По её решению и просьбе Далы меня оставили в больнице “до выяснения обстоятельств”. Дала пообещала оформить мне документы на имя Алайи, а Сеф -- навещать.
-- Вы не расстраивайтесь, Алайя, -- доктор проводила меня на нужный этаж и передала на руки этажной медсестры. -- Вы не первый такой пациент. Чаще всего память возвращается. Возможно, вас что-то ужасно напугало. Так бывает при сильных нервных потрясениях.
-- И как скоро она может вернуться?
-- Ну… сначала возвращаются старые воспоминания. Думаю, это случится довольно скоро.
-- Вы меня обнадёживаете.
-- Мы постараемся вам помочь, Алайя, -- Катра ещё раз искренне мне улыбнулась и оставила одну в пустой пятиместной палате.
Пустой она оставалась недолго. На следующий день сюда положили женщину с сотрясением мозга, а через три -- вечно всё забывающую бабулю. Бабуля либо вязала и слушала радио, либо ходила с кружкой по этажу и пыталась найти обратный путь в палату.
От её присутствия мне было тревожно. Её находили медсёстры, каждый день приходила дочь с внуком. А ко мне никто не приходил. Только Брат Сеф, как и обещал, приходил меня проведать через день, иногда приводя с собой кого-нибудь из храма. Они всегда были милы, приносили мне что-нибудь вкусное с обеда и расспрашивали, как мои успехи.
Успехов не было. Я была невидимкой, человеком из ниоткуда. Меня несколько раз ещё опрашивало охранение и сфотографировали для газеты. Утром я нашла свою фотографию в газетах, которые клали на общий стол около сестринского поста.
Один раз охранение приводило ко мне людей, разыскивающих дочь-студентку. Я не подходила ни по возрасту, ни по виду, но зачем-то меня заставили с ними поговорить.
-- Возможно, ты не из города или совсем недавно переехала, -- предположил Сеф, пока мы гуляли по больничному садику.
-- И меня никто не ищет.
-- Сомневаюсь. Но даже если так, то это не повод вешать нос. Ты не одна в этом мире.
-- Да. Надо будет искать работу и как-то устраиваться, -- я всё больше об этом думала. За невысоким заборчиком с камерами по периметру меня не ждал ни дом, ни квартира, ни семья, ни ребёнок, никто. Мне надо начинать всё с нуля, с соломенной шляпки, с трёхсот дум денег и сумки для покупок.
Из окна нашей палаты был виден старый город. Санитарка показала мне купол моего храма. Моего -- это где меня нашли и где теперь ждали обратно. Я смотрела на ряды крыш. Где-то они сверкали, где-то щетинились зубьями и башенками, где-то лежало тусклое кровельное железо. Я заметила, что на востоке, вдалеке, где начинаются холмы, город некрасивый, хаотичный, неровный, с узкими улочками и ощетинившийся недостроенными крышами. На севере дома менялись. Появлялись крыши, башенки, красивые шатры и воздушные сады. Южную часть занимала поблескивающая река и стеклянные башни. Я смотрела на них и гадала, зачем они нужны и не страшно ли людям жить или работать в небесах. Днём башни сияли в лучах солнца, ночью покрывались сотнями огней. А когда с моря пришла буря, они стояли, как мосты между гневным небом и землёй.
Страшное место! я решила, что съезжу на берег посмотреть на них, как только смогу. Они выглядели совершенно непохоже на тот город, через который мы ехали, и я чувствовала смутное душевное родство с столбами из железа и стекла. Наверное, потому что я отличалась от местных, ото всех них. Про себя я разделила всех увиденных мною людей на три большие группы. Во-первых, улыбчивые. Они белокожие, черноволосые, с широкими резцами и весёлыми узкими глазами. Во-вторых, чернокожие вашта. Высокие, как я, с кудрявыми головами и чёрной кожей. Меня они очаровало, как резко их кожа контрастировала с белыми стенами больницы и белой больничной одеждой. Доктор Катра не слишком баловала меня вниманием, но именно её появление вызывало во мне прилив теплоты и радости. В отличие от моего лечащего врача, доктора Лу. Неприятный дядька, вечно чем-то недоволен и вечно на кадое моё слово тянет “ммм!” и молчит. Ну его.
