Гиацу приблизился к воде, спугнув стайку маленьких рыбок. На каменистых берегах росли деревья, потихоньку примерявшие красновато-рыжие одежды осени, и ветер бросал листья на поверхность озера. Над деревьями возвышались горные вершины, припорошенные тонким слоем снега. Они укрывали Око Ёрвана от совсем лютых ветров, которые по зиме настигали Дикую гряду. Но нынче небо было чисто даже от облаков. Гиацу топтался на месте, щурясь от яркого света и прислушиваясь к хрусту под сапогами. Снег в горах часто выпадал в это время. Порой он таял, уступая солнцу, но чаще оставался лежать серебристой пеленой до самой весны.
На берегу покоилась перевёрнутая лодка: Оллид сам сколотил её, чтобы плавать по озеру да наблюдать, как снуют туда-сюда рыбки в прозрачной воде. Но Гиацу даже не глянул в ту сторону. Он смахнул снег с большого пологого камня и повёл плечами, разминаясь. А затем решительно стащил с себя сапоги и начал раздеваться. И вот, бросив одежду на камень да подвязав повыше длинные волосы, семанин храбро шагнул в озеро.
Именно вода помогла ему полюбить холод. Гиацу с детства обожал плавать, да только Тахай-море, на берегах которого он родился, было куда теплее любой местной речки. Семанину пришлось привыкать к студёным водам алльдского края. Но желание плавать оказалось столь сильным, что, в конце концов, победило страх околеть.
«Не борись с холодом, — учил Оллид. — Тебе никогда не победить его. Но ты потратишь силы на борьбу, и их не останется на жизнь. Вот тогда-то и умирают от холода, Гиацу...»
Гиацу плыл, расталкивая ледяную толщу озера, и тело его покрывалось мурашками. Солнце светило в лицо, слепя, но почти не грея. Большие дрожащие круги расходились по воде: они спешили к берегам, да гасли, так и не достигнув их.
«Тебе не нужно бежать, чтобы согреться. Тепло должно идти изнутри. Закрой глаза, Гиацу, — просил Оллид, и Гиацу — тогда ещё мальчик — послушно закрывал. — Сделай вдох... Почувствуй холод внутри себя. Почувствуй, как он течёт по твоим жилам вместе с кровью. А теперь пойми, что он — не более, чем ощущение. Пока я не велел тебе почувствовать его, он не имел над тобой такой власти... Зимой ты мёрзнешь, а в тёплый день рад этим студёным водам и сам торопишься искупаться в них. Холод — лишь ощущение, Гиацу, запомни это, — вновь и вновь повторял колдун. — Оно приходит и уходит. Ты выбираешь, испытывать его или нет. А теперь вспомни, как тебе нравилось плавать здесь летом, и выдохни холод прочь!»
Гиацу медленно выдохнул. Он был уже на середине озера и, опустив лицо вниз, сквозь прозрачную воду разглядывал дно. На голубоватом полотне песка кое-где виднелись большие камни, покрытые белым налётом. Низкие тонкие водоросли колыхались от еле заметных течений, и всюду сновали беспокойные рыбки. Гиацу казалось, будто он парит над ними.
«Холод и тепло — лишь твои ощущения. Ты сам создаёшь их, Гиацу. Вокруг нас один и тот же ветер, над нами одно и то же небо, но тебе холодно, а мне нет. Это лишь ощущение, и ты можешь его изменить».
Озеро больше не было ни холодным, ни тёплым: теперь оно нежно баюкало Гиацу. Он поднял голову, чтобы сделать вдох, и вновь опустил. Вода держала его.
«Ты ведь знаешь, что чтобы ни случилось, вода удержит тебя, — говорил Оллид. — Теперь тебе надо вырастить внутри уверенность, что чтобы ни случилось, огонь внутри тебя не погаснет и ты не замёрзнешь».
Колдун сурово тренировал Гиацу. В первую зиму он ограничился простой закалкой. Но уже на вторую зиму стал учить слугу согревать на себе мокрую одежду, не взирая на стужу вокруг. Семанину удалось это далеко не сразу. Поначалу он мог лишь дрожать от холода да стучать зубами. Тепло стремительно покидало маленького Гиацу, как он ни уговаривал себя, что всё это — лишь в его голове. Снег — белый, настоящий, холодный, — лежал вокруг на самом деле. А на плечах висела самая настоящая мокрая рубаха, уже затвердевшая от мороза.
