Впрочем, он знал за собой, что совсем даже не был способен ни на терпение, ни на мягкость, и это наполняло его сердце чёрной тоской и безнадёжностью.
Даже если бы он знал, даже если бы он захотел – у него бы не получилось.
Тоска потихоньку перешла в едкую, как ржавчина, обиду: ведь Дерек, как никто другой, знал, что у него не получается! И сам сотни раз напоминал ему о том, что нужно успокоиться, что нужно быть мягче, что нужно окоротить себя… Если Грэхарду когда и удавалось проявить терпение и мягкость, то это была целиком заслуга Дерека – Дерека, который умел найти и слова, и время для них, и подход…
Почему же Дерек, который так хорошо его знал, не нашёл никаких слов, чтобы поговорить с ним об их отношениях?
Досадливо крутя в руках трофейные марианские клинки – на тренировку он не мог выйти из-за простуды – Грэхард снова и снова задавался вопросом: почему?
Дерек был задет, он чувствовал себя оскорблённым или обиженным, – но он же знал, что у Грэхарда не было злого намерения! Почему не поговорил? Почему не объяснил? Разве Грэхард не выслушал бы его, не попытался бы что-то изменить в себе?
Он не мог бы теперь взвесить, что мучает его больше: что он причинял другу столько боли – или что друг терпел это, не говоря ни слова.
«Почему не поговорить, почему просто не поговорить?» – беспомощно и жалко шептал Грэхард, сгибая клинки в такт своим мыслям, пока несчастные мечи с треском не сломались вовсе, не выдержав напряжения его тёмных мыслей.
Увы, Грэхарду даже в голову не пришло соображение, что он мог поговорить сам, что он сам мог заметить, подумать, предвосхитить. Он не был силён в такого рода вещах, он привык к тому, что это Дерек обращает его внимание на подобные вещи, и он ждал от Дерека, что именно тот поговорит с ним, если ему что-то будет неприятно.
Но Дерек молчал, молчал, молчал, – а, когда закончились силы терпеть, просто уехал.
Не сказав и слова, не дав и шанса что-то исправить.
Грэхард полагал, что это незаслуженно жестоко. Он был виноват, конечно; и виноват не только в том ударе, но и вообще в том, как вёл себя. Но почему Дерек не дал ему даже шанса? Он действительно приложил бы все усилия, чтобы что-то исправить, если бы понимал, что именно нужно исправлять!
Захлёбываясь внутренней горечью, Грэхард пытался перебить её горечью отвара от простуды, но, казалось, обжигающая нёбо жидкость лишь вторит эмоциями и усиливает их. Вся его жизнь теперь до краёв была наполнена этой вязкой горячей горечью с масляным налётом отчаяния.
Он ничего не мог изменить – он даже не мог помочь Дереку теперь.
Хорошо, Дерек был так жесток, что вынес ему самый суровый приговор: он решил его оставить. Но зачем он отказался от всего того, что владыка мог ему дать? Грэхард нашёл бы хоть толику утешения в том, что может, во всяком случае, обеспечить новую жизнь своего бывшего друга всем необходимым и сверх того. Он был богат и влиятелен, и мог бы дать Дереку всё, чего бы тот ни пожелал, – но тот отказался и от этого.
Не дал права хоть так искупить и смягчить свою вину.
Грэхард страдал, воображая себе страшные картины, в которых Дерек нуждается в самым обыденных вещах, в которых ему холодно, голодно и страшно; а он, Грэхард, так легко мог бы это исправить! Но Дерек ему не позволил, предпочитая мучиться в одиночку, лишь бы ничего не принять от бывшего своего повелителя…
Тревога сжимала пальцы Грэхарда судорожным стальным хватом; тонкий либерийский фарфор не мог выдержать этих тисков страха и отчаяния, и крошился прямо в пальцах, обливая их горячим отваром, вонзаясь мелкими осколками, раздирая плоть.
Эта боль даже радовала Грэхарда: она отвлекала его от той мучительной затягивающей боли, в которой плавилось его сердце.