Вашта казались мне такими знакомыми, что я невольно задумалась, а не жила ли я среди подобных?
Были ваштути – маленькие вашта. Тоже черные, красивые, но маленькие и лёгкие, как дети. Моя соседка со смехом сказала мне никогда нас не путать, потому что так их назвали уже в городе, а на самом деле вашта и ваштути пришли из совсем разных стран.
Третьи были авури, “желтокожие”, которые на самом деле не желтокожие. Авури были высокими, как я, с волосами ни прямыми, ни вьющимися, с большими носами и коричневой кожей. Все считали меня авури с северо-запада, из гор. А я думала, что они просто бредят. Я не была похожа ни на одних авури, ни с севера, ни с юга, ни из пролива. Кожа у меня была светлее и скорее желтой, чем коричневой. Волосы светлые, а нос тонкий и кривой. Я рассматривала его в зеркало и пыталась понять, что с ним не так. Может быть, я его просто когда-то исправила? Может быть, он когда-то тоже был большим, горбатым и бесформенным? Может быть, мне он не нравился? Волосы-то у меня точно крашенные: в зеркале я смогла разглядеть узкую полоску тёмного у корней.
Что я вообще такое? Откуда я взялась? Может быть, я не отсюда родом? И на самом деле один из тех чужих языков, что я знала, не чужой, а родной?
Да нет, думала я на том же языке, что и все вокруг. А может быть, я стала на нём думать, потому что со мной на нём заговорили в тот день? Может быть, я всеми тремя так хорошо владею, что смогла перестроиться и не заметить этого?
Я и правда хорошо знала три языка. Городской туган, который на самом деле не туган, потому что так назывались иероглифы, которые могли записывать любой язык. Алуши -- язык священных книг, богов и науки. Тетш -- просто язык не из этих мест.
Однажды, когда я гуляла по коридору в ожидании обеда, я заметила на стойке медсестры буклет, записанный не буквами, а знаками.
-- Иероглифы куту, -- пояснила мне медсестра. -- Поставили в палату новый телевизор, а в инструкции ни слова на нормальном языке. Теперь искать, что эти закорючки знает. Не могли записать по человечески, как все, нам теперь мучаться!
Я молча листала инструкцию к телевизору и старалась не подавать вида, что всё понимаю. Как выключить, как настроить цвет, почему для крепления к стене нужен специальный кронштейн, который в поставку не входит.
Это открытие выбило меня из шаткого душевного равновесия. Что я такое? Откуда я такая? Часто ли у вас теряются люди, которые знают четыре языка? Почему я забыла свою жизнь, но не эти языки?
На следующий день я стащила у медсестры инструкцию для электрического чайника. Инструкция была короткой, отпечатанной на мерзкой бумаге плохими чернилами, но она была на восьми языках.
Как оказалось, знаю я всего шесть языков, и ещё один показался смутно знакомым.
Я никому ничего не рассказала о своём открытии. Это был дурацкое и глупое решение. Я скрывала важную примету самой себя. Одно дело, искать прошлое молодой женщины, а другое -- полиглота с шестью языками. Наверняка я ими и зарабатывала себе на жизнь, а значит, переводчицу с высветленными волосами и исправленным носом кто-то знает. Редактора, в газетах, издательствах!
Нос, как оказалось через три дня, у меня свой. Меня осмотрел лор и сказал, что никаких следов операций не видит. Он назвал мою возможную родину и попытался мне объяснить, где живут такие люди.
Я поняла только, что это на другом конце света.
Меня продержали в больнице две недели. Это было тоскливое время, полное забот, безвкусной еды и процедур. На десятый день доктор Карта грустно сказала, что она вынуждена снова связаться с охранением, чтобы решить, где я буду жить дальше. Пусть я не занимала времени врачей и не так уж и много ела, жить я здесь не могла. Я была здорова, дееспособна и просто не помнила, кто я.
-- И куда мне деваться? -- испуганно спросила я.
