- Я не могу встать! – не выдержал я. – Ты не видишь?! Мне больно, я не могу встать!
Рома шатнулся назад, глянул на меня, и скрылся в мастерской. Я закусил губу, наблюдая, как оттуда вываливается народ – впереди Пётр с Глебом, за ними другие, силящиеся разглядеть, что случилось.
- Олег, - Пётр успел первым, опустился рядом на корточки, - как ты?
- Встать не могу, - повторил я, закрывая глаза, чтобы не видеть чужих взглядов. – Помоги подняться на ноги…
Пётр с Глебом осторожно подхватили меня подмышки, и я почувствовал себя легче, когда ощутил твердь под ногами. Теперь я снова мог ходить – ноги слушались – но мне было по-прежнему нехорошо. Я пошатнулся.
- Где болит? – снова спросил Пётр.
- Спина… позвоночник… ног не чувствую…
- Я предупрежу Валерия Иваныча, - выдохнул Глеб, - и Сан Саныча… Нельзя тебе сейчас работать.
- Но ведь не работать тоже нельзя, - морщась, выдавил я.
- Придётся выбирать, - пожал плечами Глеб.
Времени на раздумья мне не дали: Петр отвёл меня обратно в барак, Глеб предупредил начальство. Врача стройбригаде не полагалось: в случае чего бежали в деревню, к местному аптекарю и его жене-медсестре. Пётр предложил мне помощь, я поспешно отказался и отослал его обратно на рабочее место, пообещав, что со мной ничего страшного уже не произойдёт. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь воочию увидел то, о чём я мог только догадываться.
Я улёгся под одеяло прямо в одежде: меня морозило. Ещё несколько минут боролся со сном, а потом провалился в тяжёлое забытьё. Не знаю, сколько времени провёл так; помню, что приходил бригадир, тряс меня за плечо, что-то спрашивал, и я, кажется, даже отвечал. Окончательно я проснулся оттого, что кто-то пытался стащить с меня свитер.
- Н-не… не трогай… - отмахнулся я, проснувшись не до конца, и не осознавая, что говорю вслух.
- Да пошёл ты, - не обратил внимания на мои протесты Николай. – Кретин. Почему ты молчал, молокосос? Какого хрена ждал?
От такого напора я спросонья не нашёлся, что ответить. Ник склонился, рассматривая мою спину молча и пристально.
- Что там? – хрипло поинтересовался я. - А-а-а!!!
- Больно? – ёмко поинтересовался Ремизов, убирая пальцы с позвонка. – Это называется опухоль, недоумок.
- Может, хватит уже? – взорвался я. – Да, больно!
Ник поднялся, начал стягивать с себя куртку. Видимо, примчался прямо со смены, когда узнал. Мне стоило проявить терпение: человеку было не всё равно, что со мной происходит. Я сглотнул.
- Ник… насколько серьёзно всё выглядит?
Ремизов глянул на меня одним из тех своих пронзительных взглядов, которые заставляли человека ощущать себя очень маленьким.
- Я не доктор, - сказал он, - но такое один раз видел. Похоже на воспаление спинного мозга. Врачиха его, правда, другим словом называла, но смысл приблизительно такой.
До меня дошло секунды через три.
- Ми... миелит? – не веря своим ушам, переспросил я.
- Какой умный, - без улыбки произнес Ремизов. – Ну да, звучит похоже. И хотя я не доктор, но подозреваю, что без кортикостероидов и терапии тебя парализует в два счёта.
Наверное, на моём лице всё-таки отразился тот ужас, который я испытал, иначе бы Ник не сжалился надо мной. Бывший десантник уселся на соседнюю кровать и не очень весело улыбнулся.
- Я могу и ошибаться, но выглядит... ну очень похоже. Товарища тогда в больничку быстро доставили, лечение начали, мы ещё всем взводом скидывались, кто сколько мог. Я его в Питер лично сопровождал, оттого и запомнил... Олежка, ты, главное, не паникуй. Прорвёмся.