Однако чашки вскоре закончились; и с причиняемой ими болью закончилась и эта передышка.
Грэхард оказался наедине с самой чёрной бездной, которая поглотила всё, во что он верил.
Он висел над этой бездной, и не было ничего, ради чего ему стоило бы бороться.
Не имея никаких сил сражаться за самого себя и за свою жизнь теперь – когда в этой жизни не было Дерека и когда Дереку он стал не нужен – Грэхард рухнул в эту бездну.
К жизни он возвращался медленно и неохотно.
Жить было мучительно; осознавать себя было противно; пытаться что-то делать было нестерпимо.
Солнечная оказалась неожиданно приставучей и деловой – отмахнуться от неё было не проще, чем от… Дерека.
Грэхарду пришлось жить – потому что она постоянно лезла под локоть, пихала, побуждала, требовала, настаивала…
Если бы у него ещё были силы удивляться, он бы удивился, что она теперь совсем его не боится.
Внутри своей пасмурной души он был неколебимо уверен, что она воспользуется этим периодом его выпадания из реальности и устроит за его спиной развод, или попросту сбежит так, как это сделал и Дерек.
Он не понимал, зачем и почему она осталась, но ни на миг не верил, что она сделала это от того, что он мог быть ей дорог.
Он знал, что она его не любит; и теперь более чем когда-либо был уверен, что именно Дерек занял его место в её сердце.
Но Дерека теперь не было; она не сбежала с ним вместе – а ведь, видимо, могла, – и не сбежала после.
Грэхард позволял Эсне тащить его своими тонкими женскими руками, куда ей вздумается, потому что ему было решительно всё равно. В какой-то момент он предположил, что именно в этом и была её причина: ей хотелось свободной деятельности, а он мог это ей обеспечить.
Ему даже не было горько – всё его сердце превратилось уже в выжженную пустыню горечи и боли, и новым чувствам уже просто не было возможности что-то прибавить к этому вихрю из серого пепла и колючек льда.
Однако из этого пепла упрямо, упорно, неистребимо поднимались тонкие ростки нежности и любви к Эсне. Среди тотальной смерти и боли – невесомые былинки светлого чувства.
Оно пробивалось светом со дна души, когда Эсна, склоняя над столом свои рукава-крылья из нежного шёлка, досадливо шевелила губами, вникая в новые для неё вещи. Как было не объяснить ей? Как было не улыбнуться, когда она смотрела на него такими тёплыми внимательными глазами, в которых, наконец, вспыхивал восторг понимания?
Оно расцветало слабыми беспомощными бутонами всякий раз, как она касалась его, обдавая ароматом цветочных духов, – мимоходными жестами, не несущими в себе ласки, но такими естественными и говорящими ярче всего другого, что она его совсем не боится больше. Он не знал, чего она боялась раньше и почему перестала бояться теперь; но он наслаждался каждым крохотным знаком её расположения, который свидетельствовал о том, что она приняла его таким, какой он есть.
Это слабое, беззащитное, трепетное чувство рвалось из сердца птичьей трелью и с каждым днём овладевало им всё больше. Среди мрака и отчаяния оно стало тем, за что цеплялась его душа в поисках солнца, света и жизни.
Он захотел жить – ради Эсны – и, сжав зубы и бескомпромиссно отрубив всё, что ему мешало это сделать, он начал жить – ради неё.
638 год
Грэхард смотрел на анжельского купца Этрэна Дранкара и изо всех сил пытался сделать выражение своего лица менее кровожадным. В конце концов, это торжественный приём в посольстве! К счастью, узкие оконца пропускали не так много света, и в тени яростную мимику грозного владыки было сложно рассмотреть в деталях.
Однако держать лицо получалось плохо: купца хотелось немедленно схватить и потащить в пыточную, поближе к калёному железу, чтобы выведать у него всё, что он знает о побеге Дерека.
