- Ты умираешь, - послышался тихий голос.
Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.
- Я знаю, - прошептала я.
- Но всё ещё не хочешь уходить?
Он говорил тихо, но в голос – и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.
Я отвернула голову.
- Наверное, в прошлой жизни я была страшной грешницей, - шёпотом сказала я. – А в этой жизни… вот… расплатилась. – Пересохшие, трескающиеся губы растянулись в улыбке. – Единственное, чего я не могу понять – почему я? За что?
- За то же, что и Марина. И Катина мама. И годовалые дети, - краем глаза я видела, что он опустился на колени – так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. – Это не наказание. Это мутация клеток. Ваша бедность. Халатность врачей. Все эти факторы сошлись – и вот ты здесь, - он пожал плечами. – Всегда лишь неудачное стечение обстоятельств.
Я покосилась на него:
- И всё?
- Да. И всё.
- А как же то, что нашими жизнями кто-то управляет? Судьба там? Бог?
- Мне нет пути так далеко, чтобы знать точно, - он качнул головой, и этот жест был исполнен бесконечного изящества. – Но, думаю, он бы не хотел, чтобы ты умирала.
Вместо смешка изо рта вырвалось шипение:
- Тогда почему он меня не спас, раз не хотел бы?
- Потому что у него есть и другие дела, помимо того, что дёргать за ниточки каждого человечка, живущего на одной из миллиарда населённых планет, - он улыбнулся. – Меня всегда забавляло, как много люди мнят о себе. Как много думают, пишут и говорят о том, кто выше их. Как пытаются понять мотивы его поступков, равняя его с образом и подобием своим, - один уголок рта его дёрнулся, и улыбка обратилась в усмешку. – А больше всего меня забавляло то, что правду они никогда даже представить не смогут.
Я помолчала.
Странно, но мне стало немного легче.
- Ты можешь уйти сейчас, - он положил ладонь на одеяло – совсем рядом с моей рукой, почти касаясь. – Пока ещё не слишком больно.
- Нет, - я сглотнула, и больное горло обожгло калёным железом. – Нет.
- Глупенькая девочка, - улыбка его стала шире. – Что ж, я подожду.
Той ночью мне снилось, что я всё-таки приняла его руку. Я встала с койки, и убогая палата исчезла. Он коснулся моих волос, сжал мои пальцы, улыбнулся мне – но лучшим его подарком было отступление боли.
Поступь моя была легка, когда я следовала за ним; мы шли по лунной дороге, и под нашими ногами блестели звёзды.
А потом я вспомнила, куда мы идём – и проснулась от ужаса.
За окном было темно, но в палате горел свет. В больницах подъём ранний, так что мои соседки уже проснулись и теперь ожидали прихода медсестёр.
И они не обращали ровно никакого внимания на то, что на окне сидел он.
И улыбался.
Когда тем же утром ко мне наконец-то пришёл здешний врач-гематолог, я узнала, что за эти выходные количество лейкоцитов в моей крови зашкалило за триста тысяч.
С тех пор он больше не уходил. Я старалась не смотреть на него, старалась забыть о том, что он рядом – но всё равно чувствовала его присутствие.
Иногда днём он исчезал с окна, но мне казалось, что я вижу на подоконнике тёмную, едва заметную тень. С красным отливом.
По ночам, проснувшись, я видела его стоящим над моим изголовьем или сидящим на крае моей койки.
- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь.
Химию с таким количеством лейкоцитов начать не могли: мне давали капсулы с гидреей, которые вроде должны были это количество уменьшить. А пока мне вливали донорскую кровь, пакет за пакетом. Я жила исключительно ей – потому что своей крови у меня фактически не было.
Порой у меня почти вызывала улыбку мысль, что я почти вампир.
Только вот вампиры живут вечно.
- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости.
Руки стали жёлто-фиолетовыми от сплошных синяков. Голова раскалывалась. Тошнило от любого запаха, раздражали любые звуки. Есть не хотелось, глотать было больно, зато мучила жажда. Родители накупили в аптеке специального жидкого питания. Дико дорогого.
- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости. Просто и спокойно.
А я каждую ночь мотала головой. В глазах – песок, в горле – пергамент; сгустившаяся кровь отказывается течь по венам, скудные слёзы – катиться по щекам, стон – срываться со спекшихся губ.
Всё вокруг превратилось в выжженную пустыню, и не осталось ничего, кроме как заставлять себя есть, дышать, жить.
К чести врачей, за мою жизнь боролись, и боролись отчаянно. Здесь не боялись испортить статистику: она и так была не слишком-то приличной.
В четверг одну из моих соседок – ту, что ровесница моей мамы – увезли в реанимацию. Только полчаса назад, лёжа под капельницей, она пыталась накормить меня выпечкой из церковной лавки и убедить в том, что надо обязательно молиться на ночь – а потом вдруг ей стало так плохо, что еле дотянулась до тревожной кнопки.
Обратно в палату её привезли ближе к полуночи, но она почти не соображала, что происходит вокруг: только стонала.
- Что с ней? – спросила я ночью у него – заметив пристальный взгляд, в этот раз направленный не на меня.
- Влили не ту кровь. Не её группа, не её резус. А в результате – сахарный диабет, - он вздохнул. – Это сильно осложнит её лечение…
В воскресенье в реанимацию увезли одну из тихих старушек. Она встала в туалет, когда вдруг схватилась за сердце и стала заваливаться набок.
Обратно она не вернулась.
Я молча следила, как медсёстры собирают её вещи и снимают бельё с кровати. Надо же, час назад здесь лежал человек – а теперь от человека остался только свёрнутый в рулон матрас.
Родители от всего этого, конечно, были не в восторге. Для них это были очень тревожные звоночки – а ведь они изо всех сил пытались не допускать мысль о том, что прогноз Зои Филипповны может оказаться правдивым. Я видела это.
Они исправно приезжали ко мне каждый вечер. Сидели у моей кровати, затрудняя перемещение по маленькой палате моих соседок и медсестёр: в проходе между койками места хватало аккурат для пары стульев. Мама мазала мои синяки вонючей мазью, папа привозил жёсткий диск и закачивал на мой ноутбук мультики, фильмы, книжки и музыку, чтобы я не скучала. Я не хотела его расстраивать – поэтому не говорила, что моим глазам больно и читать, и смотреть что-либо, а от музыки только голова сильнее болела.
Да и скучать с красно-чёрной тенью, дежурившей у изголовья моей кровати, было некогда.
Если бы я боролась с ним – я знаю, что я бы заставила его проиграть. Я уже его заставила – тогда, два года назад. Я не пошла с ним – и победила его. Я заставила его отступить.
Но настоящий враг сидел у меня внутри. И пожирал меня – изнутри.
В понедельник – спустя неделю после того, как начали моё лечение – дозу гидреи увеличили в два раза.
Лейкоциты не падали.
Во вторник мама пришла одна. И привезла мне первую мать-и-мачеху.
- Смотри, что я нашла сегодня возле дома! – она гордо поставила на мою тумбочку рюмку из-под водки с семью цветочками.
- Здоро… кха-кха…
Я закашлялась – прикрыв рот рукой. Стараясь, чтобы мама не увидела кровь на ладони.
Я кашляла и вспоминала, как с восьми лет всегда приносила маме с улицы букетики мать-и-мачехи, как только она появлялась. Тогда я даже подумать не могла, что когда-нибудь будет наоборот.
Если бы родители узнали про кашель, они бы наверняка испугались так же, как я сама. Это был ещё один, более чем тревожный звоночек.
- Здорово, - наконец прохрипела я, украдкой вытирая пальцы о внутреннюю сторону одеяла. – Я уж думала, не дождусь.
- Сейчас подзатыльника у меня за такие слова дождёшься, - пригрозила мама, вынимая из ящика тумбочки мазь.
Я смотрела, как она растирает мои руки, беспомощно лежащие поверх одеяла. Потом подняла взгляд – на полуседые мамины волосы, на мешки под красными глазами, на судорожно сжатые губы.
