его горле, и перед мальчиком возникло незнакомое лицо, тускло освещённое рыжими всполохами. Грязная повязка косо обхватывала светловолосую голову, скрывая один глаз, губы двигались — верно, произнося какие-то слова, но Гиацу не слышал и не понимал. Ему и не надо было понимать: он глядел в единственный глаз незнакомца, и этот глаз обещал смерть. Но в следующий миг пальцы одноглазого разжались, и мальчик рухнул бы, не перехвати чужак его другой рукой. Гиацу ощутил, как его запихивают куда-то. Мешок, осознал он. Края мешка сомкнулись, и мир заволокла тьма.
***
Он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Ткань мешка была не очень плотной, и сквозь прорехи виднелись багряные языки пожаров. Гиацу не знал, когда они превратились в зарево рассвета — такое же кроваво-красное, но и оно тоже качалось, словно огромный чужак всё ещё нёс мальчишку на плече, и не было конца дороге под его сапогами. Гиацу закрыл глаза и застонал от боли в голове. Ну, конечно: его же ударили в ухо... И тотчас подумал: может, если сильно зажмуриться, всё это исчезнет?
Но мешок, в котором он лежал, никуда не девался, и мир по-прежнему раскачивался и раскручивался, увлекая Гиацу за собой. И тут он с содроганием понял, что его окружает море, и волны понуро плещутся о борта корабля. Гиацу забился в мешке, пытаясь высвободиться, и услышал рядом тяжёлые шаги. Кто-то перевернул его и с силой вытряхнул наружу. Дневной свет резко и больно брызнул в глаза. Над Гиацу навис огромный светловолосый чужак. Он ухватил мальчика за руки и туго связал их верёвкой, а затем указал влево — туда, где сидели, сгорбившись, все его односельчане. Или не все...
— Мама! — негромко позвал Гиацу, надеясь, что он просто её не видит.
Несколько измученных женщин обернулось, но ни одна из них не была его мамой.
— Тахиё-тан!
— Тахиё-тан здесь нет, — ответили ему.
— Может, она на другом корабле? — Гиацу в отчаянии оглянулся, но куда бы не утыкался его взгляд, везде плескалось море, и их корабль единственный скользил по зеленовато-серым волнам.
— Все наши здесь, Гиацу, — тяжело вздохнул старик Чусен. — Даже я здесь. Когда начался переполох, я поспешил отвязать свою псину, — поделился он, — думал, она защитит меня. Но псина дала дёру! А меня уволокли. Видно, я больно резво бегал по двору. Решили во тьме, что молодой.
Гиацу сердито сжал кулаки:
— Ну, значит мама осталась в деревне!
— Боюсь, мама... — Чусен осёкся.
— Что?
Старик вздохнул тяжелее прежнего и проговорил, глядя в сторону:
— Боюсь, маму твою убили.
— Почему ты так думаешь? — с вызовом спросил Гиацу.
— Будь она жива, её бы точно забрали. Гляди, — старик указал на корму, где блестело в мешках множество семкхатов и грудой было свалено награбленное в деревне добро.
Там мальчик заметил расписное мамино покрывало, над которым она трудилась, ещё нося Наю в животе. А из-под покрывала выглядывала тёмно-красная шкатулка с позолотой, подаренная некогда отцу. Атхай хотел продать её — выручили бы деньги, да Тахиё не позволила. Гиацу был в то время в доме и хорошо помнил, как мать спрашивала сердито:
«Много ли у тебя красивых вещей, Атхай-тан? Будет Нае приданое».
Отец с сомнением глядел на сморщенную девчушку, присосавшуюся к груди жены:
«Маловата ещё для приданого. Накопим позже».
«Нет, — настаивала Тахиё, качая девочку на руках. — Лучше начать сейчас».
«Тебя почти без приданого отдавали, и ничего, я взял, — весело подмигнул отец. — Продам шкатулку, куплю пару коз. И молока больше будет».
«У нас хватает коз. Зачем ещё?»
«В приданое пойдут, если тебе не нужны».
«Атхай-тан, ты всё шутки шутишь! Козы не живут столько, чтобы стать Нае приданым».
«Я куплю таких, которые живут».
Тахиё недоверчиво прищурилась. Она сидела у окна, и тёплый вечерний свет гладил её по щеке и открытому плечу. Ная, наконец, наелась, и стала кряхтеть и растопыривать пухлые маленькие пальцы на руках. Мать поправила платье, бросила быстрый взгляд на шкатулку и сказала:
«Даже если твои козы проживут сто лет, мне они не нужны. Нет, Атхай-тан, — она замотала головой. — Я хочу, чтобы шкатулка осталась у нас. Ты посмотри на неё! Посмотри! Какие рисунки, какие завитушки, какие чудные камешки! Ну что за мастер сотворил её?! Не иначе, как настоящий колдун! А ты — продать... Да ни одна коза такой красоты не стоит!»