Тщательное расследование, инициированное владыкой, принесло порядка сотни версий о том, как и куда именно мог податься Дерек после того, как выбрался за ворота Цитадели в телеге с мусором – нужно же было изобрести столь идиотский способ! И, главное, зачем? Не мог же он взаправду думать, что Грэхард не докопается до правды! Что ему мешало спокойно выйти? Хотел паники нагнести, что ли?!
Так или иначе, версий было чуть больше сотни, и корабль анжельского купца в них входил, конечно. Но сегодня Грэхард получил несомненные доказательства того, что Дерек смотался именно с этим анжельцем: потому что купцы в числе преподнесённых подарков подготовили для солнечной госпожи ценные породы древесины.
Информация об увлечении Эсны резьбой не была общеизвестной. Поскольку маловероятно, что Кьерин стал бы с кем-то обсуждать свою дочь, а с работниками Цитадели анжельцы знакомы не были, оставался лишь один вариант: Дерек разболтал.
Грэхард скрипнул зубами. О чём ещё он умудрился разболтать – и кому? Чего теперь ждать от анжельцев? Не накроется ли тщательно подготавливаемая операция по захвату Кеса?
Купец улыбался и нёс свою привычную погодную дурь. Жаловался на ньонские ветра, которые ему даже в Анджелии покоя не дают!
Грэхард незаметно сжимал кулаки, борясь с чёрным желанием отдать приказ немедленно его хватать и тащить в застенки Цитадели. Раскалённое железо – лучший способ получить ответы на свои вопросы!
Но Этрэн Дранкар был побратимом правителя Аньтье; даже для Грэхарда было бы опрометчиво ссориться с фигурами такой величины. Мстительность этой семейки была известна. Ещё будучи принцем, Грэхард в Анджелии познакомился с их старшей ветвью, и ещё тогда сделал вывод, что с этим родом связываться опасно.
Теперь оставалось лишь скрипеть зубами, терпеть шум в ушах и придумывать многоходовые планы о том, как всё-таки добраться до купца.
Тот же, улыбаясь вполне непринуждённо и приветливо, даже не подозревал, какие тучи ходят у него над головой и грозят разразиться молниями, – и всё вещал про своё анжельское солнце…
Грэхард тогда сдержал себя. Купец беспрепятственно уехал к себе на родину, в Аньтье.
Туда же рванули и агенты ньонской разведки: искать следы Дерека.
Однако тщательная проверка всех контактов самого Дранкара, членов его семьи и их ближних друзей ни к чему не привела.
Никаких подозрительных лиц, могущих оказаться Дереком.
Тогда разведка решила всё-таки взяться за правителя Аньтье и его семью – в конце концов, побратимы.
Здесь, впрочем, тоже ловить оказалось нечего. Ни при старшем сыне правителя, ни при младшем, ни при дочке никаких подозрительных новых лиц не обнаружилось. Пытались устроить слежку и за самим правителем, но агент чуть не привлёк внимание местной контрразведки, так что со слежкой пришлось завязать.
Как могли, агенты перерыли Аньтье – это оказалось не так-то просто, потому что местные умели хранить свои секреты. Однако Дерека не обнаружилось ни при городской администрации, ни в ратуше, ни в различных командах управленцах (прошерстили всех, от начальника порта – до командира городской стражи).
Обшарить захолустные таверны и проверить их подавальщиков агенты не догадались, поэтому устремились за пределы Аньтье – искать следы Дерека дальше.
639 год
Грэхард помедлил, прежде чем открыть шершавую папку, в которой лежал очередной отчёт внешней разведки.
Он позволял себе эти несколько секунд слабости – за время которой его сердцем овладевала мучительная и бешеная надежда – потому что у него не было больше ничего, кроме этих нескольких секунд.
В который раз позволив себе их, он медленно открыл папку – сразу на последней странице.
Там на сероватой бумаге привычно и лаконично значилось: «По интересующему лицу – ничего».
Ещё получая папку, Грэхард знал, что отчёт будет закончен именно этой безжалостной фразой; если бы какая-то информация появилась бы – ему доложили бы тотчас.
