— Каждый приходит с какой-то целью. Сверхзадачей. Пока он её не решит — ему нет пути отсюда. Если только по своей воле… Почему вы улыбаетесь?
С мелодичным звяком, задумчиво Анджей крутил на пальце колечко ключей.
Вспомнить то, что давно забыл.
Понять, почему же всё-таки — не ущербная…
— Вы видите и знаете вещи, которые им никогда не увидеть и не узнать. Всем. И я — один из них.
— Нет, нет, неправда! Вы просто забыли, каково это, быть живым, и не хотите вспоминать!
— А зачем?
Она смотрела мимо него.
Непонимание.
— Самый страшный грех, Полина. Детоубийство. Намеренно или нет, и что бы ни сделали после с убийцей — неважно. Ребёнка родителям это не вернёт. Не вернёт то, что для большинства — смысл жизни. Её продолжение. Я видел их глаза… видел. Потом. Глаза родителей. Мёртвые. Как я могу жить, отняв жизнь у другого?
— Вы думаете, ваша жена хотела бы, чтобы её…
— Она бы хотела, чтобы я пошёл за ней.
Шелест умирающей листвы.
— Пять лет уже. Значит, всегда. Моя любовь — призрак. Я тоже. Я не живу. Вы правы. Но и умирать не хочу. Если умирать, то не задумываясь. Потому что чем больше об этом думаешь, тем страшнее становится. Да и ещё один грех на душу брать не хочется. Хотя меня и с одним там ничего хорошего не ждёт — если оно есть, там. И… да. Наверное, я просто знаю, что смерть — для меня слишком лёгкий выход.
Море в её глазах искрилось слёзно-фонарным светом.
— Что же вы за человек такой… Неужели не осталось ничего? Ради которого могли бы остаться, а не существовать на грани?
— Нет.
Он развернулся. Пошёл к двери.
— Трус, — бросилось вслед. — Действительно.
Шаг на миг сбился с ритма.
Не оборачиваясь, Анджей вошёл в подъезд.
Домой. Оставляя за спиной — себя, много лет назад, смотрящего ему вслед.
- VI -
В город тихо вступала осень. И неважно, что август. Лето давно уже подняло белый флаг.
Понемножку, почти незаметно, без боя осень брала Москву. Охлаждала воздух. Раскрашивала древесные кроны. По капле прибавляла минутки к ночи.
Сложив крылья, разноцветными бабочками потихоньку падали на асфальт листья…
— А я думал, вы предпочтёте забыть… труса.
— Я попробовала. Получилось плохо.
Солнце мягкой карамелью заливало парковые дорожки, по которым они снова шли вдвоём.
Место встречи изменить нельзя.
Единство не времени, но действия.
— Нет, что вы за человек, Анджей? Прекрасно осознаёте всю бессмысленность вашей теперешней… существования, и ничего не пытаетесь изменить. Даже не хотите. Замуровались заживо в своей трагедии, как в мавзолее. Может, вам просто доставляет удовольствие себя жалеть? Или строить из себя птицу-подранка для окружающих?
— Не пытайтесь меня разозлить, Полина. Если я и разозлюсь, то не на себя.
Удар трости прозвучал на тон выше остальных. Стукнула с досады.
Как-то изменилась она. Рыжая. Что-то в ней…
Ломается?
— Вот устрица!
— Я уже слышал… Полина, хватит об этом.
— Сделаем вид, что ничего не было? Глупо.
— Жизнь вообще глупая штука. Хоть вы это пока и отрицаете.
— Не пока. Я не буду такой. Никогда.
Не зарекайся, девочка.
— Неужели вам действительно ничего в этой жизни не дорого? Ни-че-го?
— Факт жизни.
— И всё?
— Наверное.
— Тогда я вам покажу. Другое.
Мимо них со звонкими криками, играя, бежали дети. Четверо, лет шести, со сдвинутыми набекрень шапочками и беретами, лихо торчащими вихрами и летящими по ветру косичками. Не гнались друг за другом, просто бежали. Просто потому, что весело было бежать. Пролетели перелётными пичужками по аллее и исчезли — лишь крики и смех остались в воздухе колокольчиками. Да матери прочеканили следом каблучками ритм неторопливой сплетни.