Но Оллид чутко следил за слугой, не давая переохладиться. В конце концов, он отложил уроки с мокрой одеждой до следующей зимы. А там — и ещё до одной, и ещё... Лишь на пятую зиму Гиацу удалось высушить на себе рубаху и осознать, что холод в самом деле существует лишь в его голове. И если понять это, прочувствовать всем сердцем, то можно не только не замёрзнуть, но и растопить своим телом сугроб.
«Холод и тепло, боль и удовольствие — всё это происходит лишь в твоей голове», — напоминал Оллид.
«А страхи?» — спросил тогда ещё маленький Гиацу.
Его чёрные глаза в упор глядели на Оллида, а тот молчал, задумчиво разглядывая семанина в ответ. Наконец, колдун промолвил:
«Смотря какие страхи...»
Повзрослевший Гиацу вновь поднял голову над водой и, сделав вдох, неспешно поплыл вперёд. Холодный ветер нагнал его, задув в спину, и лёгкая, быстрая рябь покатилась по озеру. Набежало на небо маленькое кучерявое облачко. Тотчас померкло солнце, и тревожно затрясли листьями растущие по берегам деревья.
«Некоторые страхи в самом деле живут лишь в твоей голове. Но другие существуют за её пределами. Такие нельзя скидывать со счетов, принимая за простые ощущения».
«Тогда как отличить одни от других, Оллид-тан?»
«Сложный вопрос, Гиацу... — вздохнул колдун. — Не уверен, что знаю на него ответ».
Облако сошло с неба, и солнечный свет вновь брызнул на Гиацу, который в одиночестве плыл по озеру. Оллид, наверное, был в этот час на Лосиной горе. Ещё вчера он вдруг признался, что отчего-то сердце у него не на месте и что слышит он разносящиеся над Дикой грядой крики гадурских воронов. Колдун выглядел таким обеспокоенным, что и семанин взволновался не на шутку. В конце концов, помаявшись, Оллид отправился в путь. А Гиацу остался один в их втором доме, построенном недалеко от Ока Ёрвана.
Из озера выходила река, которая тоже никогда не покрывалась льдом. Стекая с возвышенности, она несла свои волны по зеленоватым камням и убегала к крайнему северу — туда, где томились в заточении хёгги. Но владений Фёнвара не достигала: терялась в снегах по пути к ним. На берегу этой реки, вниз по течению и стоял крепкий деревянный сруб, окружённый горными хребтами. Оллид возвёл его давно, но с появлением Гиацу решил расширить жилище, добавив несколько хозяйственных пристроек. Семанину не нравилось на Лосиной горе, среди тьмы, разбавленной лишь мерцанием огня, и странных шорохов, похожих на чей-то шёпот. Зато дом, укрытый от сильных ветров, Гиацу полюбил сразу.
Из года в год он упорно пытался разбить огород под окном, да мало что росло в этих северных краях. Порой казалось, что и земли здесь нет: сплошь камни, покрытые слоем мягкого мха. Негде было достать семена капусты, по которой скучал Гиацу, и уж тем более — саженцы солнечного дерева, дарившего семанам круглые сладкие плоды цвета огня. Тахиё говорила маленькому сыну, что те плоды рождены из лучей самого Семхай-тана. Да, видно, лучи эти не достигали Диких гор.
И тем не менее короткое алльдское лето преподносило Гиацу невиданное количество ягод, которых он никогда прежде не видел. Пёстрым ковром расстилались они под ногами, покрывая камни и еле заметные тропы, чернея, краснея, желтея из каждой расщелины. Особенно полюбилась семанину тёмная ягода, которую Оллид назвал медвежьей. Гиацу даже поперхнулся, впервые услышав об этом. Подумать только: у него с ченам атау схожие вкусы!