И всё же он ничего не мог с собой поделать: он отчаянно верил, что каким-то чудом прочтёт там что-то иное.
«По интересующему лицу – ничего», – смотрело на него сухо и строго, как и всегда.
Отложив папку, Грэхард встал и подошёл к окну, наблюдая, как над заливом догорает закат. Свинцовые тучи затопляли собой небо, вторя безнадёжным мыслям.
Его агенты обшарили, кажется, каждое поселение в Анджелии – возможно, кроме северных деревень, – но не нашли никаких следов Дерека и двинулись дальше.
Рациональная часть Грэхарда полагала, что шансов найти что-то у них нет. Возможно, Дерек в Аньтье пересел на другой корабль – который мог идти куда угодно. Он мог теперь уже быть в любой стране, и у него было достаточно времени, чтобы спрятаться там и замаскироваться, либо обзавестись покровителями при королевских дворах.
Разведка отдельно отслеживала, нет ли свидетельств того, что через Дерека произошла какая-то утечка тайных сведений – но тот прокол с древесиной был единственным. Возможно, Дерек никому ничего не сообщил, потому что… умер.
Его корабль мог затонуть, или он мог попасть в руки разбойников, или он мог заболеть… десятки, сотни случайностей, на которые Грэхард никак не мог повлиять, но которые вполне был способен вообразить.
Он решительно гнал от себя те страшные картины, которое рисовало его воображение, но каждый раз эта проклятая строчка «По интересующему лицу – ничего» как лезвием вскрывала нарыв его страхов.
Что, если искать уже некого?
Прижмурившись на закат, Грэхард вообразил, что Дерек сейчас здесь, как обычно, как всегда. Закопался в документы на столе, зачитался одним из них – поэтому так тихо.
Тишина такого рода была неправдоподобна – Дерек обычно работал шумно, с бормотанием, с восклицаниями, с мелкой суетой, которая создавала целый ворох шорохов. Но мог же он зачитаться, правда?
Фантазия не срасталась. Грэхард не обладал должным умением создавать иллюзии и погружаться в них. Он знал, что Дерека сзади нет – и никогда уже не будет. И это знание впивалось в сердце мерзкой пиявкой, высасывая из него силы.
«И как мне с этим?..» – досадливо думал Грэхард, пытаясь взять себя в руки и вернуться, наконец, к работе.
В голове его с дерековскими интонациями возник ответ: «Просто живи».
Очевидный в своей простоте ответ, который Дерек наверняка озвучил бы первым, если бы и впрямь был сейчас здесь.
Грэхард не желал углубляться в беседы с воображаемым Дереком – по опыту знал, что возвращаться от них в реальность было мучительно, как просыпаться с тяжкого похмелья. Но Дерек, тем не менее, так долго был частью его жизни, что он не мог совсем избавиться от того, чтобы время от времени в его голове формировались дерековские реплики.
«Просто отпусти уже и живи» – настаивал знакомый голос внутри его мыслей.
Тяжко вздохнув и приняв тот факт, что сегодня ему никак не отделаться от призрака Дерека, Грэхард зашарил в одном из ящиков своего секретера. Туда он когда-то запрятал ключ от комнаты Дерека – и с тех пор так и не нашёл в себе сил в неё зайти.
Выудив из завалов хлама искомое, Грэхард, резким жестом велев страже оставаться на месте, прошёл к запертой комнате.
Ключ повернулся легко; должно быть, Дерек следил за исправностью замка, поэтому тот был в хорошем состоянии даже после столь длительного простоя.
Отперев дверь, Грэхард некоторое время стоял перед нею – ему казалось, что он собирается вступить в склеп.
Наконец, решившись, он переступил порог.
В комнате отчего-то пахло сухими травами, а совсем не склепом, и Грэхард почувствовал себя спокойнее.
Тёмное тесное помещение слегка освещалось лишь догорающим закатом, и он пожалел, что не захватил свечу – возвращаться теперь не хотелось. Однако почти тут же он вспомнил, что у Дерека должны были быть и свеча, и огниво; нашарив нужное, он сумел разжечь огонёк, мерцающим отсветом озаривший предметы вокруг.