«А две козы?» — поддразнил отец.
Тахиё гневно ударила ладонью по столу:
«Атхай-тан! Да как ты можешь?!» — маленькая Ная испуганно заморгала и зажмурилась, собираясь реветь, но мать тут же принялась качать её.
«Ладно», — сдался Атхай.
Он взял шкатулку и повертел её в руках. Дерево казалось удивительно тёплым. Позолоченные завитушки крепко въелись в его тёмно-красную поверхность, опоясывая бока со всех сторон. На крышке были вырезаны величественные горы с заострёнными белыми шапками, а над ними мастер прикрепил крохотные камешки, похожие на звёзды в красноватом небе. У подножия гор словно стелился туман, и сквозь него бежал вороной конь, а под копытами его сверкали ещё камешки: золотистые и ярко-зелёные. Тонкая и будто в самом деле колдовская работа!
Шкатулка. Иллюстрация от автора, основана на обложке романа
Но Атхай не привык к красивым вещам и не видел в них проку: всё должно нести пользу. А какая польза от этой шкатулки? Он отковырнул похожий на птичий клюв замочек и отворил крышечку: пусто. Ну, может, сложит жена сюда что-нибудь. Ладно. Но две козы были бы полезнее! Может, и больше выручили бы — вон какая дорогая вещь! И Атхай со вздохом вернул шкатулку на стол. Едва он вышел, Тахиё подозвала сына:
«Гиацу, спрячь-ка понадёжнее, — велела она, вталкивая шкатулку ему в руки. — Чувствую: пригодится. Не Нае, так тебе».
Смотрел теперь Гиацу на эту шкатулку, и горько-горько было внутри него. От отца-то он её спрятал, а от чужаков — не вышло... Не пригодится она теперь маленькой Нае: не нужно сестре уже ни жениха, ни приданого. Да и Гиацу шкатулка никак не поможет.
— А что ты про Наю-то не спрашиваешь? — услышал он голос Чусена. — Мать искал. А сестру не ищешь, — и вдруг лицо старика потемнело, и страшная догадка заставила его приподнять брови: — Неужели?..
Гиацу сел на палубу и уткнулся лбом в колени: нет, нет... Это не могло происходить на самом деле. Не могло! Рука Чусена легла ему на плечо, но пальцы старика оказались холодны и слабы — они не могли ни согреть Гиацу, ни защитить его. Мальчик поднял голову: на корабле сплошь женщины и дети. Многие с синяками и ранами: видно, сопротивлялись до последнего...
Сырая дымная хмарь сменила кровавый рассвет и висела теперь над Тахай-морем, и волны невесело били о борт. Солнце уже поднялось, но закуталось в густые серые облака, грузно ползущие вслед за кораблём. Гиацу глянул в небо и зло подумал: «Что же ты, Семхай-тан, бог-солнце, не глядишь на нас? Не нравится тебе?». Но тут же одёрнул сам себя: не дело — роптать на богов. Им, наверное, виднее...
— Гиацу! — вдруг позвали его, и он увидел Тсаху, своего друга. — Гиацу, я так рад! Ты живой! С нами на корабле ещё Ишиху и Саён! Но их привязали там, они буянили... Пить хочешь? Нам дали тут, у меня осталось немного. На, — и Тсаху обеими связанными протянул ему горлянку, на дне которой плескалась вода.
Гиацу запоздало понял, что мешка с хлебом и питьём при нём уже нет: верно, выпал в деревне. И жадно припал к горлянке друга. Тсаху всё оглядывался, пытаясь кого-то высмотреть, и, наконец, спросил с недоумением:
— А где Ная?
Гиацу поперхнулся на последнем глотке и стал кашлять.
— Нет больше Наи, — ответил за него Чусен.
— Как это — нет?..
— Убили её, — проговорил Гиацу, глядя в сторону.
Тсаху потрясённо сел перед ним, не зная, что сказать. Да и что тут говорить? Гиацу молча вернул ему опустевшую горлянку и прикусил губу, чтобы боль телесная перевесила другую боль, уже разгоравшуюся внутри.
Гиацу посмотрел на воду. Какая она близкая... Как низко сидит корабль — верно, от того, что гружёный. Хотя, нет... Он вообще странный — этот корабль. Длинный, узкий, и голова чудища с носа яростно скалится. Надутое полотнище паруса тащит судно вперёд, всё дальше и дальше от родного берега: даже чаек давно уже не видать. Воины на борту все как один — светлокожие с широкими глазами да хмурыми лицами, изрезанными шрамами.
