- Саш, - голос его был хриплым, - ты только не волнуйся…
Я выслушала свой приговор почти спокойно.
- Можно выходные ещё дома побыть? – собственный голос слышался словно со стороны.
- Нет. Я позвонил Владимиру Алексеевичу, завтра ложишься, - папа мотнул головой. – Тридцать тысяч лейкоцитов, ждать нельзя.
Я вздохнула.
А потом ноги мои подломились.
Почти не осознавая, что делаю, я рухнула на колени, согнулась пополам, ударила кулаком по полу, потом ещё и ещё – и злые рыдания рвались из груди вместе с шёпотом:
- За что, за что, за что…
Я плохо помнила, как мама поднимала меня с пола. Плохо помнила, как собирала вещи. Плохо помнила свой последний вечер дома. Остался в памяти только Марс, недоумённо вырывавшийся, когда я, всхлипывая, прижимала его к груди, как плюшевого мишку.
Зато отлично запомнила, как встретил меня Вольдемар – с грустью во взгляде, с горечью в углах губ – и как вокруг меня снова сомкнулись ненавистные зелёные стены, и белые лампы загудели назойливо, как комары.
Это напоминало дурное дежа вю: всё, через что я прошла уже пять раз, повторялось в шестой. Тошнота, температура, тромбофлебит, синяки, грибок, облысение…
Второй высокодозный курс я снова встречала лысым скелетом.
Вольдемар подбадривал, как мог.
- Ничего, Сашка, первый раз выдержала, значит, и второй выдержишь, - рукой, облитой резиновой перчаткой, он ласково трепал мою безволосую макушку. – А потом квоту выбьем – и сразу на пересадку! Ещё детишек ко мне приведёшь, познакомишь…
Кати, конечно, в больнице давно уже не было: я не видела девочку с того дня, как её выволокли из моего блока. Стерильный блок лишил меня возможности обзавестись новыми знакомыми. Однокурсникам на расспросы в социальных сетях вкратце отписалась, что взяла академ по состоянию здоровья: я предпочитала не распространяться о своём диагнозе. Ещё на первом курсе, когда у меня интересовалась, откуда лысина, отвечала «вши».
Зато родители, как и в прошлый раз, навещали почти каждый день – то мама, то папа, то оба. Мама то и дело приходила на работу к восьми утра – вместо десяти – чтобы успеть вернуться домой, приготовить мне еды и сорваться в больницу. Папа, когда мог, пораньше отпрашивался с работы.
Я смотрела, как они потихоньку расплачиваются за мою болезнь: под глазами у обоих залегли синяки, в волосах у обоих прибавилось седины, на лицах залегли новые морщины.
- И почему мы, идиоты, сразу Владимира Алексеевича не послушали, - то и дело начинала причитать мама. – Дачу бы продали, в конце концов – вот и деньги были бы…
- Ладно тебе, Лен, - пытался улыбнуться папа. – Надо же будет ребёнку где-то отдыхать, когда выпишут.
А я молчала.
Меня обнадёживало только то, что он больше не появлялся. Предупредил – и исчез, как ни в чём не бывало.
Значит, тень его надо мной не висела.
По крайней мере, пока.
После третьего курса Вольдемар сжалился и выписал меня домой. Пока не оклемаюсь для четвёртого.
- Ремиссия у нас есть, можно и передохнуть, - заявил он, принимая очередной конверт от мамы. – Не хочу опять тебя на год здесь запирать. Так и спятить можно.
- Спасибо, - я только кивнула, натягивая на лысую голову вязаную шапочку.
Улица встретила снежной колючестью и ветреной промозглостью – несмотря на конец марта, зима и не думала уходить – но я едва удержалась от того, чтобы не сорвать шапку, позволив ветру свистеть в ушах и швырять снег в глаза. После изоляции в больничном концлагере радовало всё, что напоминало о свободе.
- Не нравится мне это, - всё ещё хмурился папа – несмотря на то, что уже заводил машину. – Вдруг проблемы будут. С тем, чтобы обратно лечь.