— Поймите, Анджей — всё зависит от восприятия. Исключительно от него.
— С чего я вам сдался, Полина? Почему не можете просто признать, что это не ваше дело?
— Ну признаю, предположим. Опущу лапки и признаю. А в другой раз так и вовсе мимо пройду. И с каждым таким «признанием» буду становиться всё больше похожей на них. Они все — признали. Все — равнодушны. Все — как один. Толпа одинаково равнодушных и потому безликих. Может, равнодушным жить легче. Равнодушие — жизнь без боли. Но и не жизнь. Живыми нас делают чувства, а чувства очень часто ранят. Кому, как не вам, это знать?
— Просто в один прекрасный момент меня утомят ваши полные юношеской розовоочковости речи. И тогда вам будет некого упрекать в устрицизме. Почему бы просто не разговаривать… не слушать город, как вы любите?
— Мы и разговариваем просто. А вот вы своим упрямством всё усложняете.
Он чувствовал себя обгорелой спичкой, которая плывёт по тротуарному ручейку к канализационной решётке и смотрит вверх — на другую, горящую в чьей-то заботливой руке. А та, пылающая, зовёт его, зовёт и искренне не понимает, почему он не может подняться, почему не может тоже зажечься…
Всё зависит от восприятия? Да, наверное. Только вначале стань спичкой, а потом попробуй воспринять себя птицей.
Искрящиеся маленькими солнцами застёжки чёрного футляр оказались в её пальцах отстранённо, почти неосознанно. Руки жили сами по себе, пока взгляд искал что-то вдали — в светлой, прозрачной осенней небыли.
— Почему-то лета в последнее время стали короче. Вообще время бежит куда-то… Всё быстрее и быстрее. Месяц, кажется, за неделю, неделя за день… Не замечали?
— Не обращал внимания, наверное.
— А бабушка говорит, что тоже замечала. Я теперь пытаюсь понять — это изменение восприятия или глобальное явление? Когда я была маленькой, дни тянулись долго-долго. Часто не могла дождаться, пока они закончатся… Особенно перед новым годом и днём рождения. А месяц был таким огромным сроком, что в начале даже и загадывать не стоило, к чему придёшь в конце. Лето тянулось бесконечно. Бесконечность ведь — вполне достаточный срок, чтобы отдохнуть. А вот когда мне исполнилось тринадцать, будто сдвинули какую-то кнопку. И время потихоньку, понемножку пошло вперёд. С год мерно шло. Потом ускорило шаг. С пятнадцати пустилось в лёгкую пробежку перед завтраком. С шестнадцати — стало набирать скорость. А сейчас — будто ежеминутно на поезд опаздывает… Может, земля быстрее стала крутиться? Или — одно из неизбежностей взросления?
Анджей честно попытался вспомнить себя маленького. Вспомнилось что-то сладкое… с привкусом наивности и веселья. А больше — не смог.
Она задумчиво попробовала мундштук флейты. Поделилась со светящимся карамельными отблесками воздухом первой нотой — осторожной, но уже уверенной, смело отправившейся в жизнь состоявшимся «соль». Оглянулась девушка, шаркавшая мимо — стоптанными кроссовками по асфальту. С толстой коричневой папкой художницы под мышкой. Она проводила взглядом ноту, рассеянно поправила красный берет, сползавший по коротким тёмным кудрям, и в оборот вокруг шеи обвитый светлый шарф.
— Почему-то мне кажется, что сыграю как-то необыкновенно хорошо, — сказала рыжая, присев на подлокотник лавки. — Сегодня день, когда мне всё удаётся. Вещи, которые давно искала, находятся. И солнце так ярко светит. Может, и это получится?
Вдохнув, она пригубила осенний воздух. И заиграла.
Какое-то время клёны ещё тихо шуршали, роняя — нет, не бабочек. Жёлтые звёзды.
А потом Анджей остался один на один с флейтой в солнечной пустоте.
Тихо плакала мелодия о чём-то, что ушло. С тоской и болью смеялась порой, улыбнувшись, взгрустнув, всхлипывала, смеялась вновь. Где-то высоко-высоко. И так же высоко — возносила. А сердце падало, бесконечно падало куда-то, и дышалось трудно …
Музыка шла дальше. И звала за собой. Она забирала всё. Но взамен давала гораздо больше.