-- Возможно, в храмовый приют, -- виновато вздохнула доктор, как будто бы я должна была понимать, что это такое.
Я не стала её расспрашивать. Зачем? Логика подсказывала, что мои шансы сразу найти себе работу, квартиру и достойную жизнь не велики. Кто я такая? Что я умею? Как это выяснить? Вариант вернуться в мой храм мне казался всё более неплохим.
Брат Сеф отнёсся к новости и моей выписке с энтузиазмом. Он пообещал приехать за мной к полудню, когда мне оформят все бумаги. Спросил, нужно ли мне что-нибудь, но я покачала головой. В больнице я носила простую белую пижаму, больничные же тапочки, а моя одежда лежала сложенной в тумбочке. Холщёвые штаны, блузка, бельё, босоножки на толстой подошве и соломенная шяпка.
Вот и всё моё богатство.
Сто из трёсот дин я потратила внизу в автомате на кофе.
Последний вечер в больнице я снова осталась одна в палате, и от скуки пошла бродить по этажам. На третьем пациенты урологии играли в шахматы, и я хотела либо присоединиться к ним, либо стащить у них свежих газет. Две недели в компании радио и дешевых газет не прошли даром. Я начала немного ориентироваться в жизни города. Узнала, что он стоит в устье реки, что это огромный порт и самый лучший город на земле. А ещё вон там, за холмами и домами без крыш, проходит самая настоящая граница. Там заканчивается наш прекрасный город и начиналась она. Она -- это метрополия, она же остальная страна, в которой мы жили. Там жить тоскливо и не весело, далеко на севере есть столица, где царствует Небесная Царица и это очень плохо, но почему, я пока не понимала.
Возможно, разберусь, когда выберусь из больницы.
Добраться до шахматистов не удалось. Около поста медсестры меня поймали за руки и поставили перед милой большеносой женщиной с желтыми волосами. На мгновение мне показалось, что я увидела сородича, но впечатление было ложным. Она была узколица, с большим носом и высветленными до желтизны жесткими волосами. Белая кожа вблизи оказалась заслугой крема и пудры, а высокий рост -- невероятно тонких каблуков. Я бы на таких даже шага сделать не смогла, а эта женщина порхала, как будто бы всю жизнь так ходила. Она была сильно старше меня, хотя, положа руку на сердце, выглядела лучше. И одежда, и макияж, и её безумные каблуки, и красивая причёска -- во всём я проигрывала.
За спиной у женщины стоял молодой мужчина в небрежно распахнутой толстовке. У него тоже были светлые волосы, только с рыжиной, и такой же огромный бесформенный нос. На лице мужчины была такая тоска, что мне даже стало его немного жалко.
-- Вот она, маста Ама, -- дежурная медсестра вцепилась в мой локоть и удержала на месте. -- Наша Алайя!
-- Ох, милая, это ты та бедняга без памяти? -- женщина всплеснула руками. -- Я видела твою фотографию в газете! Дэя, ты видел? Её напечатали на передовице. Такая трагедия!
-- Угу, - мужчина равнодушно скользнул по мне взглядом. -- Ужасно.
Я хмуро смотрела на него, пока он случайно не пересёкся со мной взглядом и не смутился.
-- Дэя, как можно быть таким сухарём!
-- Я в порядке, маста, -- эти заламывания рук начали меня раздражать, да и плечу было больно. -- Со мной произошло несчастье, но я жива, здорова, и врачи говорят, что поправлюсь и вернусь домой.
-- Ох, это было бы замечательно!
Дэя за спиной масты Амы закатил глаза.
-- Я обязательно помогу тебе, -- Ама вцепилась в мою вторую руку и пахнула на меня сладкими цветочными духами. -- Такая ужасная трагедия!
Я перестала понимать, что происходит. Ама же неожиданно развернулась и встала рядом со мной.
-- Дефи, сфотографируй нас! Надо будет отправить её фотографии в городские новости… Уже? Тогда надо отправить на тот берег и желательно выше по реке. Возможно, наша бедняга не из города!