- Измучила я вас совсем, - сказала я негромко.
- Поговори мне ещё тут! – мама, нахмурившись, щёлкнула меня по лбу чистой рукой. – Ничего не измучила, ясно? Даже думать так не смей!
Я покладисто кивнула. Спорить сил не было.
Потом мама вполголоса, стараясь не мешать засыпающим соседкам, которых осталось только две, рассказывала о Машке, о Машкином сыне, о вредном начальнике и о стервозных коллегах; а я больше кивала, чем отвечала, периодически на секунду проваливаясь в странное подобие сна. По крайней мере, только что мама говорила об одном – а потом на миг наступала чернота; я моргала – и вдруг выяснялось, что тему, видимо, уже давно сменили.
Раньше я за собой подобного не замечала.
- Десять часов! – отрезала медсестра, заходя в палату с новыми пакетами и бутылочками.
- Ой, зайка, мне пора, - мама торопливо нагнулась, чмокнула меня в щёку, потом в лоб, потом снова в щёку. – Спокойной ночи! Я тебя люблю.
Я слабо улыбнулась.
- Добрая ты у меня, мам, - прошептала я. – Хорошая…
И увидела, как у мамы на миг задрожали губы.
- Ты у меня тоже, - она снова поцеловала меня в щёку.
Встала.
И недоумённо обернулась, когда я вдруг удержала её за руку:
- Что?
Я смотрела в её лицо. Смотрела и запоминала каждую черту, такую знакомую.
И почему-то не хотела, чтобы она уходила.
- Нет, ничего, - я разжала пальцы. – Передавай привет папе.
- Конечно, - она улыбнулась с каким-то облегчением. – Спи, зай.
Когда я в очередной раз вынырнула из черноты, его глаза были прямо напротив моих.
- Чувствуешь? – мягко спросил он, стоя на коленях подле моей кровати.
Я моргнула.
Что-то было не так. Что-то… изменилось.
Сердце. Сердце стучало как-то не так.
Лапа плюшевого медведя выскользнула из моих пальцев; он упал на пол с шорохом, похожим на вздох.
- Нет, - прохрипела я.
- Твоё время пришло, - он протянул руку, почти коснувшись моих волос. – Это будет не очень приятно.
Я зажмурилась. Нет, нет, нет, этого не может быть…
- Не хочу, - прошептала я. – Нет, пожалуйста, пожалуйста…
- Какая же ты глупенькая, малышка, - он встал. – Цепляешься за какие-то закаты и рассветы, даже не думая о том, что в любом случае их увидишь.
- Увижу…
Я жадно дышала ртом: воздуха почему-то не хватало.
- Там, куда ты уйдёшь, тебя ждут такие закаты и рассветы, которых здесь никогда не будет, - его бордовые губы вдруг окрасила улыбка, тёплая, как у мамы. – А, может, что-то другое, но от того не менее потрясающее.
Я вдруг захныкала. Тихо и жалобно, как ребёнок.
Тихо, но меня услышали.
- Сашенька? – соседка с новоприобретённым диабетом, щурясь, привстала на постели. – Что с тобой?
- Мама… - я плакала без слёз. – Позвоните маме…
- Тихо, тихо! – я видела, как она в панике отжимает тревожную кнопку. – Девочка, слушай меня! Слушай меня, ладно?
Я не слушала: голос её вдруг стал странно далёким.
А вот его лицо – чётким и близким.
- Ты думаешь, что проиграла ей? – он мягко коснулся одеяла над моей грудью. – Но она не сломила тебя. И ты ещё можешь её победить.
- Как?
- …Саша!
Кто-то выкрикивал моё имя, сердце сжимало огненными тисками – но это почему-то не пугало.
Единственное, что мне сейчас было интересно в этом мире – его ответ на мой вопрос.
Всё вокруг поблекло, размылось, окрасилось пеплом. И всё, что я видела достаточно чётко – красно-чёрные отблески его рукавов, трепетавших, как крылья бабочки, когда он склонился ко мне.
Его дыхание обожгло моё ухо – и не могильным холодом, а солнечным теплом.