Она дарила что-то… настоящее.
Открой глаза, пела она. Оглянись — просила. Пойми. Ты же знаешь, что у любой медали две стороны. Нет в этом мире ничего одноцветного и однозначного. Я могу петь только в тишине, а светлячок сиять — лишь во мраке. Где есть тьма, там есть и свет, где зло, там и добро… где боль — там и радость. И красота. И счастье. Просто каждый видит то, что видит, и некоторые видят грязный серый асфальт, а другие — пробивающийся сквозь трещину одуванчик.
Взгляни, взгляни — другими глазами. Моими. Смотри. Видишь? Сколько красоты в этом чёртовом мире… каким бы глупым, каким бы унылым он ни казался порой — в нём есть то, ради чего стоит жить. К чему стоит стремиться, за что стоит быть благодарным, ради чего стоит… остаться. Да, рано или поздно мы все уйдём, а жизнь продолжит свой путь, но пока ты здесь, пока ты ещё дышишь, пока у тебя не отняли этот шанс, этот великий дар прожить жизнь — Человека… неужели так трудно видеть впереди не серость, не безнадёжность, не холод могильных камней, а пастель распускающихся цветов, нежную трепетность рождающегося утром солнца и чистую радость играющих детей? И неужели так трудно — гореть, так трудно нести свой свет и дарить его тем, кто рядом, дарить миру — чтобы каждый новый день стал чуточку лучше, чем он есть?..
…она пролетела, как птица в ясном небе, коснувшись крылом облаков, прорезав на вечность длящийся миг лазурную трещину в туче городской суеты, унесшись где-то за гранью видимого…
И исчезла.
Музыка истаяла.
А реальность ворвалась в Анджея с неумолимостью бетономешалки.
Маленькая толпа, застывшая вокруг лавки, ожила. Закопошилась, засуетилась, торопясь сбежать. Опуская глаза… чтобы не показаться — неравнодушными?
И лишь быстро, мелко чиркала карандашом девчонка-художница — зарисовывая, улавливая, удерживая на листке волшебством соприкосновения бумаги и грифеля, пока ещё не опустила флейту рыжая, ещё кружат салютными искрами листья, ещё не скрылось солнце…
— Единственный смысл, единственное оправдание существования нас-Человеков — искусство. Созидание. И творение — Красоты. Именно поэтому она не только спасёт — спасала и спасает… мир, — сказала Полина. — А тот, кто не может создать Красоту в музыке, живописи, литературе… в тех областях, которые мы привыкли называть искусством — может открыть для себя искусство иного рода. Суметь прожить свою жизнь так, чтобы там, за концом, с удовольствием оглядываться назад… прожить её — красиво.
Медленно, медленно она опустила флейту. Щёлкнула застёжками на лавке лежащего футляра.
— Я читала ваши рассказы, Анджей. Бабушка мне читала. Ещё давно. Говорите, не понимаете, да? Не понимаете, с чего я разбиваю лоб об стены, которыми вы отгородились?
На краю зрения художница хлопнула папкой. Бросила в сумку карандаш.
— Вы могли, вы можете сделать то, чего никогда не смогу я. Вы сможете показать им… всем людям — то, что они перестали видеть. Заставить их взглянуть на мир вашими глазами. И когда им понравится то, что они видят, заставить открыть — свои.
Робкое, надтреснутое «спасибо» рассекло закат.
В красном берете и светлом шарфе, улыбаясь, вжав голову в острые плечи, шаркающей походкой девчонка-художница кивнула рыжей и перешагнула грань видимого. Случайная прохожая.
Нет. Те проходят. Вот и сейчас — проходили.
Бывает, что-то пробирает тебя до костей, бывают такие вещи — музыка или книги, после которых хочется выйти на улицу и закричать. До боли, до хрипоты в горле, до плевка кровью. И ты будешь кричать, а остальные будут идти мимо и делать вид, что не слышат…
— Я не вижу того, что видите вы, — тихо сказал Анджей. Заставил себя улыбнуться. — И на флейте играть не смогу точно.
— А я, слепая, смогу? Играть так, чтобы меня услышали?
— Что вы…
— Они слышат лишь то, что хотят слушать. И где хотят. Слушать… а не смотреть, как по улицам слона водят.