И вот после этих слов мне стало ещё хуже. Пока я молчал, переваривая новость, Ник говорил, чтобы заполнить гнетущую тишину.
- Вот ведь чувствовал, что не стоило тебя сюда тянуть! За психику твою боялся, а о физике как раз не подумал. Мало мне ошибок прошлого, тебя вот… дёрнул… придурок, - горько добавил Ремизов.
- А вот ты здесь ни при чём, - кое-как выдавил я. – Это же не ты меня... там, в Нью-Йорке…
Я натянул на себя одеяло и осторожно уселся в кровати. Ник ждал, уставившись на меня исподлобья.
- Что мне теперь делать?
- Бежать отсюда, - немедленно отозвался Ремизов, - к цивилизации. Туда, где есть нормальные врачи. И родственники, желательно, чтобы в случае чего ты не остался совсем один.
Я посмотрел на Николая так, словно видел в первый раз. Я приехал сюда, в русские леса, подавленным, разбитым, сломанным. Здесь я начал приходить в себя. Я снова научился улыбаться, смеяться от души, доверять людям и строить планы на будущее. И как только я понял, что хочу жить, со мной случилось… это.
- Это время задуматься, - вдруг сказал Николай. – Когда я служил, и случалось похожее… я всегда наблюдал одну и ту же картину. Кто злился, проклинал судьбу, обвинял товарища, который не прикрыл, Бога, Который попустил… тот погибал. Кто смирялся, не паниковал, рассуждал, того жизнь миловала. Кто помнил, что у него есть семья, где нужна его помощь, и обязательства, что не дадут ему уйти в могилу со спокойной совестью, тот почти всегда выкарабкивался. Некоторые в таких случаях понимают, что получили последнее предупреждение. Дальше два пути: идти по старому пути сознательно, попирая глас совести, или отказаться от всей прежней жизни и признать, что всё это время воевал не с тем врагом. Не каждый на такое способен. Человеку нужно пострадать, чтобы у него появилось время задуматься.
Ремизов говорил мне о войне, которой прожил самую значительную часть своей жизни. Я на войне не бывал, но, кажется, понял, что он пытался мне сказать. В моменты, когда стоит выбор перед отчаянием и мужеством, очень быстро всё понимаешь.
- Ладно, - сказал я. - Сделаю всё так, как ты говоришь.
- Ну и дурак, - плохо скрывая удовлетворение, кивнул Ремизов. – Тоже мне, нашёл гуру…
Следующие дни показались мне сущим адом, но, памятуя наставления Ника, я не дал собой овладеть ни отчаянию, ни боли. Время то летело, то тянулось, то превращалось в фрагменты воспоминаний, но никогда я не думал, что меня ждёт дальше. Так оказалось легче: если я начинал думать больше минуты о том, что может мне принести эта болезнь, то моментально либо впадал в отчаяние, либо испытывал жгучую ненависть к человеку, который был виноват и в моих ранах, и в их последствиях. Такие мысли не приносили облегчения, только усугубляли боль, и я отмахивался от них, как от злых мух, пытаясь размышлять о ситуации так, как предложил Николай.
Расписание поездов и электричек Пётр знал почти наизусть, и ближайший рейс до цивилизации, в нашем случае до Михнево, был через четыре дня, так что у меня оставалось время на спокойные сборы и отъезд. Я предлагал ехать электричкой до ближайшего пгт, а оттуда сразу на Москву, но Ник не согласился.
- Заедем к твоей сестрёнке, - сказал он.
Ремизов, как всегда, оказался прав. Я нуждался в перевалочном пункте. Следующий острый приступ, едва не приковавший меня к постели на полдня, случился уже на следующий день. Мороз не шёл мне на пользу: у меня то и дело поднималась температура, но сбивать её Ник запретил.