Даже если бы он знал, даже если бы он захотел – у него бы не получилось.
Тоска потихоньку перешла в едкую, как ржавчина, обиду: ведь Дерек, как никто другой, знал, что у него не получается! И сам сотни раз напоминал ему о том, что нужно успокоиться, что нужно быть мягче, что нужно окоротить себя… Если Грэхарду когда и удавалось проявить терпение и мягкость, то это была целиком заслуга Дерека – Дерека, который умел найти и слова, и время для них, и подход…
Почему же Дерек, который так хорошо его знал, не нашёл никаких слов, чтобы поговорить с ним об их отношениях?
Досадливо крутя в руках трофейные марианские клинки – на тренировку он не мог выйти из-за простуды – Грэхард снова и снова задавался вопросом: почему?
Дерек был задет, он чувствовал себя оскорблённым или обиженным, – но он же знал, что у Грэхарда не было злого намерения! Почему не поговорил? Почему не объяснил? Разве Грэхард не выслушал бы его, не попытался бы что-то изменить в себе?
Он не мог бы теперь взвесить, что мучает его больше: что он причинял другу столько боли – или что друг терпел это, не говоря ни слова.
«Почему не поговорить, почему просто не поговорить?» – беспомощно и жалко шептал Грэхард, сгибая клинки в такт своим мыслям, пока несчастные мечи с треском не сломались вовсе, не выдержав напряжения его тёмных мыслей.
Увы, Грэхарду даже в голову не пришло соображение, что он мог поговорить сам, что он сам мог заметить, подумать, предвосхитить. Он не был силён в такого рода вещах, он привык к тому, что это Дерек обращает его внимание на подобные вещи, и он ждал от Дерека, что именно тот поговорит с ним, если ему что-то будет неприятно.
Но Дерек молчал, молчал, молчал, – а, когда закончились силы терпеть, просто уехал.
Не сказав и слова, не дав и шанса что-то исправить.
Грэхард полагал, что это незаслуженно жестоко. Он был виноват, конечно; и виноват не только в том ударе, но и вообще в том, как вёл себя. Но почему Дерек не дал ему даже шанса? Он действительно приложил бы все усилия, чтобы что-то исправить, если бы понимал, что именно нужно исправлять!
Захлёбываясь внутренней горечью, Грэхард пытался перебить её горечью отвара от простуды, но, казалось, обжигающая нёбо жидкость лишь вторит эмоциями и усиливает их. Вся его жизнь теперь до краёв была наполнена этой вязкой горячей горечью с масляным налётом отчаяния.
Он ничего не мог изменить – он даже не мог помочь Дереку теперь.
Хорошо, Дерек был так жесток, что вынес ему самый суровый приговор: он решил его оставить. Но зачем он отказался от всего того, что владыка мог ему дать? Грэхард нашёл бы хоть толику утешения в том, что может, во всяком случае, обеспечить новую жизнь своего бывшего друга всем необходимым и сверх того. Он был богат и влиятелен, и мог бы дать Дереку всё, чего бы тот ни пожелал, – но тот отказался и от этого.
Не дал права хоть так искупить и смягчить свою вину.
Грэхард страдал, воображая себе страшные картины, в которых Дерек нуждается в самым обыденных вещах, в которых ему холодно, голодно и страшно; а он, Грэхард, так легко мог бы это исправить! Но Дерек ему не позволил, предпочитая мучиться в одиночку, лишь бы ничего не принять от бывшего своего повелителя…
Тревога сжимала пальцы Грэхарда судорожным стальным хватом; тонкий либерийский фарфор не мог выдержать этих тисков страха и отчаяния, и крошился прямо в пальцах, обливая их горячим отваром, вонзаясь мелкими осколками, раздирая плоть.
Эта боль даже радовала Грэхарда: она отвлекала его от той мучительной затягивающей боли, в которой плавилось его сердце.
Однако чашки вскоре закончились; и с причиняемой ими болью закончилась и эта передышка.