- Вань, ну Владимир Алексеевич уже нам всё объяснил, - устало откликнулась мама, пристёгиваясь. – Это нормальная практика. Нам и в прошлый раз следовало на этом настоять – больше бы ребёнка видели.
- Я предпочту не видеть подольше, зато чтоб потом не расставаться, - пробормотал отец, и мама ткнула его локтем в бок, тревожно оглянувшись на меня – но мне было всё равно. Я и так знала, что дела мои обстоят не слишком хорошо.
Девяносто процентов бластов в крови при поступлении.
Несмотря на нормальное самочувствие, я была одной ногой в могиле. Такое редко, но случалось. И если бы я не побежала тогда сдавать анализы…
Но мы всё-таки добились второй ремиссии, думала я. Теперь закрепить результат – и на пересадку. И если я переживу её, то есть шанс, что второй рецидив никогда не наступит.
Если переживу…
- VI -
Когда я услышала его в шестой раз, мне оставалось шесть дней до плановой госпитализации.
Последние дней пять мне нездоровилось – донимал насморк и странная усталость, боль в левом виске, да ещё субфебрильная температура – но решили, что я простыла. Хотя, конечно, вначале перепугались и побежали сдавать анализы – однако ничего тревожащего не обнаружилось. Так, лёгкая простуда.
Я сидела на кровати, закутавшись в плед, обнимая подаренного Машкой медведя, и смотрела мультик на мониторе своего компа.
И вздрогнула, когда услышала его голос.
- Ты так хочешь жить…
Одеревенев от ужаса, я повернула голову.
Он стоял рядом с изголовьем моей кровати, облокотившись на стену, скрестив руки на груди. В комнате было темно, а на экране монитора продолжали мелькать картинки, и отблески ярких мультяшных красок были единственным, что освещало его лицо – только вот он поглощал всякие краски, кроме собственных. Белого, красного и чёрного.
Глаза его глядели на меня с тёмной насмешкой.
- Ты делаешь всё, что нужно, - он задумчиво изучал моё лицо. – Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей. Да и родители твои так стараются, - он вздохнул. – Но, к сожалению, иногда этого недостаточно.
- Ты… - я тряхнула головой. – Что тебе нужно?
Он обвёл рукой мою комнату, и его рукав, похожий на крыло бабочки, блеснул закатными отблесками.
- Скажи, это стоило того? Два лишних года, за которые ты поверила в то, что будешь жить? – он склонился ближе, так, что наши лица сблизились. – Ты увидела всё, что хотела увидеть? Все ночи, закаты, рассветы?
- Нет. – Я судорожно глотнула губами воздух. – Мне ещё рано умирать.
- Сколько же тебе ещё нужно? Десять лет? Пятьдесят? Но ведь солнце не прекратит восходить, а ночи – наступать. И ты никогда не откажешься от возможности лишний раз на это посмотреть, так? – он усмехнулся. – Ты ведь любишь жизнь. Несмотря на всё, что она тебе сделала. Любишь этот мир – с его солнцем, клёнами и белками в саду. Ждёшь, что скоро растает снег и на пригорках прорастёт мать-и-мачеха. И хоть ты увидишь это уже в двадцать второй раз, но будешь радоваться, как в первый, - он склонил голову набок. – Знаешь, я бы хотел дать тебе эти годы. Я бы дал тебе вечность – хотя бы ради того, чтобы посмотреть, через сколько сотен лет тебе осточертеет и солнце, и снег, и мать-и-мачеха.
Я сглотнула, увлажняя пересохшее горло.
- Так почему… не дашь? – хрипло спросила я.
Он выпрямился. Издал короткий, тихий смешок. Совсем не страшный, казалось бы.
Только вот от смешка этого мне стало так страшно, как никогда ещё не бывало.
- Потому что, как я уже тебе говорил, - прошептал он, отступая во тьму, - это не мне решать.
На следующий день я, вопреки маминым протестам, побежала сдавать анализы. Вернее сказать, поплелась. Бежать я не смогла бы при всём желании.