Последовательно и методично я закрыл все хвосты, невыполненные наряды у Валерия Ивановича, объяснил причину неожиданного увольнения и отъезда Аркадию. Последний моему увольнению был не рад: хозяин требовал закончить стройку в срок, рабочих рук не хватало. Мой отъезд подразумевал, помимо прочего, отгул Ника, а Ремизова по многим причинам не хотели отпускать. Напоследок я заглянул к Александру Александровичу, предупредил об отъезде, выслушал возмущение Паши и вынес сочувствующие взгляды самого бригадира.
Следующим шагом, по Ремизову, был курс лечения уже дома, в Одессе. По его подсчётам, если мы поторопимся, можно будет обойтись без таких жутких понятий, как пересадка спинного мозга, и провести замечательную жизнь с обязательной профилактикой каждые несколько месяцев.
Дни шли, и я всё больше рвался к цивилизации: боли становились хроническими.
- Я твоей сестре звонил, - заявил как-то Ник, вернувшись со смены. – Три дня назад.
Официально я уже не работал, но всё равно помогал в мастерской, выполняя почти полный наряд. К моему уходу отнеслись философски, хоть и не совсем безразлично: мужики подшучивали, что я, одессит, не привык к их русским морозам. Советовали закаляться и возвращаться, как только обрасту шерстью. Я смеялся вместе с ними, вспоминал забытые анекдоты из прошлой жизни, и за эти последние дни сблизился с этими людьми больше, чем за прошедший месяц.
- В деревню ходил?
- У Пашки мобилку позаимствовал. Твоя Леся нас уже ждёт. Волнуется.
Я фыркнул: в сестринскую любовь не верилось, мы с Олесей выросли слишком разными людьми. Но, наверное, бывают периоды, когда мы готовы глотку перегрызть за тех, в ком течёт родная кровь.
- Жаль уезжать, - признался я. – Тут столько людей… по-настоящему хороших.
- И дома будут, - отмахнулся Ремизов. – По жизни встречаются отличные люди, ты проживаешь приятные и не очень моменты, но очень часто точка пересечения так и остаётся единственной. Кто знает, может, и это к лучшему.
- Вот уж нет! – горячо возразил я. – Я не хочу терять человека, который спас мне…
- Да, - прервал меня Николай. – Я о тебе тоже нескоро забуду.
В тот вечер мне устроили прощальную вечеринку. Тайком от бригадира и Аркадия в барак пронесли выпивку и закуску, сдвинули койки, поставили стол. Пришли рабочие со стройки и из мастерской, только из лесорубов не появилось никого, кроме Ника. В числе первых были, конечно, Пётр и Паша, потом подтянулись Глеб, Рома, и почти все рабочие из мастерской. Заглянул даже Валерий Иванович, но надолго не задержался. Я поблагодарил старого мастера от чистого сердца: если бы не он, моя адаптация прошла бы куда болезненней.
- Хреново, если копыта парализует, - высказался Рома, когда часть принесенного была выпита и съета. – Хотя, может, и пронесёт.
- Нашёл, что сказать! – возмущённым шёпотом осадил его Паша. – Мы же договорились!
Я фыркнул: подробности моего отъезда оказались известны уже всей стройке.
- Да ладно, - примирительно сказал я. – Я тоже думаю, что будет плохо, если парализует. Но ключевое слово здесь «если».
Я уехал рано утром, ещё до начала работ. Ник вызвался проводить меня до Михнево и отпросился для этого на целые сутки, за что у него вычли с зарплаты едва ли не четверть. Я отругал его за такую трату времени и денег, но в душе порадовался: возвращаться придётся не самому. Контактами с рабочими я не обменивался: по-честному, Ник был прав, и многих людей единственная точка пересечения в жизни устраивала. Только Паша, глубокой ночью, когда все разошлись после гулянки, сунул мне в карман мятый клочок бумаги.
- Номер мобилки и и-мэйл, - сказал он. – Напиши, как доберёшься. Жаль, - искренне выдохнул он. - Ты тут единственный умный был, останусь с одними стариками. Пообщаться нормально не с кем…
Я его понимал: в его возрасте нужны сверстники. Только со мной он мог говорить о компьютерах, играх, и курсовых работах.