Неоднократно пытался Гиацу принести из Тёмного леса землянику и укоренить её в своём саду. Но землянике не нравилось в Диких горах, и раз за разом она чахла, так и не дав ягод. Пробовал семанин сажать и разные коренья, которые они с Оллидом собирали и сушили на зиму. Да и те почти не приживались. В конце концов, Гиацу бросил попытки и с грустью наблюдал, как его огород постепенно покрывается пеленой мха с пучками дикой травы. Видно, не выйдет стать огородником на этой земле...
Зато Гиацу хорошо ловил рыбу, которой в горных озёрах водилось с избытком. Он и вкусно готовить её умел: мог и сварить, и пожарить, и рыбную похлёбку сделать — словом, всё, чему когда-то учил его отец на берегах Тахай-моря. Семанин освоил даже зимнюю рыбалку. В этом ему помогал Оллид, растапливая в замёрзшем водоёме небольшое отверстие, сквозь которое можно было удить. Господин показал Гиацу, как и без всякого колдовства можно пробивать лёд, чтобы слуга, если придётся, сумел прокормить себя сам в суровом северном краю.
Оллид умел практически всё. Гиацу поразился, когда понял, что господин способен не только лечить, охотиться и управлять стихиями, подчиняя их своей воле. Но он ещё и сам прял, шил и обрабатывал кожу и мех, так что у них и впрямь никогда не возникало недостатка в одежде и обуви. Оллид смастерил для слуги лук и показал, как стрелять без промаха. Обучил Гиацу языку птиц, так, что семанин мог подражать и сове, и горлице, и утке. Колдун даже вырезал несколько игрушечных корабликов по образцу того, который подарил Мьярн. Казалось, умениям Оллида нет конца!
Гиацу часто размышлял, зачем же всё-таки он понадобился господину, ведь тот спокойно справлялся со всеми повседневными делами сам. Более того, у него прибавилось этих дел с появлением слуги, которого пришлось многому обучать. Семанин изо всех сил стремился помочь: и на рыбалку бегал, и в доме прибирался, и вещи стирал. Да всё равно не видел в своей помощи острой необходимости: Оллиду словно ничего не было нужно. И со временем Гиацу с удивлением осознал, что колдуну попросту одиноко.
Оллид обучал слугу, как отец обучал бы своего сына. Он делился с ним знаниями и легендами, какими могла бы делиться мать. Они вместе гуляли, охотились, даже, бывало, запускали кораблики по реке, а потом Гиацу пытался догнать их вплавь... Господин помогал семанину высаживать землянику, хоть и посмеивался над его затеей. Гиацу уже не представлял своей жизни без Оллида. Но и Оллид явно привязался к слуге.
Жадно слушая все истории колдуна, семанин осознал, что тот прожил в горах без малого последние триста зим. Триста! Совсем один! Да кто угодно с ума сойдёт от такого... Гиацу вон прожил десять зим, и не один, а с господином, и то взвыть хотелось. А Оллида ведь ещё и без устали терзали мысли о лисьепадских князьях, которые могут до него добраться!
Семанин уже давно понял, что господин не из тех, кто охоч до общения с другими. Но, похоже, не вызнай князья тайну колдунов да не убей они Инга Серебряного, Оллид жил бы поближе к людям. Как-то же его занесло и в край Семхай-тана, и на болота лайя... Да он побывал даже в алимских пустынях, где разыскал упавший хвост Мирового дракона, ставший там местной рекой! И Гиацу от всей души желал лисьепадским князьям помереть поскорее, не оставив потомков. Может, тогда господин, наконец, решится покинуть Дикую гряду да снова отправиться в какие-нибудь странствия. И Гиацу, конечно же, пойдёт вместе с ним.
Но пока... Пока что сердце Оллида было переполнено тревогой и страхом. Гиацу, привыкший всегда чутко следить за настроениями господина, ещё несколько дней назад уловил перемену в нём. Колдун сделался нетерпелив; он плохо спал и хуже ел. И всё порывался уйти на Лосиную гору, где чувствовал себя спокойнее всего. Он и Гиацу предлагал идти, да Гиацу не желал сидеть в тёмной пещере и всё надеялся, что господин притомился, и тревоги скоро покинут его.