За результатами пошёл папа: я боялась их увидеть. Да и всё равно вряд ли смогла бы встать.
Я слышала, как хлопнула входная дверь, когда он пришёл. Потом – голоса родителей в коридоре, размытые стенами и расстоянием.
Видимо, этот разговор дал папе время собраться с духом. По крайней мере, в этот раз он вошёл в мою комнату почти спокойным.
- Ну как? – спросила я, уже зная ответ.
- Не очень хорошо, - негромко ответил отец.
- Лейкоциты?
Он кивнул.
- Сколько?
- Больше, чем нужно, - уклончиво откликнулся папа. – Мама сейчас звонит Владимиру Алексеевичу. Наверное, придётся тебе лечь раньше, чем планировалось.
- Сколько? – повторила я.
Отец опасливо сощурился.
- Пап, я хочу знать правду. – Слова дались не без труда. – Молчанием ты меня не спасёшь.
- Девяносто тысяч, - пробормотал он.
Я моргнула.
Я ожидала того, что всё не очень хорошо – но не таких цифр. Не в десять раз выше нормы. Не сразу после второй ремиссии.
- Что, за пять дней?.. – только и смогла проговорить я.
- Они перепутали анализы. Я выяснил, - папа сжал кулаки. – Настоящие забрала гематолог в поликлинике. Там было сорок тысяч. А в коробку с результатами положили твои позапрошлые анализы, которые заново распечатали и датировали этой неделей, - он судорожно вздохнул. – Я не знаю, кто это сделал и почему. Наверное, просто перепутали. А, может, подумали, что потеряли, и решили заменить их старыми.
Я молчала, пытаясь понять, как можно просто перепутать бумажки, от которых зависит чья-то жизнь.
Наверное, можно… если для тебя это просто бумажки.
- А гематолог? – сказала я наконец. – Если она забрала анализы, почему не позвонила?
- Я задал ей этот вопрос, - папа не смотрел на меня. – Она забыла.
Какое-то время я молчала.
А потом рассмеялась.
- Саш? – отец недоумённо шагнул ближе.
- Ты делаешь всё, что нужно, - я захлёбывалась словами, прорывавшимися сквозь хохот. – Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей, чёрт бы их побрал. А потом всего этого оказывается недостаточно, - слёзы обожгли мои щёки. – О, да.
Папа всё ещё беспомощно топтался возле кровати, не зная, что делать – он до сих пор каждый раз терялся при виде женской истерики – когда в комнату вошла мама.
- Не могу дозвониться! Телефон выключен! – она раздражённо махнула рукой с зажатым в ней мобильным. – Сейчас буду звонить заведующей отделением… - потом посмотрела на моё лицо – и опрометью кинулась ко мне, прижав мою голову к груди, неистово баюкая. – Только не плачь, зайка, только не плачь! Не отстаёт от тебя эта болячка противная, ну ничего, мы ей ещё покажем, правда? Сейчас ещё пару курсов, она опять уйдёт, и тогда уже сразу на пересадку, с квотой, без квоты, неважно!
Я только кивнула, слушая, как стучит мамино сердце. Надёжно, уверенно, отбивая ровный пунктирный ритм.
Моё стучало так же. Пусть даже сжатое в тисках тревоги, страха и волнения, в тисках, похожих на те, что я чувствовала перед экзаменами, но стучало.
Вот только скоро могло перестать.
- Сейчас я им позвоню! – мама резко отстранилась и лихорадочно защёлкала клавишами старенького мобильного – будто каждая секунда на счету. – Если что, прямо сейчас тебя повезём. Пусть завтра утром начинают… - она прислонила телефон к уху. – Алло? Да, здравствуйте, Зоя Филипповна! Это вам мама Сашеньки звонит! Простите за беспокойство, но у Владимира Алексеевича телефон выключен, вот я и… - мама замолчала, слушая голос на том конце трубки. – Как уехал в Германию лечиться? Ухудшение? Тоже?! Ну надо же как… Да, Зоя Филипповна, тоже! У нас тут чэпэ, сдали анализы, девяносто тысяч лейкоцитов! Нужно срочно…
Мама осеклась. Растерянно заморгала.