- Обязательно позвоню, - пообещал я. – Если тебе помощь вдруг понадобится, по технической части, пиши, всегда подскажу.
- Знаю! – широко улыбнулся Паша. – Поэтому и не хочу, чтобы ты потерялся.
Мы с Николаем уехали ещё до рассвета, а точнее, уже через три часа после прощальной вечеринки. Я даже спать не ложился. Было совсем темно, когда мы вышли. Ник махнул рукой сторожу, и мы молча направились к лесу. За плечами Ремизова висел мой рюкзак и его сумка, пробирался вперёд сибиряк молча и быстро, и я пытался не слишком сильно отставать от него.
К станции выбрались на этот раз без приключений. Ник сверился с часами и поднялся на крытую платформу. Я подошёл и посмотрел на него. Говорить не хотелось, я слишком устал от бессонницы и боли, а Николай в лишних беседах не нуждался.
- Минут через десять, - только и сказал он.
Садиться Ремизов не разрешил: скамейка была заснежена, кое-где покрыта ледяной коркой, и подхватить ещё и воспаление почек не хотелось. Поезд подошёл скоро. Мы забрались в первый же вагон, куда нас впустила сонная проводница, и через минуту состав тронулся.
Умоляем вас, братия, вразумляйте бесчинных, утешайте малодушных, поддерживайте слабых, будьте долготерпивы ко всем. Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Иисусе Христе. Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла. Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух и душа и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа. (1 Фес. 5:14-23)
Леська встретила нас на станции. Я удивился: сестра редко проявляла такие признаки родственной заботы.
- Ну что, наработался? – сварливо спросила она. – Родители уже раз пять звонили, вру им каждый раз безбожно. Ты там не распространяйся, что тебя паралич хватить может, а то мама, сам знаешь...
- Я и не собирался! – опешил я: похоже, Ремизов разболтал Леське даже больше, чем я думал.
- Гостей встретила? – спросил вдруг Ник.
- А то, - буркнула Леся. – Она только что приехала, я решила не раздеваться и встретить вас заодно. Замёрзла уже как цуцик!
- Кто приехал? – подозрительно переспросил я.
Сердце вдруг забилось сильнее, хотя никто из заговорщиков не проронил ни слова. Николай молча пошёл вперёд, Леся отрезала «Не твоё пока что дело!», и мы тронулись в путь от станции к дому.
На базаре Леська задержалась, чтобы купить хлеба и молока, а мы прошли немного дальше. До дому оставалось совсем недалеко, когда я заметил впереди, на заснеженной дороге, одинокую фигурку, неуверенно и напряжённо вглядывавшуюся вдаль. Сделав ещё несколько шагов, я споткнулся и остановился.
- Чего встал? – недовольно спросил Ник, которому пришлось оборачиваться.
- Так это же она, - ответила ему подоспевшая Леська. – Ты с ней по телефону говорил. Лада.
Ремизов издал понимающий звук, но я его уже не слышал. В ушах зашумело, сердце бешено и радостно дёрнулось в груди, и я сорвался с места, побежав навстречу девушке в коротком замшевом пальто.
По снегу получилось не очень-то ловко, но Лада заулыбалась и двинулась ко мне, осторожно переставляя ноги в зимних ботиночках по скользкой дороге.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем я подлетел к ней, стиснув тонкую фигуру в объятиях. Целая вечность между прошлым и настоящим, и только одна ниточка из «вчера» к «сегодня» - Лада.
Это как шагнуть в машину времени и оказаться там, где ещё нет Спрута, мерзости, грязи, шрамов и болезни. Это как вдохнуть запах рождественской ёлки, ощутить тепло домашнего очага, оказаться в полной безопасности...
- Как? – выдохнул я, отстраняясь.
- Леся позвонила, - Лада поправила съехавшую шапочку, отвела со щеки тёмную прядь длинных, припорошенных снегом волос.