Грэхард оказался наедине с самой чёрной бездной, которая поглотила всё, во что он верил.
Он висел над этой бездной, и не было ничего, ради чего ему стоило бы бороться.
Не имея никаких сил сражаться за самого себя и за свою жизнь теперь – когда в этой жизни не было Дерека и когда Дереку он стал не нужен – Грэхард рухнул в эту бездну.
***
К жизни он возвращался медленно и неохотно.
Жить было мучительно; осознавать себя было противно; пытаться что-то делать было нестерпимо.
Солнечная оказалась неожиданно приставучей и деловой – отмахнуться от неё было не проще, чем от… Дерека.
Грэхарду пришлось жить – потому что она постоянно лезла под локоть, пихала, побуждала, требовала, настаивала…
Если бы у него ещё были силы удивляться, он бы удивился, что она теперь совсем его не боится.
Внутри своей пасмурной души он был неколебимо уверен, что она воспользуется этим периодом его выпадания из реальности и устроит за его спиной развод, или попросту сбежит так, как это сделал и Дерек.
Он не понимал, зачем и почему она осталась, но ни на миг не верил, что она сделала это от того, что он мог быть ей дорог.
Он знал, что она его не любит; и теперь более чем когда-либо был уверен, что именно Дерек занял его место в её сердце.
Но Дерека теперь не было; она не сбежала с ним вместе – а ведь, видимо, могла, – и не сбежала после.
Грэхард позволял Эсне тащить его своими тонкими женскими руками, куда ей вздумается, потому что ему было решительно всё равно. В какой-то момент он предположил, что именно в этом и была её причина: ей хотелось свободной деятельности, а он мог это ей обеспечить.
Ему даже не было горько – всё его сердце превратилось уже в выжженную пустыню горечи и боли, и новым чувствам уже просто не было возможности что-то прибавить к этому вихрю из серого пепла и колючек льда.
Однако из этого пепла упрямо, упорно, неистребимо поднимались тонкие ростки нежности и любви к Эсне. Среди тотальной смерти и боли – невесомые былинки светлого чувства.
Оно пробивалось светом со дна души, когда Эсна, склоняя над столом свои рукава-крылья из нежного шёлка, досадливо шевелила губами, вникая в новые для неё вещи. Как было не объяснить ей? Как было не улыбнуться, когда она смотрела на него такими тёплыми внимательными глазами, в которых, наконец, вспыхивал восторг понимания?
Оно расцветало слабыми беспомощными бутонами всякий раз, как она касалась его, обдавая ароматом цветочных духов, – мимоходными жестами, не несущими в себе ласки, но такими естественными и говорящими ярче всего другого, что она его совсем не боится больше. Он не знал, чего она боялась раньше и почему перестала бояться теперь; но он наслаждался каждым крохотным знаком её расположения, который свидетельствовал о том, что она приняла его таким, какой он есть.
Это слабое, беззащитное, трепетное чувство рвалось из сердца птичьей трелью и с каждым днём овладевало им всё больше. Среди мрака и отчаяния оно стало тем, за что цеплялась его душа в поисках солнца, света и жизни.
Он захотел жить – ради Эсны – и, сжав зубы и бескомпромиссно отрубив всё, что ему мешало это сделать, он начал жить – ради неё.
638 год
Грэхард смотрел на анжельского купца Этрэна Дранкара и изо всех сил пытался сделать выражение своего лица менее кровожадным. В конце концов, это торжественный приём в посольстве! К счастью, узкие оконца пропускали не так много света, и в тени яростную мимику грозного владыки было сложно рассмотреть в деталях.
Однако держать лицо получалось плохо: купца хотелось немедленно схватить и потащить в пыточную, поближе к калёному железу, чтобы выведать у него всё, что он знает о побеге Дерека.
Тщательное расследование, инициированное владыкой, принесло порядка сотни версий о том, как и куда именно мог податься Дерек после того, как выбрался за ворота Цитадели в телеге с мусором – нужно же было изобрести столь идиотский способ! И, главное, зачем? Не мог же он взаправду думать, что Грэхард не докопается до правды! Что ему мешало спокойно выйти? Хотел паники нагнести, что ли?!