Но напряжение лишь возрастало. В конце концов, Оллид проснулся чернее Туринара — самой тьмы! И сказал, что слышит раздающиеся над Дикой грядой жадные крики воронов, предвкушающих скорую добычу. Значит, кто-то подошёл к Диким горам со стороны Гадурской равнины. И не просто кто-то... Ради пары людей проклятые вороны не стали бы так надрываться: похоже, у подножия стоял целый отряд. Уж не Мьямир ли, сын Гаранура, привёл его, чудом миновав Вязкий лес?
Оллид ушёл ещё засветло. Оставшись один, Гиацу наловил рыбы, сварил похлёбку и не спеша поел. Потом снова поел. На улице смеркалось, и поднявшийся ветер холодно хлестал растущие у дома деревья и улетал дальше — к тёмным елям на другом берегу реки. Гиацу решил прилечь. Но тревога, оставленная господином, долго мучала и слугу, и он всё ворочался с боку на бок, не в силах уснуть.
Вскоре пошёл снег — первый в этом году, — и с лёгким шуршанием стал ложиться на землю, деревья и крышу дома. Тогда Гиацу поднялся и разжёг остывший очаг. Затрещали в тишине дома дрова, заплясало яркое рыжее пламя, согревая воздух вокруг да бросая причудливые тени на деревянные стены. Семанин лёг поближе к огню и, закутавшись в шкуру ченам атау, бурого медведя, провалился, наконец, в сон.
Нынче же, в ярком свете дня, Гиацу казалось, что все вчерашние тревоги были просто страхами, живущими у Оллида в голове. Сколько их там, лишь боги ведают! Ведь десять зим ни одна живая душа не пробиралась в Дикие горы, хоть Гиацу втайне и молил об этом Семхай-тана: уж очень истосковался по людям. Да, похоже, Семхай-тан в самом деле остался далеко на юге, и не долетали до него просьбы семан, которых судьба закинула на край света. Сколько ни бродил Гиацу по горам, сколько ни заглядывал с опаской в Тёмный лес, раскинувшийся у подножия Дикой гряды, сколько ни звал... Никто за всё это время так и не откликнулся на его зов.
Но как ни грустил Гиацу, он никогда не помышлял сбежать — даже, когда Оллид обучил его всему для самостоятельной жизни. За десять зим Гиацу запомнил все тропы в горах и обошёл бы их с закрытыми глазами, ни разу не споткнувшись. Он был свободен в передвижениях: колдун отпускал слугу и в Тёмный лес, и к Гадурской равнине, и к дальним северным пикам, за которыми — сплошные льды и бешеные ветра, сдувающие с ног. Не было поблизости ни деревень, ни одиноких жилищ: одни только склочные проклятые вороны, к которым лучше не приближаться. И всё же неприметные тропы могли увести опытного путника куда угодно: и к Лисьепадскому княжеству, и к Ерилльскому, и к деревням, затерянным в Вязком лесу...
Однако Гиацу не пытался сбежать по иной причине: ещё мальчишкой он поклялся служить колдуну и не считал, будто слово это можно нарушить. Семанин по-прежнему был убеждён: коли однажды понадобится, он не задумываясь умрёт за своего господина. И раз Оллид не хочет покидать Дикие горы, что ж... Не покинет их и Гиацу. Даже, если придётся сидеть здесь до конца дней!
..Гиацу уже несколько раз пересёк Око Ёрвана и немного устал. Пожалуй, пора выбираться из студёных вод. Небо вновь заволокло тёмными облаками: погода в Диких горах менялась быстро и подчас непредсказуемо. Вот и теперь из налетевшей тучи вдруг посыпались колкие белые снежинки. Озеро окружил холодный туман, мгновенно скрыв и растущие по берегам деревья и даже возвышавшиеся над ними хребты гор.
Гиацу с беспокойством огляделся, пытаясь вспомнить, в какой стороне оставил одежду. Ни разу ещё метель не настигала его посреди озера! Око Ёрвана имело круглую форму, почти без изъянов, и семанин обычно ориентировался по берегам. Но берега спрятались за снежной завесой — как тут понять что-либо?! Гиацу хотел было нырнуть, чтобы под водой определить направление, но тут заметил, что всегда прозрачное озеро помутнело. Песок, поднявшись со дна, кружился белой взвесью — прямо как снег над поверхностью.