Рома шатнулся назад, глянул на меня, и скрылся в мастерской. Я закусил губу, наблюдая, как оттуда вываливается народ – впереди Пётр с Глебом, за ними другие, силящиеся разглядеть, что случилось.
- Олег, - Пётр успел первым, опустился рядом на корточки, - как ты?
- Встать не могу, - повторил я, закрывая глаза, чтобы не видеть чужих взглядов. – Помоги подняться на ноги…
Пётр с Глебом осторожно подхватили меня подмышки, и я почувствовал себя легче, когда ощутил твердь под ногами. Теперь я снова мог ходить – ноги слушались – но мне было по-прежнему нехорошо. Я пошатнулся.
- Где болит? – снова спросил Пётр.
- Спина… позвоночник… ног не чувствую…
- Я предупрежу Валерия Иваныча, - выдохнул Глеб, - и Сан Саныча… Нельзя тебе сейчас работать.
- Но ведь не работать тоже нельзя, - морщась, выдавил я.
- Придётся выбирать, - пожал плечами Глеб.
Времени на раздумья мне не дали: Петр отвёл меня обратно в барак, Глеб предупредил начальство. Врача стройбригаде не полагалось: в случае чего бежали в деревню, к местному аптекарю и его жене-медсестре. Пётр предложил мне помощь, я поспешно отказался и отослал его обратно на рабочее место, пообещав, что со мной ничего страшного уже не произойдёт. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь воочию увидел то, о чём я мог только догадываться.
Я улёгся под одеяло прямо в одежде: меня морозило. Ещё несколько минут боролся со сном, а потом провалился в тяжёлое забытьё. Не знаю, сколько времени провёл так; помню, что приходил бригадир, тряс меня за плечо, что-то спрашивал, и я, кажется, даже отвечал. Окончательно я проснулся оттого, что кто-то пытался стащить с меня свитер.
- Н-не… не трогай… - отмахнулся я, проснувшись не до конца, и не осознавая, что говорю вслух.
- Да пошёл ты, - не обратил внимания на мои протесты Николай. – Кретин. Почему ты молчал, молокосос? Какого хрена ждал?
От такого напора я спросонья не нашёлся, что ответить. Ник склонился, рассматривая мою спину молча и пристально.
- Что там? – хрипло поинтересовался я. - А-а-а!!!
- Больно? – ёмко поинтересовался Ремизов, убирая пальцы с позвонка. – Это называется опухоль, недоумок.
- Может, хватит уже? – взорвался я. – Да, больно!
Ник поднялся, начал стягивать с себя куртку. Видимо, примчался прямо со смены, когда узнал. Мне стоило проявить терпение: человеку было не всё равно, что со мной происходит. Я сглотнул.
- Ник… насколько серьёзно всё выглядит?
Ремизов глянул на меня одним из тех своих пронзительных взглядов, которые заставляли человека ощущать себя очень маленьким.
- Я не доктор, - сказал он, - но такое один раз видел. Похоже на воспаление спинного мозга. Врачиха его, правда, другим словом называла, но смысл приблизительно такой.
До меня дошло секунды через три.
- Ми... миелит? – не веря своим ушам, переспросил я.
- Какой умный, - без улыбки произнес Ремизов. – Ну да, звучит похоже. И хотя я не доктор, но подозреваю, что без кортикостероидов и терапии тебя парализует в два счёта.
Наверное, на моём лице всё-таки отразился тот ужас, который я испытал, иначе бы Ник не сжалился надо мной. Бывший десантник уселся на соседнюю кровать и не очень весело улыбнулся.
- Я могу и ошибаться, но выглядит... ну очень похоже. Товарища тогда в больничку быстро доставили, лечение начали, мы ещё всем взводом скидывались, кто сколько мог. Я его в Питер лично сопровождал, оттого и запомнил... Олежка, ты, главное, не паникуй. Прорвёмся.