Так или иначе, версий было чуть больше сотни, и корабль анжельского купца в них входил, конечно. Но сегодня Грэхард получил несомненные доказательства того, что Дерек смотался именно с этим анжельцем: потому что купцы в числе преподнесённых подарков подготовили для солнечной госпожи ценные породы древесины.
Информация об увлечении Эсны резьбой не была общеизвестной. Поскольку маловероятно, что Кьерин стал бы с кем-то обсуждать свою дочь, а с работниками Цитадели анжельцы знакомы не были, оставался лишь один вариант: Дерек разболтал.
Грэхард скрипнул зубами. О чём ещё он умудрился разболтать – и кому? Чего теперь ждать от анжельцев? Не накроется ли тщательно подготавливаемая операция по захвату Кеса?
Купец улыбался и нёс свою привычную погодную дурь. Жаловался на ньонские ветра, которые ему даже в Анджелии покоя не дают!
Грэхард незаметно сжимал кулаки, борясь с чёрным желанием отдать приказ немедленно его хватать и тащить в застенки Цитадели. Раскалённое железо – лучший способ получить ответы на свои вопросы!
Но Этрэн Дранкар был побратимом правителя Аньтье; даже для Грэхарда было бы опрометчиво ссориться с фигурами такой величины. Мстительность этой семейки была известна. Ещё будучи принцем, Грэхард в Анджелии познакомился с их старшей ветвью, и ещё тогда сделал вывод, что с этим родом связываться опасно.
Теперь оставалось лишь скрипеть зубами, терпеть шум в ушах и придумывать многоходовые планы о том, как всё-таки добраться до купца.
Тот же, улыбаясь вполне непринуждённо и приветливо, даже не подозревал, какие тучи ходят у него над головой и грозят разразиться молниями, – и всё вещал про своё анжельское солнце…
Грэхард тогда сдержал себя. Купец беспрепятственно уехал к себе на родину, в Аньтье.
Туда же рванули и агенты ньонской разведки: искать следы Дерека.
Однако тщательная проверка всех контактов самого Дранкара, членов его семьи и их ближних друзей ни к чему не привела.
Никаких подозрительных лиц, могущих оказаться Дереком.
Тогда разведка решила всё-таки взяться за правителя Аньтье и его семью – в конце концов, побратимы.
Здесь, впрочем, тоже ловить оказалось нечего. Ни при старшем сыне правителя, ни при младшем, ни при дочке никаких подозрительных новых лиц не обнаружилось. Пытались устроить слежку и за самим правителем, но агент чуть не привлёк внимание местной контрразведки, так что со слежкой пришлось завязать.
Как могли, агенты перерыли Аньтье – это оказалось не так-то просто, потому что местные умели хранить свои секреты. Однако Дерека не обнаружилось ни при городской администрации, ни в ратуше, ни в различных командах управленцах (прошерстили всех, от начальника порта – до командира городской стражи).
Обшарить захолустные таверны и проверить их подавальщиков агенты не догадались, поэтому устремились за пределы Аньтье – искать следы Дерека дальше.
639 год
Грэхард помедлил, прежде чем открыть шершавую папку, в которой лежал очередной отчёт внешней разведки.
Он позволял себе эти несколько секунд слабости – за время которой его сердцем овладевала мучительная и бешеная надежда – потому что у него не было больше ничего, кроме этих нескольких секунд.
В который раз позволив себе их, он медленно открыл папку – сразу на последней странице.
Там на сероватой бумаге привычно и лаконично значилось: «По интересующему лицу – ничего».
Ещё получая папку, Грэхард знал, что отчёт будет закончен именно этой безжалостной фразой; если бы какая-то информация появилась бы – ему доложили бы тотчас.
И всё же он ничего не мог с собой поделать: он отчаянно верил, что каким-то чудом прочтёт там что-то иное.