Гиацу ощутил, как холод, словно только и ждал своего часа, вновь пробирает его до костей. Так случалось всякий раз, стоило потерять нужный настрой и позволить тревоге проникнуть в сердце. И вот — стужа уже расползается по жилам, точно змея, и всю кожу вновь сыпью покрывают мурашки.
На берегу покоилась перевёрнутая лодка: Оллид сам сколотил её, чтобы плавать по озеру да наблюдать, как снуют туда-сюда рыбки в прозрачной воде. Но Гиацу даже не глянул в ту сторону. Он смахнул снег с большого пологого камня и повёл плечами, разминаясь. А затем решительно стащил с себя сапоги и начал раздеваться. И вот, бросив одежду на камень да подвязав повыше длинные волосы, семанин храбро шагнул в озеро.
Именно вода помогла ему полюбить холод. Гиацу с детства обожал плавать, да только Тахай-море, на берегах которого он родился, было куда теплее любой местной речки. Семанину пришлось привыкать к студёным водам алльдского края. Но желание плавать оказалось столь сильным, что, в конце концов, победило страх околеть.
«Не борись с холодом, — учил Оллид. — Тебе никогда не победить его. Но ты потратишь силы на борьбу, и их не останется на жизнь. Вот тогда-то и умирают от холода, Гиацу...»
Гиацу плыл, расталкивая ледяную толщу озера, и тело его покрывалось мурашками. Солнце светило в лицо, слепя, но почти не грея. Большие дрожащие круги расходились по воде: они спешили к берегам, да гасли, так и не достигнув их.
«Тебе не нужно бежать, чтобы согреться. Тепло должно идти изнутри. Закрой глаза, Гиацу, — просил Оллид, и Гиацу — тогда ещё мальчик — послушно закрывал. — Сделай вдох... Почувствуй холод внутри себя. Почувствуй, как он течёт по твоим жилам вместе с кровью. А теперь пойми, что он — не более, чем ощущение. Пока я не велел тебе почувствовать его, он не имел над тобой такой власти... Зимой ты мёрзнешь, а в тёплый день рад этим студёным водам и сам торопишься искупаться в них. Холод — лишь ощущение, Гиацу, запомни это, — вновь и вновь повторял колдун. — Оно приходит и уходит. Ты выбираешь, испытывать его или нет. А теперь вспомни, как тебе нравилось плавать здесь летом, и выдохни холод прочь!»
Гиацу медленно выдохнул. Он был уже на середине озера и, опустив лицо вниз, сквозь прозрачную воду разглядывал дно. На голубоватом полотне песка кое-где виднелись большие камни, покрытые белым налётом. Низкие тонкие водоросли колыхались от еле заметных течений, и всюду сновали беспокойные рыбки. Гиацу казалось, будто он парит над ними.
«Холод и тепло — лишь твои ощущения. Ты сам создаёшь их, Гиацу. Вокруг нас один и тот же ветер, над нами одно и то же небо, но тебе холодно, а мне нет. Это лишь ощущение, и ты можешь его изменить».
Озеро больше не было ни холодным, ни тёплым: теперь оно нежно баюкало Гиацу. Он поднял голову, чтобы сделать вдох, и вновь опустил. Вода держала его.
«Ты ведь знаешь, что чтобы ни случилось, вода удержит тебя, — говорил Оллид. — Теперь тебе надо вырастить внутри уверенность, что чтобы ни случилось, огонь внутри тебя не погаснет и ты не замёрзнешь».
Колдун сурово тренировал Гиацу. В первую зиму он ограничился простой закалкой. Но уже на вторую зиму стал учить слугу согревать на себе мокрую одежду, не взирая на стужу вокруг. Семанину удалось это далеко не сразу. Поначалу он мог лишь дрожать от холода да стучать зубами. Тепло стремительно покидало маленького Гиацу, как он ни уговаривал себя, что всё это — лишь в его голове. Снег — белый, настоящий, холодный, — лежал вокруг на самом деле. А на плечах висела самая настоящая мокрая рубаха, уже затвердевшая от мороза.
