— Вы действительно так не думаете. Я это чувствую. И именно поэтому я каждый вечер прихожу сюда.
Анджей посмотрел на неё. Очень внимательно посмотрел.
— Да, — сказал он, — пожалуй, это хорошо, что мы тогда случайно встретились.
Полина задумчиво брела вперёд:
— А я думаю, что случайностей не бывает. И я тогда не случайно задержалась в парке допоздна.
— Что же, — уголки губ Анджея дрогнули в улыбке, — вы ждали меня? Знали, что я приду?
— Я, может, и нет. Но кто-то за нами присматривает… и он-то знает всё.
Анджей перестал улыбаться. Задумчиво посмотрел в тёмную бездну неба с колючими звёздами, проблескивающими в дырах тучевого купола, и неслышно и печально покачал головой.
- IV -
День. Два, три. Четыре, пять, шесть. Неделя.
— А правда, что у вас глаза странного цвета?
Смеркалось. Небо в последние дни потихоньку солнечнилось. За последние дни парк осветлился из серо-дождливого в золотисто-зелёный. Завтра снова будет солнце, думал Анджей. Как она и говорила. Странная девочка, этим воскресным днём снова неслышно шедшая рядом, вслепую ощипывая невесть откуда взятую ромашку.
— Всегда считал их серыми. А кто вам сказал?
— Бабушка. Она сказала, что они у вас прозрачные-прозрачные. И такого цвета… Голубо-серо-зелёного. Меняются. Вы разве не обращали внимания?
— Может, и обращал когда-то… И что же ещё рассказывала ваша бабушка?
— Ну не сердитесь. Мне захотелось хоть приблизительно вас представить, а вас расспрашивать показалось как-то… не так.
— Я… я и не сержусь. Мне просто интересно.
— Сказала, что у вас волосы русые. Когда вы были моложе, они топорщились вечным шухером, но бабушке так больше нравилось, чем сейчас. А сейчас вы их зализываете и делаете аккуратный до жути пробор. Зрение у вас всегда было не очень, но раньше вы не носили очков, а вот как стали аудитором… Мне кажется, это у вас больше психологическое.
— Знаете, а мне порой кажется, что у вас нет ни капельки уважения к собеседнику… к гораздо более взрослому собеседнику.
— Взрослый, маленький — какая разница? Я встречала детей, которые в десять были взрослыми, и взрослых, которые в пятьдесят оставались детьми, — пожала плечами рыжая. — А знаете, я еду на конкурс в Лондон!
— Правда? Здорово. И когда?
— Следующим летом… Я хочу поехать туда так, чтобы поплыть через Ла Манш. Послушаю море, — Полина вздохнула. — Вот странно — я всю жизнь мечтала послушать море, а сейчас вдруг подумала, что всё бы отдала, чтобы его не только послушать, но и увидеть… Как быстро человек хочет большего, чем получает. Или даже только может получить.
Анджей задумчиво мерил шагами парковую аллею. Вглядевшись в её глаза сегодня, когда они не отражали ночной фонарный свет, он впервые заметил, что они затянуты лёгкой туманной дымкой. Та же гладь моря, только мутная после шторма.
— Полина, а вас можно вылечить?
— Можно, кажется, — она не удивилась его вопросу. — Нужна пересадка роговицы. А ещё радужки… и хрусталика.
— А почему…
— Почему мы до сих пор этого не сделали? Потому что дорого, — просто ответила она. — А мы сначала на квартиру копили, потом на машину, теперь Сашку на подготовительные курсы в институт записали — вы знаете, он такой умный, что я ему даже завидую чуть-чуть. Экстерном школу в этом году заканчивает, на химический в МГУ собирается. И не факт, что роговица приживётся, плюс большая очередь… Ничего. Я привыкла, — мельком грустная улыбка. — К тому же я так давно не видела, что даже немножко боюсь, что будет, если снова смогу.
— Да… А что за конкурс? Сколько туров, какая программа?
Уголки губ Полины вдруг поползли вниз. Забавно, но когда рыжая огорчалась, её лицо сразу становилось похожим на грустный смайлик.
— Вообще-то… я хочу туда поехать. Но не знаю, получится ли.
— Почему?