И вот после этих слов мне стало ещё хуже. Пока я молчал, переваривая новость, Ник говорил, чтобы заполнить гнетущую тишину.
- Вот ведь чувствовал, что не стоило тебя сюда тянуть! За психику твою боялся, а о физике как раз не подумал. Мало мне ошибок прошлого, тебя вот… дёрнул… придурок, - горько добавил Ремизов.
- А вот ты здесь ни при чём, - кое-как выдавил я. – Это же не ты меня... там, в Нью-Йорке…
Я натянул на себя одеяло и осторожно уселся в кровати. Ник ждал, уставившись на меня исподлобья.
- Что мне теперь делать?
- Бежать отсюда, - немедленно отозвался Ремизов, - к цивилизации. Туда, где есть нормальные врачи. И родственники, желательно, чтобы в случае чего ты не остался совсем один.
Я посмотрел на Николая так, словно видел в первый раз. Я приехал сюда, в русские леса, подавленным, разбитым, сломанным. Здесь я начал приходить в себя. Я снова научился улыбаться, смеяться от души, доверять людям и строить планы на будущее. И как только я понял, что хочу жить, со мной случилось… это.
- Это время задуматься, - вдруг сказал Николай. – Когда я служил, и случалось похожее… я всегда наблюдал одну и ту же картину. Кто злился, проклинал судьбу, обвинял товарища, который не прикрыл, Бога, Который попустил… тот погибал. Кто смирялся, не паниковал, рассуждал, того жизнь миловала. Кто помнил, что у него есть семья, где нужна его помощь, и обязательства, что не дадут ему уйти в могилу со спокойной совестью, тот почти всегда выкарабкивался. Некоторые в таких случаях понимают, что получили последнее предупреждение. Дальше два пути: идти по старому пути сознательно, попирая глас совести, или отказаться от всей прежней жизни и признать, что всё это время воевал не с тем врагом. Не каждый на такое способен. Человеку нужно пострадать, чтобы у него появилось время задуматься.
Ремизов говорил мне о войне, которой прожил самую значительную часть своей жизни. Я на войне не бывал, но, кажется, понял, что он пытался мне сказать. В моменты, когда стоит выбор перед отчаянием и мужеством, очень быстро всё понимаешь.
- Ладно, - сказал я. - Сделаю всё так, как ты говоришь.
- Ну и дурак, - плохо скрывая удовлетворение, кивнул Ремизов. – Тоже мне, нашёл гуру…
Следующие дни показались мне сущим адом, но, памятуя наставления Ника, я не дал собой овладеть ни отчаянию, ни боли. Время то летело, то тянулось, то превращалось в фрагменты воспоминаний, но никогда я не думал, что меня ждёт дальше. Так оказалось легче: если я начинал думать больше минуты о том, что может мне принести эта болезнь, то моментально либо впадал в отчаяние, либо испытывал жгучую ненависть к человеку, который был виноват и в моих ранах, и в их последствиях. Такие мысли не приносили облегчения, только усугубляли боль, и я отмахивался от них, как от злых мух, пытаясь размышлять о ситуации так, как предложил Николай.
Расписание поездов и электричек Пётр знал почти наизусть, и ближайший рейс до цивилизации, в нашем случае до Михнево, был через четыре дня, так что у меня оставалось время на спокойные сборы и отъезд. Я предлагал ехать электричкой до ближайшего пгт, а оттуда сразу на Москву, но Ник не согласился.
- Заедем к твоей сестрёнке, - сказал он.
Ремизов, как всегда, оказался прав. Я нуждался в перевалочном пункте. Следующий острый приступ, едва не приковавший меня к постели на полдня, случился уже на следующий день. Мороз не шёл мне на пользу: у меня то и дело поднималась температура, но сбивать её Ник запретил.
