— Вера, положи нож! — на попахивающий истерикой голос я даже обернулась.
— О, мам, а можно я курицу разрежу? — идея с катанием была отставлена, в авангард вышли насущные потребности.
— Вера, отдай нож!
— А, да я уж сам, дочка, — папа протянул руку. — У меня рука уже привычная...
Но Веру заклинило.
— Я. Хочу. Сама. Разрезать. Курицу! Вы не пускаете меня никуда с друзьями, вы не даете мне делать то, что я хочу, даже если это что-то нужное, причем всем. В школе говорят, что ты ненормальная, что у тебя мозги поехали после того, как ты месяц пролежала в больнице, еще когда меня даже не было. Чем я отличаюсь от других? А? Чем я отличаюсь от Сони? Тоже не ответите?
— Благоразумностью, — очень тихо ответила мама. Родители никогда не рассказывали нам о том случае, считая, что я была слишком маленькой, чтобы что-то помнить. Помнить о том, что у меня должна была быть еще одна сестра. И теперь мы все, даже Вера, которая и появилась то много позже, должны были за это расплачиваться.
Ужин прошел в полном безмолвии, и закончился очень быстро. Курицу резал папа.
Ночью я отняла нож у Веры. Она стащила его тишком и уже волокла в ванную. Родителям я ничего не рассказала. Да, я тоже должна была расплатиться за тот случай.
В школе я была влюблена в Алмаза. Имя перекатывалось у меня на языке, начиная с мягкого, зефирно-тягучего "Алма" (душа), и уходя в соцветие звенящего летним жужжанием пчел "з". Ззззз. Алма-ззз. Душа лета. В мыслях я так его и называла, представляя нас где-то среди индейских племён. Душа Лета и Восход Солнца. На полях тетрадей я мечтательно чертила круги с исходящими от них лучами – пока он читал нашему классу лекцию. Казалось бы, я должна была ловить каждое его слово и не спускать с него глаз, но мир фантазий порой куда лучше реальности. Правда-правда!
— Соня! — он произносит мое имя как "Сон Я". В свете моей прерванной медитации это особенно бросилось в глаза. Класс захихикал. Ну, что ж, один-один. — Я бы хотел попросить тебя повторить сегодняшнюю тему, но, вижу, тебе не помешает время на подготовку, — я заозиралась по сторонам. — Жду краткий пересказ в конце урока.
Влюблена в него я была не одна. Девчонки, кто-то с досадой, кто-то даже со злостью, зыркнули на меня, особенно накрашенными по случаю урока у Алмаза, глазами.
Как он ни пытался бороться с этим, называть молодого учителя так, как положено, никто не стал. А, не будь многочисленных поправок с его стороны, девчонки непременно вконец скатились бы до фамильярностей вроде "Алик", "зайчик"... Ну или Душа Лета. Негласно обе стороны в итоге сошлись на Алмазе.
Девочки собирались нарочито медленно и так же степенно покидали класс, пытаясь словить взгляд Алмаза в их сторону.
— Вера опять бродила ночью? — спросил Алмаз. От него пахло свежестью и мёдом. Ззз. Не зная зачем, я кивнула. На самом деле этой ночью я прекрасно выспалась, и проснулась бодрой и полной сил. ...Которые сейчас меня, однако, оставили один-на-один с темноволосой мечтой, и я могла только пялиться на него, моргая так редко, как только было возможно, страшась упустить хоть мгновение нашей беседы. Моя успеваемость скатилась бы на ноль, не будь письменных работ. Домашних. Тут уж я брала реванш позору, что меня непременно ждал у доски.
Алмаз вздохнул. И, если я просто уставилась на него, пытаясь затащить в мозг весь его образ в этот день: позу, свет, тембр, запах (примерно, как королевское ложе в дверь кладовки), то он плавно меня изучал. Водил взглядом по лицу, телу, ногам. Как выглядывают в окно, чтобы узнать, какая сегодня погода. Даже если бы я сейчас стояла перед ним голой, выражение его глаз нисколько бы не изменилось. Это был взгляд художника, собирающий факты и чуждый пустого морализаторства. Но, тем не менее, я была готова и сбежать, и расплавиться одновременно. Или расплавиться – и тем самым сбежать.
— Иди, — наконец сказал он. Мне показалось, за моей спиной Алмаз тихо рассмеялся.
Несколько легких тел отпрянуло от двери, когда я ее распахнула. Девчонки. В своем обожании и ревности мы были как единый организм.
— Как ты быстро!
— Какая ты бледная!
— Как там Алмаз?
Оказывается, меня ждал весь класс. А, ну да, большая перемена.