Откуда-то из-за моей спины возник паренёк с огромной фотокамерой и объективом с мою голову. Я увидела на чёрном стекле свой выгнутое отражение. Мигнула вспышка, и я ослепла. Фотограф крикнул “ещё раз!” Я попыталась улыбнуться, но не успела. Фотограф поднял большой палец вверх, и я поняла, что всё, фотосессия закончена.
Госпожа Ама отвалилась от меня и развернулась к медсестре и незнакомому мне врачу. Я, пользуясь тем, что меня отпустили, сделала пару шагов назад и оглянулась. Встретилась с желтоватыми тусклыми глазами.
-- Матушка кхм… спонсор больницы. И очень сочувствующий человек, -- протянул Дэя, не отводя взгляда. Он стоял уже без такой мучительной печати тоски на лице, и просто выглядел скучающим и усталым.
-- Я заметила. И не обиделась. В конце концов, моё положение и вправду ужасно.
-- Есть какие-то шансы, что ты вспомнишь, кто ты?
-- Не знаю, -- я хотела распрощаться и сбежать, но почему-то ответила. Наверное, потому что мне не хватало общения, а глаза Дэя были похожи на глаза брата Сефа. -- Все гвоорят, что не сталкивались с таким случаем. Ну, чтобы у человека вот так вот стирало личность начисто. По голове меня не били, травм никаких нет, знаков того, что со мной случилось что-то настолько ужасное, что я решила всё забыть. Я благополучная здоровая молодая женщина, которая скорее всего зарабатывала себе на жизнь своей головой и немного руками, -- я подняла свои ладони. -- Вот и всё. Не рожала.
-- Это важно? – удивился Дея.
-- Разумеется! Значит, я не могла оставить ребёнка одного!
-- У вас мог быть усыновлённый.
Меня как будто молнией прошибло. Об этом я не думала. Что, если я и правда заботилась о приёмном ребёнке?!
-- Простите, я не хотел вас расстроить! -- Дэя выглядел смущённым. -- Я... я думаю, вероятность такого очень мала. Да и вы не выглядите какой-то... сомнительной личностью, чтобы вашего ребёнка никто не нашел и не позаботился о нём без вас!
-- Очень надеюсь на это.
Мы помолчали. Дэя несколько раз неловко крякал и кашлял, потом всё же попрощался и пожелал мне удачного возвращения домой. Его мать уже забыла Я его поблагодарила и вернулась в палату.
Закат уже отгорел, и я лежала, разглядывая на потолке сизые тени. Ама и её сын, наверное, богаты. Не были ли уже они посланы мне богами брата Сефа? Надо было изобразить лицо жалобнее, поплакаться, и Ама бы смогла снять мне квартиру и помочь с деньгами.
Я задёрнула шторы и зарылась в кровать. Что сделано, то сделано. Чего уж мне, человеку из ниоткуда, жалеть.
Меня выписали быстро. Вот ваш временный паспорт, маста, вот ваша выписка, вот рекомендации по наблюдению. Казённую пижаму сдать, кружку тоже, тапки утилизировать.
Я осталась в том, в чём приехала сюда: в лёгких летних брюках, белой блузке и соломенной шляпке.
-- Думаю, в храме тебе найдут смену, -- утешил меня Сеф. Он приехал гораздо раньше полудня, один, и как сказал, чтобы поддержать меня.
На мою выписку приехала и полиция. Маста Дала выдала мне ещё пачку документов, заставила расписаться в какой-то бумаге, от которой я успела прочитать только заголовок -- “об ответственности за нарушение правопорядка и прочие преступные действия” -- и хмуро объявила Сефу:
-- Если она сбежит -- вы будете за неё отвечать.
Я посмотрела на врачей, потом на неё. Уже не в первый раз мне показалось, что меня в чём-то подозревают. Но в чём? В том, что я знала те языки? Или что нашлась посреди города без памяти и не помнила имени ни одного бога?
-- Я не собираюсь никуда бежать, -- мне надоели эти подозрения. -- Даже если я ужасная преступница, сомневаюсь, что моя голова возьмёт -- и вспомнит всё сразу.
-- На всё воля богов, -- брат Сеф взял меня под руку и повёл прочь из больницы. Нас напоследок обдало холодным воздухом из кондиционера, и мы оказались на солнечной улице, жаре и духоте.