Последовательно и методично я закрыл все хвосты, невыполненные наряды у Валерия Ивановича, объяснил причину неожиданного увольнения и отъезда Аркадию. Последний моему увольнению был не рад: хозяин требовал закончить стройку в срок, рабочих рук не хватало. Мой отъезд подразумевал, помимо прочего, отгул Ника, а Ремизова по многим причинам не хотели отпускать. Напоследок я заглянул к Александру Александровичу, предупредил об отъезде, выслушал возмущение Паши и вынес сочувствующие взгляды самого бригадира.
Следующим шагом, по Ремизову, был курс лечения уже дома, в Одессе. По его подсчётам, если мы поторопимся, можно будет обойтись без таких жутких понятий, как пересадка спинного мозга, и провести замечательную жизнь с обязательной профилактикой каждые несколько месяцев.
Дни шли, и я всё больше рвался к цивилизации: боли становились хроническими.
- Я твоей сестре звонил, - заявил как-то Ник, вернувшись со смены. – Три дня назад.
Официально я уже не работал, но всё равно помогал в мастерской, выполняя почти полный наряд. К моему уходу отнеслись философски, хоть и не совсем безразлично: мужики подшучивали, что я, одессит, не привык к их русским морозам. Советовали закаляться и возвращаться, как только обрасту шерстью. Я смеялся вместе с ними, вспоминал забытые анекдоты из прошлой жизни, и за эти последние дни сблизился с этими людьми больше, чем за прошедший месяц.
- В деревню ходил?
- У Пашки мобилку позаимствовал. Твоя Леся нас уже ждёт. Волнуется.
Я фыркнул: в сестринскую любовь не верилось, мы с Олесей выросли слишком разными людьми. Но, наверное, бывают периоды, когда мы готовы глотку перегрызть за тех, в ком течёт родная кровь.
- Жаль уезжать, - признался я. – Тут столько людей… по-настоящему хороших.
- И дома будут, - отмахнулся Ремизов. – По жизни встречаются отличные люди, ты проживаешь приятные и не очень моменты, но очень часто точка пересечения так и остаётся единственной. Кто знает, может, и это к лучшему.
- Вот уж нет! – горячо возразил я. – Я не хочу терять человека, который спас мне…
- Да, - прервал меня Николай. – Я о тебе тоже нескоро забуду.
В тот вечер мне устроили прощальную вечеринку. Тайком от бригадира и Аркадия в барак пронесли выпивку и закуску, сдвинули койки, поставили стол. Пришли рабочие со стройки и из мастерской, только из лесорубов не появилось никого, кроме Ника. В числе первых были, конечно, Пётр и Паша, потом подтянулись Глеб, Рома, и почти все рабочие из мастерской. Заглянул даже Валерий Иванович, но надолго не задержался. Я поблагодарил старого мастера от чистого сердца: если бы не он, моя адаптация прошла бы куда болезненней.
- Хреново, если копыта парализует, - высказался Рома, когда часть принесенного была выпита и съета. – Хотя, может, и пронесёт.
- Нашёл, что сказать! – возмущённым шёпотом осадил его Паша. – Мы же договорились!
Я фыркнул: подробности моего отъезда оказались известны уже всей стройке.
- Да ладно, - примирительно сказал я. – Я тоже думаю, что будет плохо, если парализует. Но ключевое слово здесь «если».
Я уехал рано утром, ещё до начала работ. Ник вызвался проводить меня до Михнево и отпросился для этого на целые сутки, за что у него вычли с зарплаты едва ли не четверть. Я отругал его за такую трату времени и денег, но в душе порадовался: возвращаться придётся не самому. Контактами с рабочими я не обменивался: по-честному, Ник был прав, и многих людей единственная точка пересечения в жизни устраивала. Только Паша, глубокой ночью, когда все разошлись после гулянки, сунул мне в карман мятый клочок бумаги.
- Номер мобилки и и-мэйл, - сказал он. – Напиши, как доберёшься. Жаль, - искренне выдохнул он. - Ты тут единственный умный был, останусь с одними стариками. Пообщаться нормально не с кем…
Я его понимал: в его возрасте нужны сверстники. Только со мной он мог говорить о компьютерах, играх, и курсовых работах.