Она смотрела внутрь себя. Мутноватыми глазами…
Не мутноватыми. Потускневшими.
— Когда-нибудь я всё-таки разобью себе лоб, — медленно перебросив футляр через плечо, она встала. — Не об ваши стены. Об их. Но разобью не так, как вы. Не отступившись, дойдя до конца, до самого конца…
Устало? Она говорит — устало?
— Полина, вы… что? Вы же солнце… солнце всегда жизнерадостно, помните?
— Солнце тоже человек. Ему тоже бывает плохо. Только солнце никто не спрашивает, может ли оно светить. Для него не существует «хочу» или «могу», есть лишь одно — «нужно».
Анджей взглянул на неё задумчиво.
— Правда? Вы действительно так… уверены?
…очень задумчиво…
Полина кивнула. Нити закатного света, запутавшись в её волосах, отливали червонным золотом.
Анджей смотрел в предосеннюю глубь парковой аллеи. Зачем-то тоже кивнул.
— Пойдёмте-ка домой, — сказал он. — Могу я вас кое о чём попросить?
— О чём?
— Передадите своей бабушке, что горячий чай и плитка шоколада способны поднять настроение любому, и уставшему солнцу — в том числе? А, кстати… — поправив очки, он достал кошелёк, — вон в том ларьке, насколько знаю, шоколадки вполне приличные…
Когда на её щеках появились ямочки, он тоже улыбнулся. И пошёл вперёд.
Впервые в жизни — зная, что делает.
***
…дома он будет смотреть в окно, пока воздух не загустеет прозрачной тьмой.
Потом взглянет на разбитый пейджер.
На телефонную трубку.
По памяти наберёт хорошо знакомый номер.
— Макс…
— Привет, Андж. Что-то часто ты стал вспоминать о друге детства… Вроде только недавно встречались. Что-нибудь нужно?
— Да…
Ему не осталось других дорог.
— Да. Мне нужно, чтобы ты оформил одно… не знаю даже, как назвать. Заплачу, сколько захочешь. Но, предупреждаю сразу — возни будет много.
Макс на том конце трубки заинтересованно хлюпнет засморканным носом:
— И в чём заключается возня?
— А то не догадываешься. Тьма бумажек, в которых я, как обычно, ничего не понимаю. Правда, вначале ты должен будешь кое-что сделать.
— Что же это?
— Узнать, можно ли будет это сделать.
- VII -
Макс, допив свой мятный мокко, слизнул с губ шоколадную крошку и довольно, по-кошачьи сощурился. Он всеми повадками напоминал кота — чёрного, поджарого, с колючими, искрящимися зеленью глазами. Характер, судя по всему, ему достался соответствующий. Анджей почему-то всегда думал, что коты не обременены моральными принципами.
Кофе этот самый мокко напоминал весьма отдалённо, но Максу нравилось. Всегда, сколько Анджей его помнил, был сладкоежкой.
— Мда, — товарищ по школьному галстуку, задумчиво стукнув кружкой об стол, посерьёзнел. — Что ни говори, а нелегко всё-таки это делать.
— Было.
— Было, — согласился Макс. Двумя пальцами взял бокал. — Да и никто не делал до этого, насколько помню.
— Вот и войдёшь в историю, — Анджей легонько звякнул хрусталём о хрусталь. — За удачно завершённое… дело.
— И наконец завершённое. Хотя для такого дельца мы поставили рекорд в сроках.
— Ты. Мне оставалось лишь подписи ставить.
— Я. Поставил, — легко согласился Макс. Эстетично пригубил кагор. — Не понимаю, почему ты так любишь эту водичку?
— Тут не «люблю», а «могу себе позволить».
— По мне, лучше просто кофе, чем это, — он поднял бокал на уровень глаз. Взглянул на Анджея сквозь багрянец вина. — Можешь ответить на один вопрос?
— Зависит от вопроса.
— Почему вдруг? И почему она?
Окно ломко стыло ночным холодом. За ним прозрачным неоновым сном жил город. А здесь были стены в шоколадную полосочку, с клейкой улыбкой преподносящие подносы официантки, монотонное жужжание голосов и мурлыкающие что-то под потолком колонки.