-- Вы не расстраивайтесь, Алайя, -- доктор проводила меня на нужный этаж и передала на руки этажной медсестры. -- Вы не первый такой пациент. Чаще всего память возвращается. Возможно, вас что-то ужасно напугало. Так бывает при сильных нервных потрясениях.
-- И как скоро она может вернуться?
-- Ну… сначала возвращаются старые воспоминания. Думаю, это случится довольно скоро.
-- Вы меня обнадёживаете.
-- Мы постараемся вам помочь, Алайя, -- Катра ещё раз искренне мне улыбнулась и оставила одну в пустой пятиместной палате.
Пустой она оставалась недолго. На следующий день сюда положили женщину с сотрясением мозга, а через три -- вечно всё забывающую бабулю. Бабуля либо вязала и слушала радио, либо ходила с кружкой по этажу и пыталась найти обратный путь в палату.
От её присутствия мне было тревожно. Её находили медсёстры, каждый день приходила дочь с внуком. А ко мне никто не приходил. Только Брат Сеф, как и обещал, приходил меня проведать через день, иногда приводя с собой кого-нибудь из храма. Они всегда были милы, приносили мне что-нибудь вкусное с обеда и расспрашивали, как мои успехи.
Успехов не было. Я была невидимкой, человеком из ниоткуда. Меня несколько раз ещё опрашивало охранение и сфотографировали для газеты. Утром я нашла свою фотографию в газетах, которые клали на общий стол около сестринского поста.
Один раз охранение приводило ко мне людей, разыскивающих дочь-студентку. Я не подходила ни по возрасту, ни по виду, но зачем-то меня заставили с ними поговорить.
-- Возможно, ты не из города или совсем недавно переехала, -- предположил Сеф, пока мы гуляли по больничному садику.
-- И меня никто не ищет.
-- Сомневаюсь. Но даже если так, то это не повод вешать нос. Ты не одна в этом мире.
-- Да. Надо будет искать работу и как-то устраиваться, -- я всё больше об этом думала. За невысоким заборчиком с камерами по периметру меня не ждал ни дом, ни квартира, ни семья, ни ребёнок, никто. Мне надо начинать всё с нуля, с соломенной шляпки, с трёхсот дум денег и сумки для покупок.
Из окна нашей палаты был виден старый город. Санитарка показала мне купол моего храма. Моего -- это где меня нашли и где теперь ждали обратно. Я смотрела на ряды крыш. Где-то они сверкали, где-то щетинились зубьями и башенками, где-то лежало тусклое кровельное железо. Я заметила, что на востоке, вдалеке, где начинаются холмы, город некрасивый, хаотичный, неровный, с узкими улочками и ощетинившийся недостроенными крышами. На севере дома менялись. Появлялись крыши, башенки, красивые шатры и воздушные сады. Южную часть занимала поблескивающая река и стеклянные башни. Я смотрела на них и гадала, зачем они нужны и не страшно ли людям жить или работать в небесах. Днём башни сияли в лучах солнца, ночью покрывались сотнями огней. А когда с моря пришла буря, они стояли, как мосты между гневным небом и землёй.
Страшное место! я решила, что съезжу на берег посмотреть на них, как только смогу. Они выглядели совершенно непохоже на тот город, через который мы ехали, и я чувствовала смутное душевное родство с столбами из железа и стекла. Наверное, потому что я отличалась от местных, ото всех них. Про себя я разделила всех увиденных мною людей на три большие группы. Во-первых, улыбчивые. Они белокожие, черноволосые, с широкими резцами и весёлыми узкими глазами. Во-вторых, чернокожие вашта. Высокие, как я, с кудрявыми головами и чёрной кожей. Меня они очаровало, как резко их кожа контрастировала с белыми стенами больницы и белой больничной одеждой. Доктор Катра не слишком баловала меня вниманием, но именно её появление вызывало во мне прилив теплоты и радости. В отличие от моего лечащего врача, доктора Лу. Неприятный дядька, вечно чем-то недоволен и вечно на кадое моё слово тянет “ммм!” и молчит. Ну его.