«По интересующему лицу – ничего», – смотрело на него сухо и строго, как и всегда.
Отложив папку, Грэхард встал и подошёл к окну, наблюдая, как над заливом догорает закат. Свинцовые тучи затопляли собой небо, вторя безнадёжным мыслям.
Его агенты обшарили, кажется, каждое поселение в Анджелии – возможно, кроме северных деревень, – но не нашли никаких следов Дерека и двинулись дальше.
Рациональная часть Грэхарда полагала, что шансов найти что-то у них нет. Возможно, Дерек в Аньтье пересел на другой корабль – который мог идти куда угодно. Он мог теперь уже быть в любой стране, и у него было достаточно времени, чтобы спрятаться там и замаскироваться, либо обзавестись покровителями при королевских дворах.
Разведка отдельно отслеживала, нет ли свидетельств того, что через Дерека произошла какая-то утечка тайных сведений – но тот прокол с древесиной был единственным. Возможно, Дерек никому ничего не сообщил, потому что… умер.
Его корабль мог затонуть, или он мог попасть в руки разбойников, или он мог заболеть… десятки, сотни случайностей, на которые Грэхард никак не мог повлиять, но которые вполне был способен вообразить.
Он решительно гнал от себя те страшные картины, которое рисовало его воображение, но каждый раз эта проклятая строчка «По интересующему лицу – ничего» как лезвием вскрывала нарыв его страхов.
Что, если искать уже некого?
Прижмурившись на закат, Грэхард вообразил, что Дерек сейчас здесь, как обычно, как всегда. Закопался в документы на столе, зачитался одним из них – поэтому так тихо.
Тишина такого рода была неправдоподобна – Дерек обычно работал шумно, с бормотанием, с восклицаниями, с мелкой суетой, которая создавала целый ворох шорохов. Но мог же он зачитаться, правда?
Фантазия не срасталась. Грэхард не обладал должным умением создавать иллюзии и погружаться в них. Он знал, что Дерека сзади нет – и никогда уже не будет. И это знание впивалось в сердце мерзкой пиявкой, высасывая из него силы.
«И как мне с этим?..» – досадливо думал Грэхард, пытаясь взять себя в руки и вернуться, наконец, к работе.
В голове его с дерековскими интонациями возник ответ: «Просто живи».
Очевидный в своей простоте ответ, который Дерек наверняка озвучил бы первым, если бы и впрямь был сейчас здесь.
Грэхард не желал углубляться в беседы с воображаемым Дереком – по опыту знал, что возвращаться от них в реальность было мучительно, как просыпаться с тяжкого похмелья. Но Дерек, тем не менее, так долго был частью его жизни, что он не мог совсем избавиться от того, чтобы время от времени в его голове формировались дерековские реплики.
«Просто отпусти уже и живи» – настаивал знакомый голос внутри его мыслей.
Тяжко вздохнув и приняв тот факт, что сегодня ему никак не отделаться от призрака Дерека, Грэхард зашарил в одном из ящиков своего секретера. Туда он когда-то запрятал ключ от комнаты Дерека – и с тех пор так и не нашёл в себе сил в неё зайти.
Выудив из завалов хлама искомое, Грэхард, резким жестом велев страже оставаться на месте, прошёл к запертой комнате.
Ключ повернулся легко; должно быть, Дерек следил за исправностью замка, поэтому тот был в хорошем состоянии даже после столь длительного простоя.
Отперев дверь, Грэхард некоторое время стоял перед нею – ему казалось, что он собирается вступить в склеп.
Наконец, решившись, он переступил порог.
В комнате отчего-то пахло сухими травами, а совсем не склепом, и Грэхард почувствовал себя спокойнее.
Тёмное тесное помещение слегка освещалось лишь догорающим закатом, и он пожалел, что не захватил свечу – возвращаться теперь не хотелось. Однако почти тут же он вспомнил, что у Дерека должны были быть и свеча, и огниво; нашарив нужное, он сумел разжечь огонёк, мерцающим отсветом озаривший предметы вокруг.