Но Оллид чутко следил за слугой, не давая переохладиться. В конце концов, он отложил уроки с мокрой одеждой до следующей зимы. А там — и ещё до одной, и ещё... Лишь на пятую зиму Гиацу удалось высушить на себе рубаху и осознать, что холод в самом деле существует лишь в его голове. И если понять это, прочувствовать всем сердцем, то можно не только не замёрзнуть, но и растопить своим телом сугроб.
«Холод и тепло, боль и удовольствие — всё это происходит лишь в твоей голове», — напоминал Оллид.
«А страхи?» — спросил тогда ещё маленький Гиацу.
Его чёрные глаза в упор глядели на Оллида, а тот молчал, задумчиво разглядывая семанина в ответ. Наконец, колдун промолвил:
«Смотря какие страхи...»
Повзрослевший Гиацу вновь поднял голову над водой и, сделав вдох, неспешно поплыл вперёд. Холодный ветер нагнал его, задув в спину, и лёгкая, быстрая рябь покатилась по озеру. Набежало на небо маленькое кучерявое облачко. Тотчас померкло солнце, и тревожно затрясли листьями растущие по берегам деревья.
«Некоторые страхи в самом деле живут лишь в твоей голове. Но другие существуют за её пределами. Такие нельзя скидывать со счетов, принимая за простые ощущения».
«Тогда как отличить одни от других, Оллид-тан?»
«Сложный вопрос, Гиацу... — вздохнул колдун. — Не уверен, что знаю на него ответ».
Облако сошло с неба, и солнечный свет вновь брызнул на Гиацу, который в одиночестве плыл по озеру. Оллид, наверное, был в этот час на Лосиной горе. Ещё вчера он вдруг признался, что отчего-то сердце у него не на месте и что слышит он разносящиеся над Дикой грядой крики гадурских воронов. Колдун выглядел таким обеспокоенным, что и семанин взволновался не на шутку. В конце концов, помаявшись, Оллид отправился в путь. А Гиацу остался один в их втором доме, построенном недалеко от Ока Ёрвана.
Из озера выходила река, которая тоже никогда не покрывалась льдом. Стекая с возвышенности, она несла свои волны по зеленоватым камням и убегала к крайнему северу — туда, где томились в заточении хёгги. Но владений Фёнвара не достигала: терялась в снегах по пути к ним. На берегу этой реки, вниз по течению и стоял крепкий деревянный сруб, окружённый горными хребтами. Оллид возвёл его давно, но с появлением Гиацу решил расширить жилище, добавив несколько хозяйственных пристроек. Семанину не нравилось на Лосиной горе, среди тьмы, разбавленной лишь мерцанием огня, и странных шорохов, похожих на чей-то шёпот. Зато дом, укрытый от сильных ветров, Гиацу полюбил сразу.
Из года в год он упорно пытался разбить огород под окном, да мало что росло в этих северных краях. Порой казалось, что и земли здесь нет: сплошь камни, покрытые слоем мягкого мха. Негде было достать семена капусты, по которой скучал Гиацу, и уж тем более — саженцы солнечного дерева, дарившего семанам круглые сладкие плоды цвета огня. Тахиё говорила маленькому сыну, что те плоды рождены из лучей самого Семхай-тана. Да, видно, лучи эти не достигали Диких гор.
И тем не менее короткое алльдское лето преподносило Гиацу невиданное количество ягод, которых он никогда прежде не видел. Пёстрым ковром расстилались они под ногами, покрывая камни и еле заметные тропы, чернея, краснея, желтея из каждой расщелины. Особенно полюбилась семанину тёмная ягода, которую Оллид назвал медвежьей. Гиацу даже поперхнулся, впервые услышав об этом. Подумать только: у него с ченам атау схожие вкусы!
Неоднократно пытался Гиацу принести из Тёмного леса землянику и укоренить её в своём саду. Но землянике не нравилось в Диких горах, и раз за разом она чахла, так и не дав ягод. Пробовал семанин сажать и разные коренья, которые они с Оллидом собирали и сушили на зиму. Да и те почти не приживались. В конце концов, Гиацу бросил попытки и с грустью наблюдал, как его огород постепенно покрывается пеленой мха с пучками дикой травы. Видно, не выйдет стать огородником на этой земле...