- Но… Но как же…
Её робкие заикания тут же перебили.
- Вы не имеете права! – внезапно закричала мама громко и яростно. – Кладите её немедленно, или я… Алло? Алло?!
Она опустила телефон и уставилась на экран.
Я молча смотрела, как телефон летит в открытый дверной проём, чтобы где-то в коридоре разлететься на корпус, крышку и аккумулятор – а, может, и другие составные части.
- Трубку бросила! Сволочь! – мама почти визжала. – Суки такие!
- Лена, прекрати! – отец решительно тряхнул её за плечи. – Что случилось?
- Она отказалась! Они отказалась класть Сашку! – мама всхлипнула. – Сказала, мы вас выписали по месту жительства, там и ложитесь! Потому что она всё равно… девяносто тысяч сразу после терапии… у них статистика испортится…
Папа молча обнял её – ещё до того, как мама взвыла и затряслась в рыданиях – и прижал к себе. Потом беспомощно оглянулся на меня.
Он всё понял.
И знал, что я всё поняла.
Я откинулась на подушки, чувствуя, как разжимаются тиски вокруг моего сердца, как слабеет тревога, как исчезает страх, уступая место странному ледяному равнодушию. Равнодушию того, кто уже мёртв, только по какому-то недоразумению ещё дышит.
И почти слышала, как он смеётся за моей спиной.
На следующий день меня положили в районную больницу.
Можно было бы вызвать «Скорую», но родители решили отвезти меня сами. Всю дорогу я смотрела в окно машины, за которым, несмотря на апрель, землю белил редкими пятнами снег землю.
Я высматривала мать-и-мачеху, но её нигде не было.
В палату меня везли на инвалидной коляске. Наверное, можно было бы обойтись без неё, но я на самом деле была рада – ходить было тяжело. Да и головная боль уже не оставляла.
В коридорах тошнотворно пахло кислой капустой. Ободранный линолеум прикрывала выцветшая ковровая дорожка. В палате, где стены покрывала изрядно облупившаяся розовая краска, стояли четыре скрипящие железные койки: одну из них занимала полная седовласая дама, ровесница моей мамы, другая предназначалась для меня, а ещё на двух расположились две сухонькие старушки, которые не говорили и не вставали – лишь молча следили запавшими глазами. Из четырёх тревожных кнопок, расположенных над кроватями, работала только одна, и не моя.
Ещё неделю назад я бы и не подумала, что буду ностальгировать по своему асептическому блоку.
Меня положили в субботу, и никого из гематологов не было: отдыхали в законные выходные. У меня снова взяли кровь на анализ, потом пришёл дежурный врач. Потоптался в беспомощности, послушал, измерил температуру. Развёл руками.
- Ничем не могу помочь. Не мой профиль. Ждите до понедельника, - заявил он. – Тогда и лечение начнут.
Мама натянуто улыбалась, говорила, что всё не так уж плохо, и пыталась разговорить моих соседок. Папа бодрился, раскладывая мои вещи по ящикам тумбочки, и делал попытки меня рассмешить.
Я наблюдала за ними с жалостью.
На самом деле я бы предпочла умирать дома. Но родители верили, что меня ещё можно спасти, и мне не хотелось их расстраивать. К тому же здесь, должно быть, моё тело увезут в морг, а потом сразу положат в гроб, и маме с папой не придётся долго находиться рядом с ним.
Я решила принять неизбежное достойно, без глупых надежд. Без того бесполезного, лихорадочного цепляния за жизнь, которым я занималась последние три года.
Но иногда губы мои растягивались в ответ на очередную папину шутку, и сердце вдруг начинало биться сильнее. Сердце, которое не желало останавливаться. Которое желало биться ещё очень, очень долго. И тогда кровь стучала в висках в ритме странной, глупой надежды «а вдруг»…
Действительно глупой.
Сейчас я это понимаю.
- VII -
Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.
Все мои соседки уже видели десятый сон – а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.
Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.
Это слишком страшно – засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.