Вашта казались мне такими знакомыми, что я невольно задумалась, а не жила ли я среди подобных?
Были ваштути – маленькие вашта. Тоже черные, красивые, но маленькие и лёгкие, как дети. Моя соседка со смехом сказала мне никогда нас не путать, потому что так их назвали уже в городе, а на самом деле вашта и ваштути пришли из совсем разных стран.
Третьи были авури, “желтокожие”, которые на самом деле не желтокожие. Авури были высокими, как я, с волосами ни прямыми, ни вьющимися, с большими носами и коричневой кожей. Все считали меня авури с северо-запада, из гор. А я думала, что они просто бредят. Я не была похожа ни на одних авури, ни с севера, ни с юга, ни из пролива. Кожа у меня была светлее и скорее желтой, чем коричневой. Волосы светлые, а нос тонкий и кривой. Я рассматривала его в зеркало и пыталась понять, что с ним не так. Может быть, я его просто когда-то исправила? Может быть, он когда-то тоже был большим, горбатым и бесформенным? Может быть, мне он не нравился? Волосы-то у меня точно крашенные: в зеркале я смогла разглядеть узкую полоску тёмного у корней.
Что я вообще такое? Откуда я взялась? Может быть, я не отсюда родом? И на самом деле один из тех чужих языков, что я знала, не чужой, а родной?
Да нет, думала я на том же языке, что и все вокруг. А может быть, я стала на нём думать, потому что со мной на нём заговорили в тот день? Может быть, я всеми тремя так хорошо владею, что смогла перестроиться и не заметить этого?
Я и правда хорошо знала три языка. Городской туган, который на самом деле не туган, потому что так назывались иероглифы, которые могли записывать любой язык. Алуши -- язык священных книг, богов и науки. Тетш -- просто язык не из этих мест.
Однажды, когда я гуляла по коридору в ожидании обеда, я заметила на стойке медсестры буклет, записанный не буквами, а знаками.
-- Иероглифы куту, -- пояснила мне медсестра. -- Поставили в палату новый телевизор, а в инструкции ни слова на нормальном языке. Теперь искать, что эти закорючки знает. Не могли записать по человечески, как все, нам теперь мучаться!
Я молча листала инструкцию к телевизору и старалась не подавать вида, что всё понимаю. Как выключить, как настроить цвет, почему для крепления к стене нужен специальный кронштейн, который в поставку не входит.
Это открытие выбило меня из шаткого душевного равновесия. Что я такое? Откуда я такая? Часто ли у вас теряются люди, которые знают четыре языка? Почему я забыла свою жизнь, но не эти языки?
На следующий день я стащила у медсестры инструкцию для электрического чайника. Инструкция была короткой, отпечатанной на мерзкой бумаге плохими чернилами, но она была на восьми языках.
Как оказалось, знаю я всего шесть языков, и ещё один показался смутно знакомым.
Я никому ничего не рассказала о своём открытии. Это был дурацкое и глупое решение. Я скрывала важную примету самой себя. Одно дело, искать прошлое молодой женщины, а другое -- полиглота с шестью языками. Наверняка я ими и зарабатывала себе на жизнь, а значит, переводчицу с высветленными волосами и исправленным носом кто-то знает. Редактора, в газетах, издательствах!
Нос, как оказалось через три дня, у меня свой. Меня осмотрел лор и сказал, что никаких следов операций не видит. Он назвал мою возможную родину и попытался мне объяснить, где живут такие люди.
Я поняла только, что это на другом конце света.
Меня продержали в больнице две недели. Это было тоскливое время, полное забот, безвкусной еды и процедур. На десятый день доктор Карта грустно сказала, что она вынуждена снова связаться с охранением, чтобы решить, где я буду жить дальше. Пусть я не занимала времени врачей и не так уж и много ела, жить я здесь не могла. Я была здорова, дееспособна и просто не помнила, кто я.
-- И куда мне деваться? -- испуганно спросила я.
-- Возможно, в храмовый приют, -- виновато вздохнула доктор, как будто бы я должна была понимать, что это такое.