Зато Гиацу хорошо ловил рыбу, которой в горных озёрах водилось с избытком. Он и вкусно готовить её умел: мог и сварить, и пожарить, и рыбную похлёбку сделать — словом, всё, чему когда-то учил его отец на берегах Тахай-моря. Семанин освоил даже зимнюю рыбалку. В этом ему помогал Оллид, растапливая в замёрзшем водоёме небольшое отверстие, сквозь которое можно было удить. Господин показал Гиацу, как и без всякого колдовства можно пробивать лёд, чтобы слуга, если придётся, сумел прокормить себя сам в суровом северном краю.
Оллид умел практически всё. Гиацу поразился, когда понял, что господин способен не только лечить, охотиться и управлять стихиями, подчиняя их своей воле. Но он ещё и сам прял, шил и обрабатывал кожу и мех, так что у них и впрямь никогда не возникало недостатка в одежде и обуви. Оллид смастерил для слуги лук и показал, как стрелять без промаха. Обучил Гиацу языку птиц, так, что семанин мог подражать и сове, и горлице, и утке. Колдун даже вырезал несколько игрушечных корабликов по образцу того, который подарил Мьярн. Казалось, умениям Оллида нет конца!
Гиацу часто размышлял, зачем же всё-таки он понадобился господину, ведь тот спокойно справлялся со всеми повседневными делами сам. Более того, у него прибавилось этих дел с появлением слуги, которого пришлось многому обучать. Семанин изо всех сил стремился помочь: и на рыбалку бегал, и в доме прибирался, и вещи стирал. Да всё равно не видел в своей помощи острой необходимости: Оллиду словно ничего не было нужно. И со временем Гиацу с удивлением осознал, что колдуну попросту одиноко.
Оллид обучал слугу, как отец обучал бы своего сына. Он делился с ним знаниями и легендами, какими могла бы делиться мать. Они вместе гуляли, охотились, даже, бывало, запускали кораблики по реке, а потом Гиацу пытался догнать их вплавь... Господин помогал семанину высаживать землянику, хоть и посмеивался над его затеей. Гиацу уже не представлял своей жизни без Оллида. Но и Оллид явно привязался к слуге.
Жадно слушая все истории колдуна, семанин осознал, что тот прожил в горах без малого последние триста зим. Триста! Совсем один! Да кто угодно с ума сойдёт от такого... Гиацу вон прожил десять зим, и не один, а с господином, и то взвыть хотелось. А Оллида ведь ещё и без устали терзали мысли о лисьепадских князьях, которые могут до него добраться!
Семанин уже давно понял, что господин не из тех, кто охоч до общения с другими. Но, похоже, не вызнай князья тайну колдунов да не убей они Инга Серебряного, Оллид жил бы поближе к людям. Как-то же его занесло и в край Семхай-тана, и на болота лайя... Да он побывал даже в алимских пустынях, где разыскал упавший хвост Мирового дракона, ставший там местной рекой! И Гиацу от всей души желал лисьепадским князьям помереть поскорее, не оставив потомков. Может, тогда господин, наконец, решится покинуть Дикую гряду да снова отправиться в какие-нибудь странствия. И Гиацу, конечно же, пойдёт вместе с ним.
Но пока... Пока что сердце Оллида было переполнено тревогой и страхом. Гиацу, привыкший всегда чутко следить за настроениями господина, ещё несколько дней назад уловил перемену в нём. Колдун сделался нетерпелив; он плохо спал и хуже ел. И всё порывался уйти на Лосиную гору, где чувствовал себя спокойнее всего. Он и Гиацу предлагал идти, да Гиацу не желал сидеть в тёмной пещере и всё надеялся, что господин притомился, и тревоги скоро покинут его.
Но напряжение лишь возрастало. В конце концов, Оллид проснулся чернее Туринара — самой тьмы! И сказал, что слышит раздающиеся над Дикой грядой жадные крики воронов, предвкушающих скорую добычу. Значит, кто-то подошёл к Диким горам со стороны Гадурской равнины. И не просто кто-то... Ради пары людей проклятые вороны не стали бы так надрываться: похоже, у подножия стоял целый отряд. Уж не Мьямир ли, сын Гаранура, привёл его, чудом миновав Вязкий лес?