— Чусен-тан, — обратился Гиацу, кивая на воинов: — Это и впрямь алльды?
— Да.
— А волосы-то у них не у всех светлые... — заметил Тсаху, оборачиваясь. — Вон и с тёмными есть. И какие-то странные...
— Рыжие, — подсказал старик.
— Вот и я говорю: странные, — кивнул Тсаху.
— Ты же понимаешь их язык, Чусен-тан? — спросил Гиацу. — Что они говорят? Куда везут нас?
— В Тюлень-град, похоже.
— Далеко это?
— На севере. За Тагихам-морем.
Тсаху округлил глаза:
— Там, наверное, очень холодно! — воскликнул он и невольно поёжился.
— Холодно, — согласился старик. — Но не очень. В землях алльдов есть места и похолоднее.
— Как думаешь, Чусен-тан, — тихо проговорил Гиацу, и сердце его забилось быстрее, — Танау сдан? Или... Могли эти... просто пробиться? Пока другой корабль отвлекал наших воинов?
— Могли, конечно! — не дав старику ответить, закивал Тсаху: его отец тоже отправился защищать пролив.
Все, кто был нынче на борту, верили, что Танау стоит как и всегда и семанские мужчины отобьют своих женщин и детей у этих белокожих. Обязательно отобьют!
— Чусен-тан, — почти шёпотом позвал его Гиацу, едва Тсаху отвлёкся. — Что ты сам думаешь? Только правду говори!
— Я думаю, что Танау пал, — вздохнул старик.
Гиацу закрыл глаза.
— И что с нами будет?
— Рабами станем.
Дышать! Надо дышать, вспомнил Гиацу, и с трудом сделал вдох, наполнивший грудь густым морским воздухом с привкусом рыбы. А на выдохе вновь закричали. Мальчик резко обернулся. Тот самый одноглазый алльд — он был куда больше других моряков, не иначе как капитан, — схватил за руку молодую девушку, Ифан, и волок её за собой. Мать Ифан кричала, хватаясь за рваную юбку дочери, за её тонкие руки, за тяжёлую ногу воина, моля его на своём языке:
— Не трогай её, прошу! Не трогай! — но одноглазый без усилия оттолкнул её сапогом, и женщина измученно повалилась на палубу.
Все повскакивали, и одноглазый что-то велел своим воинам. Те окружили семан, закатывая рукава и доставая верёвки, чтобы накрепко привязать всех к мачте. Люди испуганно отступили.
Гиацу знал Ифан. Она вышивала дивные картины на рубахах и платьях. Атхай, бывало, собираясь в ближайший город поторговать чем-нибудь из урожая, посылал сына по соседям — кто что подкинет на продажу. Яркая, расшитая одежда Ифан особенно нравилась горожанам, и в её дом Гиацу ходил чаще всего. Стоило стукнуть трижды в массивную деревянную дверь, как её отпирала девушка — стройная, смуглая, белозубая, с двумя толстыми чёрными косами, перекинутыми на грудь. Она была старше Гиацу — к ней уже сватались женихи, но сердце его ёкало всякий раз, как Ифан улыбалась ему. Он даже выпросил у мамы гребень и старательно причёсывался прежде, чем идти через полдеревни к заветной двери.
Теперь же Ифан затравленно озиралась. Волосы её, выбившись из пышных кос, прилипли к блестящим от слёз щекам. Грудь судорожно вздымалась, будто девушке не хватало воздуха, а в глазах застыл ужас и немая мольба.
И тут вперёд выступил Чусен. Он единственный из семан говорил по-алльдски. Плохо, ломано, куда больше разбираясь в названиях всевозможных товаров, чем в чём-то ещё, но всё же — говорил. Гиацу, затаив дыхание, услышал из уст старика странные, будто рычащие слова — так похожие на те, что произносили сами алльды. Огромный воин на мгновение застыл, вперив единственный глаз в Чусена. Тот весь съёжился, но не отступил и снова что-то сказал, указывая рукой на Ифан. Алльд молчал, и Гиацу, стоявший совсем близко, удивлённо подумал: какой голубой у него глаз! Будто само небо в погожий день. И покосился на сжатые губы воина: ну ответь же что-нибудь! Ответь! Отпусти Ифан!
Одноглазый вдруг сплюнул и покачал головой. Он в самом деле что-то ответил, но стало ясно: не то, на что все надеялись. Другой алльд схватил старика и отволок его подальше, а Ифан забилась в руках одноглазого, будто пойманная бабочка.
— Отпусти меня! — умоляла она. — Не надо!