— Потому… — она скомкала белые лепестки в кончиках пальцев и отшвырнула в сторону. — Потому что ко мне снова отнесутся как к говорящей обезьянке. Как всегда. Как везде.
Анджей немножко воровато огляделся, прежде чем сказать:
— А мне кажется, там люди другие…
— Люди везде одинаковые. И какие бы они не были, для них я в первую очередь буду слепой, а потом уже — флейтисткой.
Анджей вскинул бровь:
— Мне кажется или в последнее время вы стали менее жизнерадостны, чем в первый день нашего знакомства?
— Может… Хотя нет, не может, — она тряхнула головой. — Я же Полина. Солнечная. А солнце всегда жизнерадостно. Вот с кого надо брать пример.
— У солнца бывают затмения.
— Лишь когда его закрывает чужая тень.
Три.
— Где вы взяли ромашку в августе? — спросил Анджей.
— Это у бабушки надо спросить. Она мне подарила.
— И вы так безжалостно ощипываете бабушкин подарок?
— Бабушка разрешила мне его ощипать.
— Зачем?
— Погадать.
— А, на любовь?
— Конечно. А зачем ещё нужны ромашки?
Два.
— Можно ставить их в вазу. Это гуманнее.
— Гуманнее было бы их не срывать, а раз уж сорвал… Хотя мне кажется, что такая судьба лучше бессмысленного увядания. Эта ромашка всё равно скоро потеряла бы свою красоту. Только осталась бы никому не нужной.
— Любопытная точка зрения.
— Вы думаете, это неправильно, да? Да… Наверное, цветы должны жить.
— Я даже сказать ничего не успел, а вы уже считаете себя неправой.
— Ну, иногда у меня случаются приступы… сомнений.
— Или затмений?
— Может, и так.
Последний лепесток белой снежинкой упал на серость асфальта.
— Всё? — спросила Полина.
— Всё. И что получилось?
— Не любит, — вздохнула она.
— И кто же этот мальчик равнодушный?
Рыжая скомкала стебель в ладони:
— Секрет.
— Секрет так секрет, — смирился Анджей.
Дорога привычно несла вперёд свои машинные воды, изредка притормаживаемая плотинами светофоров.
— У меня ведь тридцать первого день рождения, — сказала Полина, когда они уже вошли в арку.
— Да, я помню.
— Могу я вас кое о чём попросить?
— Ну… да, наверное.
— Подарите мне сказку.
Анджей невесело рассмеялся:
— Вот именно этого, увы, и не могу.
— Почему?
— Вы же поняли, что я перестал писать.
— Я поняла. И хочу, чтобы вы начали заново.
Опять она за своё, подумал Анджей. Поставила себе целью наставить на путь истинный его заблудшую душу?
— Я знаю… мы с вами похожи, — непривычно было слышать в её голосе деликатную осторожность. — Вы же тот, кто отличается от них. Вы остаётесь им, несмотря ни на что — просто забыли об этом. И очень может быть, что это и моё будущее… Я пишу просто так, для себя, и писателем себя не назову. Но если я в один далеко не прекрасный день брошу, то когда-нибудь я обязательно к этому вернусь. Через год или десять лет — неважно.
А я ведь тоже когда-то загадывал, прикидывал да предполагал, да ставил себя на место других, с какой-то едкостью вспомнил Анджей. Откуда ей-то знать? Даже интересно, когда жизнь щёлкнет рыжую по носу так, что и она поймёт — далеко не всегда всё идёт так, как мы предполагаем, а в жизненной ситуации человек крайне редко ведёт себя так, как хотел бы.
— Просто… единожды сотворив новый мир и новую жизнь, невозможно взять и отказаться от этого. Это же не случайно нам даётся. Не напрасно, не впустую. А что мешает вам вспомнить, как вы были писателем? Что мешает вам писать, как когда-то? Быть волшебником, быть… Демиургом?
— Даже пять лет назад всё было бы не так просто, — повторил Анджей свои собственные слова, сказанные две недели назад. Две недели? Как будто вечность прошла. — А сейчас… Я не могу писать, как когда-то. Потому что я не могу жить, как когда-то.
— Пишите по-другому. Но пишите!