Я не стала её расспрашивать. Зачем? Логика подсказывала, что мои шансы сразу найти себе работу, квартиру и достойную жизнь не велики. Кто я такая? Что я умею? Как это выяснить? Вариант вернуться в мой храм мне казался всё более неплохим.
Брат Сеф отнёсся к новости и моей выписке с энтузиазмом. Он пообещал приехать за мной к полудню, когда мне оформят все бумаги. Спросил, нужно ли мне что-нибудь, но я покачала головой. В больнице я носила простую белую пижаму, больничные же тапочки, а моя одежда лежала сложенной в тумбочке. Холщёвые штаны, блузка, бельё, босоножки на толстой подошве и соломенная шяпка.
Вот и всё моё богатство.
Сто из трёсот дин я потратила внизу в автомате на кофе.
Последний вечер в больнице я снова осталась одна в палате, и от скуки пошла бродить по этажам. На третьем пациенты урологии играли в шахматы, и я хотела либо присоединиться к ним, либо стащить у них свежих газет. Две недели в компании радио и дешевых газет не прошли даром. Я начала немного ориентироваться в жизни города. Узнала, что он стоит в устье реки, что это огромный порт и самый лучший город на земле. А ещё вон там, за холмами и домами без крыш, проходит самая настоящая граница. Там заканчивается наш прекрасный город и начиналась она. Она -- это метрополия, она же остальная страна, в которой мы жили. Там жить тоскливо и не весело, далеко на севере есть столица, где царствует Небесная Царица и это очень плохо, но почему, я пока не понимала.
Возможно, разберусь, когда выберусь из больницы.
Добраться до шахматистов не удалось. Около поста медсестры меня поймали за руки и поставили перед милой большеносой женщиной с желтыми волосами. На мгновение мне показалось, что я увидела сородича, но впечатление было ложным. Она была узколица, с большим носом и высветленными до желтизны жесткими волосами. Белая кожа вблизи оказалась заслугой крема и пудры, а высокий рост -- невероятно тонких каблуков. Я бы на таких даже шага сделать не смогла, а эта женщина порхала, как будто бы всю жизнь так ходила. Она была сильно старше меня, хотя, положа руку на сердце, выглядела лучше. И одежда, и макияж, и её безумные каблуки, и красивая причёска -- во всём я проигрывала.
За спиной у женщины стоял молодой мужчина в небрежно распахнутой толстовке. У него тоже были светлые волосы, только с рыжиной, и такой же огромный бесформенный нос. На лице мужчины была такая тоска, что мне даже стало его немного жалко.
-- Вот она, маста Ама, -- дежурная медсестра вцепилась в мой локоть и удержала на месте. -- Наша Алайя!
-- Ох, милая, это ты та бедняга без памяти? -- женщина всплеснула руками. -- Я видела твою фотографию в газете! Дэя, ты видел? Её напечатали на передовице. Такая трагедия!
-- Угу, - мужчина равнодушно скользнул по мне взглядом. -- Ужасно.
Я хмуро смотрела на него, пока он случайно не пересёкся со мной взглядом и не смутился.
-- Дэя, как можно быть таким сухарём!
-- Я в порядке, маста, -- эти заламывания рук начали меня раздражать, да и плечу было больно. -- Со мной произошло несчастье, но я жива, здорова, и врачи говорят, что поправлюсь и вернусь домой.
-- Ох, это было бы замечательно!
Дэя за спиной масты Амы закатил глаза.
-- Я обязательно помогу тебе, -- Ама вцепилась в мою вторую руку и пахнула на меня сладкими цветочными духами. -- Такая ужасная трагедия!
Я перестала понимать, что происходит. Ама же неожиданно развернулась и встала рядом со мной.
-- Дефи, сфотографируй нас! Надо будет отправить её фотографии в городские новости… Уже? Тогда надо отправить на тот берег и желательно выше по реке. Возможно, наша бедняга не из города!
Откуда-то из-за моей спины возник паренёк с огромной фотокамерой и объективом с мою голову. Я увидела на чёрном стекле свой выгнутое отражение. Мигнула вспышка, и я ослепла. Фотограф крикнул “ещё раз!” Я попыталась улыбнуться, но не успела. Фотограф поднял большой палец вверх, и я поняла, что всё, фотосессия закончена.