- Обязательно позвоню, - пообещал я. – Если тебе помощь вдруг понадобится, по технической части, пиши, всегда подскажу.
- Знаю! – широко улыбнулся Паша. – Поэтому и не хочу, чтобы ты потерялся.
Мы с Николаем уехали ещё до рассвета, а точнее, уже через три часа после прощальной вечеринки. Я даже спать не ложился. Было совсем темно, когда мы вышли. Ник махнул рукой сторожу, и мы молча направились к лесу. За плечами Ремизова висел мой рюкзак и его сумка, пробирался вперёд сибиряк молча и быстро, и я пытался не слишком сильно отставать от него.
К станции выбрались на этот раз без приключений. Ник сверился с часами и поднялся на крытую платформу. Я подошёл и посмотрел на него. Говорить не хотелось, я слишком устал от бессонницы и боли, а Николай в лишних беседах не нуждался.
- Минут через десять, - только и сказал он.
Садиться Ремизов не разрешил: скамейка была заснежена, кое-где покрыта ледяной коркой, и подхватить ещё и воспаление почек не хотелось. Поезд подошёл скоро. Мы забрались в первый же вагон, куда нас впустила сонная проводница, и через минуту состав тронулся.
Глава 6
Умоляем вас, братия, вразумляйте бесчинных, утешайте малодушных, поддерживайте слабых, будьте долготерпивы ко всем. Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Иисусе Христе. Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла. Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух и душа и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа. (1 Фес. 5:14-23)
Леська встретила нас на станции. Я удивился: сестра редко проявляла такие признаки родственной заботы.
- Ну что, наработался? – сварливо спросила она. – Родители уже раз пять звонили, вру им каждый раз безбожно. Ты там не распространяйся, что тебя паралич хватить может, а то мама, сам знаешь...
- Я и не собирался! – опешил я: похоже, Ремизов разболтал Леське даже больше, чем я думал.
- Гостей встретила? – спросил вдруг Ник.
- А то, - буркнула Леся. – Она только что приехала, я решила не раздеваться и встретить вас заодно. Замёрзла уже как цуцик!
- Кто приехал? – подозрительно переспросил я.
Сердце вдруг забилось сильнее, хотя никто из заговорщиков не проронил ни слова. Николай молча пошёл вперёд, Леся отрезала «Не твоё пока что дело!», и мы тронулись в путь от станции к дому.
На базаре Леська задержалась, чтобы купить хлеба и молока, а мы прошли немного дальше. До дому оставалось совсем недалеко, когда я заметил впереди, на заснеженной дороге, одинокую фигурку, неуверенно и напряжённо вглядывавшуюся вдаль. Сделав ещё несколько шагов, я споткнулся и остановился.
- Чего встал? – недовольно спросил Ник, которому пришлось оборачиваться.
- Так это же она, - ответила ему подоспевшая Леська. – Ты с ней по телефону говорил. Лада.
Ремизов издал понимающий звук, но я его уже не слышал. В ушах зашумело, сердце бешено и радостно дёрнулось в груди, и я сорвался с места, побежав навстречу девушке в коротком замшевом пальто.
По снегу получилось не очень-то ловко, но Лада заулыбалась и двинулась ко мне, осторожно переставляя ноги в зимних ботиночках по скользкой дороге.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем я подлетел к ней, стиснув тонкую фигуру в объятиях. Целая вечность между прошлым и настоящим, и только одна ниточка из «вчера» к «сегодня» - Лада.
Это как шагнуть в машину времени и оказаться там, где ещё нет Спрута, мерзости, грязи, шрамов и болезни. Это как вдохнуть запах рождественской ёлки, ощутить тепло домашнего очага, оказаться в полной безопасности...
- Как? – выдохнул я, отстраняясь.
- Леся позвонила, - Лада поправила съехавшую шапочку, отвела со щеки тёмную прядь длинных, припорошенных снегом волос.