- Убей её, - шепнул он. – Без тебя ей не жить.
Я попыталась засмеяться – но вместо смеха удары сердца вытолкнули из моего горла судорожный задыхающийся хрип.
Когда я в следующий раз вынырнула из черноты, меня куда-то торопливо везли.
Сбоку маячили лица врачей, надо мной плыл белый потолок, мелькали лампы – а лёгкие горели огнём.
Воздух. Мне нужен воздух. Нужно дышать. Почему у меня не получается дышать? А сердце – почему так колотится?
Потолок замер, и я услышала, как кто-то лихорадочно вызывает лифт.
- Саша!
Потолок вдруг сменился маминым лицом: волосы растрёпаны, по коже разлита смертная бледность, а в глазах – ужас.
- Саша, Сашенька, зайка…
Она коснулась моей щеки дрожащей рукой – но я не почувствовала прикосновения.
Я хотела что-то сказать – но изо рта вырвались лишь странные звуки, похожие на отрыжку.
Щелчок. Звон.
- Спускайтесь к реанимации! – рявкнул кто-то, и мамино лицо снова пропало, сменившись ободранным потолком лифта.
Папу так и не увидела. Жалко.
…почему, почему, почему так больно?..
А потом я вдруг снова увидела его глаза напротив.
- Всё ещё не хочешь умирать? – в который раз тихо спросил он.
Я не могла ответить – но знала, что он увидит ответ в моих глазах.
И, увидев, он улыбнулся, склонился ближе, коснулся губами моих губ – легко, как прикосновение бабочки – и звёзды в его глазах вспыхнули ярче, ближе, и тьма вокруг них затопила всё.
Он держит меня за руку, и звёзды расстилаются у нас под ногами, и прямо передо мной сияет квадрат тёплого белого света, похожий на открытое окно – и никакой боли.
Только теперь это не сон.
Я оглядываясь. За моей спиной тот же звёздный мрак, но я откуда-то знаю, что осталось там: родители, плачущие под дверьми реанимации, врачи, пытающиеся запустить моё сердце, и то, что было мной – истерзанное тело с жёлтой кожей, закатившимися глазами и пеной у рта. Тело, которое станет могилой для своего палача.
Ты проиграла, болезнь моя, боль моя. Ты получила то, что хотела – и проиграла.
- Я всё ещё могу вернуться, - вдруг понимаю я. – Хотя бы ненадолго.
- Да. Можешь, - он не собирается скрывать. – Только хочешь ли?
- Я не попрощалась с папой…
- Зачем прощаться, если вы ещё встретитесь?
Он не уговаривает – он констатирует факт. Он не желает мне зла. Не может желать. Он такой же, как мрак вокруг нас, в котором нет добра и зла. Он выше этих понятий.
Как я раньше этого не понимала?
- Да, - я отворачиваюсь, и длинные волосы щекочут мои плечи. – Ты проводишь меня?
Вместо ответа он тянет меня за собой.
И откуда-то я знаю, что Катя уже забыла меня, но Вольдемар заплачет, когда узнает; что Паша взгрустнёт на пару часов, а Лёля с Лесей привезут на мою могилу огромную корзину белых лилий; что Марс до конца жизни будет приходить по вечерам на мою кровать и ложиться рядом с пустой подушкой, на которой моё место займёт плюшевый медведь, а Машка с сыном после похорон останется в Москве, пытаясь пережить сама и помогая с этим родителям…
Но всё это почему-то кажется мне не слишком важным.
Неслышно ступая по звёздному мраку, мы подходим к окну. Свет за окном – так мне проще его называть – непроницаемый, яркий, но ласковый; он не обжигает мои щёки, но греет их, не ослепляет мои глаза, но отражается в них тёплым сиянием.
Свет ждёт меня.
Откуда-то я знаю и это.
Я в последний раз оглядываюсь назад.
А потом киваю, и мы, так и держась за руки, словно дети, вместе делаем шаг вперёд.
Когда я впервые услышала его, я приняла его голос за шёпот листьев в больничном саду. Теперь я знаю, что это не так.