Госпожа Ама отвалилась от меня и развернулась к медсестре и незнакомому мне врачу. Я, пользуясь тем, что меня отпустили, сделала пару шагов назад и оглянулась. Встретилась с желтоватыми тусклыми глазами.
-- Матушка кхм… спонсор больницы. И очень сочувствующий человек, -- протянул Дэя, не отводя взгляда. Он стоял уже без такой мучительной печати тоски на лице, и просто выглядел скучающим и усталым.
-- Я заметила. И не обиделась. В конце концов, моё положение и вправду ужасно.
-- Есть какие-то шансы, что ты вспомнишь, кто ты?
-- Не знаю, -- я хотела распрощаться и сбежать, но почему-то ответила. Наверное, потому что мне не хватало общения, а глаза Дэя были похожи на глаза брата Сефа. -- Все гвоорят, что не сталкивались с таким случаем. Ну, чтобы у человека вот так вот стирало личность начисто. По голове меня не били, травм никаких нет, знаков того, что со мной случилось что-то настолько ужасное, что я решила всё забыть. Я благополучная здоровая молодая женщина, которая скорее всего зарабатывала себе на жизнь своей головой и немного руками, -- я подняла свои ладони. -- Вот и всё. Не рожала.
-- Это важно? – удивился Дея.
-- Разумеется! Значит, я не могла оставить ребёнка одного!
-- У вас мог быть усыновлённый.
Меня как будто молнией прошибло. Об этом я не думала. Что, если я и правда заботилась о приёмном ребёнке?!
-- Простите, я не хотел вас расстроить! -- Дэя выглядел смущённым. -- Я... я думаю, вероятность такого очень мала. Да и вы не выглядите какой-то... сомнительной личностью, чтобы вашего ребёнка никто не нашел и не позаботился о нём без вас!
-- Очень надеюсь на это.
Мы помолчали. Дэя несколько раз неловко крякал и кашлял, потом всё же попрощался и пожелал мне удачного возвращения домой. Его мать уже забыла Я его поблагодарила и вернулась в палату.
Закат уже отгорел, и я лежала, разглядывая на потолке сизые тени. Ама и её сын, наверное, богаты. Не были ли уже они посланы мне богами брата Сефа? Надо было изобразить лицо жалобнее, поплакаться, и Ама бы смогла снять мне квартиру и помочь с деньгами.
Я задёрнула шторы и зарылась в кровать. Что сделано, то сделано. Чего уж мне, человеку из ниоткуда, жалеть.
Меня выписали быстро. Вот ваш временный паспорт, маста, вот ваша выписка, вот рекомендации по наблюдению. Казённую пижаму сдать, кружку тоже, тапки утилизировать.
Я осталась в том, в чём приехала сюда: в лёгких летних брюках, белой блузке и соломенной шляпке.
-- Думаю, в храме тебе найдут смену, -- утешил меня Сеф. Он приехал гораздо раньше полудня, один, и как сказал, чтобы поддержать меня.
На мою выписку приехала и полиция. Маста Дала выдала мне ещё пачку документов, заставила расписаться в какой-то бумаге, от которой я успела прочитать только заголовок -- “об ответственности за нарушение правопорядка и прочие преступные действия” -- и хмуро объявила Сефу:
-- Если она сбежит -- вы будете за неё отвечать.
Я посмотрела на врачей, потом на неё. Уже не в первый раз мне показалось, что меня в чём-то подозревают. Но в чём? В том, что я знала те языки? Или что нашлась посреди города без памяти и не помнила имени ни одного бога?
-- Я не собираюсь никуда бежать, -- мне надоели эти подозрения. -- Даже если я ужасная преступница, сомневаюсь, что моя голова возьмёт -- и вспомнит всё сразу.
-- На всё воля богов, -- брат Сеф взял меня под руку и повёл прочь из больницы. Нас напоследок обдало холодным воздухом из кондиционера, и мы оказались на солнечной улице, жаре и духоте.