Он провёл ладонью по лицу, точно снимая паутину. Устало… Да, раздражения не было. Только усталость.
— Полина, я не могу писать, — слова крупной дробью сыпались в прохладе вечернего воздуха. — Чтобы творить, надо жить. Я — существую.
В её лице он прочёл удивление. Непонимание. Упрямство.
— Да, ещё пять лет назад я смог бы измениться, если бы захотел. Если бы у меня хватило сил преодолеть себя и окружающих. И сломать стену равнодушия между ними и моими… мирами. Это только на словах кажется таким простым. И только в вашем возрасте. Устрица, вы сказали? Ну да… Так вот, чем старше устрица, тем крепче её раковина, как вы понимаете. И тем труднее устрице её ломать.
Он нашарил в кармане ключи.
— Но когда твоя жизнь разделяется на «до» и «после», когда ты твердишь себе, что всё это происходит не с тобой, когда твои чувства атрофируются, когда ты перестаёшь ощущать прикосновение ветра, тепло солнца, вкус хлеба… Да, потом, когда ты понимаешь, что это реальность, всё возвращается. Но совсем другим.
Рыжая смотрела на него, и в её слепых глазах Анджей читал невысказанный вопрос — а как же иначе?
— И Марьгригорьевна, рассказывая вам обо мне, ни разу не упомянула о том, что случилось пять лет назад?
Она мотнула головой.
— Понятно, — он вытащил ключи из кармана и отстранённо покрутил их на пальце. — Хотите знать?
Полина, помедлив, кивнула.
— Я убил свою жену. И ребёнка.
Анджей отвернулся. Не обернувшись, он вошёл в подъезд.
Она его не окликнула.
- V -
В понедельник Анджей возвращался домой в первом часу. Ночь выдалась по-осеннему холодная, прозрачная, с оставляющим на губах свежий водяной привкус ветром.
У знакомой скамейки Анджей, кажется, ускорил шаг. Даже интересно, приходила ли она сегодня в парк. Наверное, нет. Наверное, поняла, что…
— Полина?!
Ветер гнал ещё редкие кленовые листья ему под ноги, а она шла по дорожке, неслышно, обняв себя руками, зажав тросточку под мышкой, наугад. Она не шла — скользила, словно ступала над асфальтом по этим уже осенним листьям, словно тоже гонимая ветром.
— Полина, сумасшедшая! Что вы здесь делаете в такой час?!
Обернувшись, она пристально взглянула на Анджея.
На него?
— Почему вы меня обманули?
— Что?
— Бабушка рассказала мне об аварии. Это был несчастный случай. Почему вы сказали, что убили их?
Анджей смотрел на её посиневшие губы.
— Как вы выбрались из дома?
— Почему, Анджей? Почему вы вините себя?
— Как вы…
— Хорошо, я скажу! У бабушки проблемы со сном, она принимает снотворное в полдвенадцатого и спит мёртвым сном, а я вполне способна сама открыть дверь. Ваша очередь.
— И сколько вы тут стоите?
— Достаточно, чтобы иметь право ответа на свой вопрос.
Анджей прикрыл глаза.
Темнота. Дождь. Вспышки встречных фар. Пригорок. Её смех. Знакомый писк… Мельком — ядовитая зелень чьей-то куртки, а потом — скулёж тормозов, глухой удар, переворот, и мир летит кувырком, стучит, визжит, бьётся…
Картинки. Как в тех кошмарных снах, которые ему не снятся.
Ведь у него есть другие.
Чтобы он проснулся, задыхаясь, не нужна авария. Лишь бледное лицо в облаке светлых волос, и золото длинных ресниц, и молчаливый взгляд васильковой синевы глаз.
— Почему? — открыв глаза, устало взглянул на рыжую. — Потому что — правда.
— Вы ехали на дачу, было темно, шёл дождь, а девочка перебегала дорогу в неположенном месте! Вы сделали всё, что могли, вас просто занесло! И потом… кювет глубокий… С чего её вообще понесло перебегать ночью через шоссе? Да ещё не посмотрев толком по сторонам! — рыжая говорила горячо, быстро, глотая окончания. Непонятно было, кого больше убеждает — Анджея или себя.