Оллид ушёл ещё засветло. Оставшись один, Гиацу наловил рыбы, сварил похлёбку и не спеша поел. Потом снова поел. На улице смеркалось, и поднявшийся ветер холодно хлестал растущие у дома деревья и улетал дальше — к тёмным елям на другом берегу реки. Гиацу решил прилечь. Но тревога, оставленная господином, долго мучала и слугу, и он всё ворочался с боку на бок, не в силах уснуть.
Вскоре пошёл снег — первый в этом году, — и с лёгким шуршанием стал ложиться на землю, деревья и крышу дома. Тогда Гиацу поднялся и разжёг остывший очаг. Затрещали в тишине дома дрова, заплясало яркое рыжее пламя, согревая воздух вокруг да бросая причудливые тени на деревянные стены. Семанин лёг поближе к огню и, закутавшись в шкуру ченам атау, бурого медведя, провалился, наконец, в сон.
Нынче же, в ярком свете дня, Гиацу казалось, что все вчерашние тревоги были просто страхами, живущими у Оллида в голове. Сколько их там, лишь боги ведают! Ведь десять зим ни одна живая душа не пробиралась в Дикие горы, хоть Гиацу втайне и молил об этом Семхай-тана: уж очень истосковался по людям. Да, похоже, Семхай-тан в самом деле остался далеко на юге, и не долетали до него просьбы семан, которых судьба закинула на край света. Сколько ни бродил Гиацу по горам, сколько ни заглядывал с опаской в Тёмный лес, раскинувшийся у подножия Дикой гряды, сколько ни звал... Никто за всё это время так и не откликнулся на его зов.
Но как ни грустил Гиацу, он никогда не помышлял сбежать — даже, когда Оллид обучил его всему для самостоятельной жизни. За десять зим Гиацу запомнил все тропы в горах и обошёл бы их с закрытыми глазами, ни разу не споткнувшись. Он был свободен в передвижениях: колдун отпускал слугу и в Тёмный лес, и к Гадурской равнине, и к дальним северным пикам, за которыми — сплошные льды и бешеные ветра, сдувающие с ног. Не было поблизости ни деревень, ни одиноких жилищ: одни только склочные проклятые вороны, к которым лучше не приближаться. И всё же неприметные тропы могли увести опытного путника куда угодно: и к Лисьепадскому княжеству, и к Ерилльскому, и к деревням, затерянным в Вязком лесу...
Однако Гиацу не пытался сбежать по иной причине: ещё мальчишкой он поклялся служить колдуну и не считал, будто слово это можно нарушить. Семанин по-прежнему был убеждён: коли однажды понадобится, он не задумываясь умрёт за своего господина. И раз Оллид не хочет покидать Дикие горы, что ж... Не покинет их и Гиацу. Даже, если придётся сидеть здесь до конца дней!
..Гиацу уже несколько раз пересёк Око Ёрвана и немного устал. Пожалуй, пора выбираться из студёных вод. Небо вновь заволокло тёмными облаками: погода в Диких горах менялась быстро и подчас непредсказуемо. Вот и теперь из налетевшей тучи вдруг посыпались колкие белые снежинки. Озеро окружил холодный туман, мгновенно скрыв и растущие по берегам деревья и даже возвышавшиеся над ними хребты гор.
Гиацу с беспокойством огляделся, пытаясь вспомнить, в какой стороне оставил одежду. Ни разу ещё метель не настигала его посреди озера! Око Ёрвана имело круглую форму, почти без изъянов, и семанин обычно ориентировался по берегам. Но берега спрятались за снежной завесой — как тут понять что-либо?! Гиацу хотел было нырнуть, чтобы под водой определить направление, но тут заметил, что всегда прозрачное озеро помутнело. Песок, поднявшись со дна, кружился белой взвесью — прямо как снег над поверхностью.
Гиацу ощутил, как холод, словно только и ждал своего часа, вновь пробирает его до костей. Так случалось всякий раз, стоило потерять нужный настрой и позволить тревоге проникнуть в сердце. И вот — стужа уже расползается по жилам, точно змея, и всю кожу вновь сыпью покрывают мурашки.