— Возвращалась со дня рождения подружки, из соседнего посёлка. Деревенские девчонки быстро самостоятельными становятся, а той уже двенадцать было. По их меркам взрослая, — Анджей говорил ровно. Чувств от воспоминаний почти не осталось. — А посёлки всего в километре друг от друга, чуть вглубь от дороги, по разные стороны. Я выскочил из-за пригорка. Из-за пригорков машины всегда плохо видно.
— Тогда причём тут вы?
Анджей вскинул глаза. Осеннее небо — не поймёшь, высокое или глубокое…
— У меня зазвонил пейджер.
— И что?
Бесконечно далёкое, и дна не видно…
— В тот момент, когда мы выскакивали из-за пригорка, я читал сообщение.
И лишь звёздный планктон мягко фосфорится в глубине…
— Я отвлёкся. Я мог ударить по тормозам раньше. И тогда, наверное…
— Не надо «наверное». А если нет? Что дал бы какой-то миг? И всё равно… — Полина облизнула пересохшие губы. — Всё равно она виновата. Вас бы в любом случае не осудили. Не надо. Уже ничего не переделаешь.
— И в этом всё и дело.
Анджей с силой пригладил и без того зализанные волосы.
— А знаете, что самое страшное?
Он не смотрел на неё, но знал, что её глаза непонимающе расширились.
— Я не сказал об этом. О пейджере. Никому. Не сказал. Может, шок? Да… Но потом-то не было.
Тишина, когда тебя слушают, особая — почти физическая, ощутимая, как миниатюрная чёрная дыра.
— Изо дня в день я винил себя в этом. Изо дня в день думал, могу ли искупить свою вину. Но в этой вине никому не признался.
Анджей вдруг попытался забыть о присутствии рыжей. На миг почти получилось. И в этот миг бездна сверху если не вглядывалась, то вслушивалась — точно.
— Я мог осудить себя и без признания… Но не осудил. Забавно, правда? Я ненавижу то, во что превратилась моя жизнь — и боюсь с этим расстаться. Я… трус.
Да, он сказал это.
— Трус. Слабый, безвольный…
— Трус — это тот, кто предпочитает смерть жизненным трудностям! Тот, кто держится, как бы ни было сложно — как раз очень сильный человек.
— Не тот случай. Вы не понимаете, да? Я не хочу жить. Я просто боюсь умирать.
— Может, вы просто не осознаёте своих истинных намерений? Ведь…
Кажется, она говорила ещё что-то, и слова были знакомыми, но Анджей не улавливал смысла. Он медленно шёл вперёд и думал о том, что должен был, должен…
Лучшая любовь — любовь трагичная и неразделённая, так он считал когда-то? Да, если прочитать много книжек об этой самой любви, так оно и выходит… А у них была любовь, девять лет любви, той, которая раз в тысячу лет случается. Которая преодолела всё то, что убивает её обычно — быт, годы, медленную переплавку в дружбу, привязанность или просто взаимное уважение.
Когда-то должен был быть ребёнок, но они не захотели. Ребёнок был им не нужен. Может, потом… Ей ведь всего-то двадцать девять исполнилось…
Но не было никакого потом.
Ничего не было. Ничего не осталось.
— …не слушаете.
— Нет. Не слушал, — Анджей перевёл взгляд — с ночной глубины на неё. — Кто-то за нами присматривает, говорите? Тогда почему, Полина, почему? Кто-то решил, что так будет лучше? Кому? Так он присматривает? Так решает, что допускает такое?
До болезненного отклика знакомый тихий стук.
— Нам дали жизнь и свободную волю. Постулат христианства, — после секундной тиши без запинки ответила рыжая. — Всё, что в дальнейшем мы делаем с нашими жизнями — мы делаем сами. Конечно, порой намного проще обвинять в несостоятельности некую эфемерную личность, чем признать…
— Свою вину? — Анджей высоко, чуть надрывно рассмеялся. — Что, собственно, и требовалось доказать. Это моя вина. Я убил их. Но дело не в этом. Почему не я? Почему Злата, а я…
— Потому что вы не сделали того, зачем пришли, — чуть удивлённо даже. — Вы для другого предназначены, не для такой смерти. Это же так просто.
— Очередная теория о неглупом мире?