— За последние пять минут никак не изменился, — ответила я на последний вопрос.
— Пощупайте у нее пульс, она ж еле дышит!
— Не подбивай, я ж пульсом не ограничусь, — пошло гоготнул кто-то из мальчишек.
Почему на перемене мне эти люди напоминают стаю орангутангов?
— Нормально я дышу.
— Только неровно! – опять раздался всеобщий вой. Потерянное звено, зачем же ты нашлось?
— Смотри, как бы отторжение не началось! От асфиксии...
Вот эта шутка была неудачной. Совсем. На Вальку с укоризной уставились двадцать пар глаз. Стихли все, лишь кто-то, с украдкой, бросал взгляд в сторону Влада, и вот так, в тишине, дошли до столовой.
Позже Валька подсел за наш стол, даже попросил кого-то продвинуться, чтобы оказаться с Владом по соседству.
— Извини, — Валька попытался посмотреть ему в глаза, но взгляд тут же опустили оба. — Я не очень хорошо помню твоего брата, мы переехали совсем незадолго до того, как…
— Как – что? — Влад вдруг с напором и дерзостью взглянул в лицо Вальке. Тот стушевался.
— Я и видел то его всего лишь раз...
— До того, как – что? — снова повторил он. Валька молчал, комкал салфетку. — До того, как у него возникло отторжение? Да? Ты это имеешь в виду?
Влад уже почти кричал. Валька с трудом, нехотя, кивнул.
— Извини, — ещё раз, совсем тихо, сказал он. — Понятно же, что это шутка.
— Отторжения на таком долгом сроке не бывает. Это миф, — тихо шепнула у меня под ухом Ксю. Заученно, будто повторяла задание на дом. Влад расслышал.
— Миф? Полгода тоже считали мифом. Пара дней. Всё. И вот — что? Он случайно режет себе палец ножом — и его больше нет. А мы — все! — мы будем жить!
Непонятно, в какой момент Влад вскочил на ноги. Но теперь он сел. Точнее — рухнул обратно на скамейку. Все молчали. Не хлопали по плечу, не пытались обнять. Но молчали не отстраненно. Тут не было безразличия. Владу сочувствовали все. На его выпад даже учителя и дежурные не обратили должного внимания – хотя этот случай и произошёл уже почти шесть лет назад, но он поменял многое из того, что мы узнали за такой короткий, после эпидемии, срок. Поначалу казалось все просто: ты либо мёртв, либо жив… может быть, даже слишком. Лекарства нет. Финал. Большинство перенесло болезнь с радостным для себя итогом. Но, оказалось, эта радость была преждевременна. И тогда мы узнали об отторжениях. Организм не справлялся с перестройкой, и малейшая царапина, укус насекомого, бактерия, вирус, сколь угодно малое вмешательство – и человек сгорал за часы. То, что это может настигнуть кого-то и через полгода, стало полнейшим сюрпризом.
И поводом для паники.
Потом нашли ещё три подобных случая. То есть всего четыре на все человечество. Четыре – на миллиарды! Эх, им бы в лотерею играть...
Меня отвлекла Ксю.
— Смотри! — сказала она. — Там Алмаз с какой-то женщиной!
Я (не только я) метнулась к окну. Слово "женщина" милостиво рисовало в голове образ его матери, тётки, или, как вариант, нашей директрисы, снова сменившей причёску. Но – нет. Она была молода и миловидна, и держалась с Алмазом на таком расстоянии, на каком в моем организме неминуемо произошло бы зачатие. Может, все же сестра? Алмаз сгреб её в свои объятья так, что разрушились и эти мои последние бастионы самообмана. Из моей груди (не только моей) вырвался плаксивый разочарованный вздох. Ну что за день? Настроение, навеянное невольно Валькой, только усугубилось. Убейте меня!
Если сможете.
Тучка выдала лишь пару капель. Не дождь пролила, а облегчилась. Дышать стало значительно проще. Оба легких работали свободно. Я впервые за это время огляделась ясным взором. Река не была широкой. Метров тридцать, не больше. Берега отвесные, обвалившиеся, но то тут, то там, можно разглядеть не тропу – так ее подобие. Выбраться можно. Раньше тут был мост. Плотина. Его обломки валялись чуть дальше моего места падения. Петляя между проржавленных консервных банок, скомканного пластика и прочего мусора, годами оседавшем на дне реки, я направилась туда. Жутко, будто первый раз в жизни, хотелось жрать. Организм требовал ресурсы на восстановление.
Белое пятнышко. Накрахмаленная рубашка смотрится так чужеродно в этой грязи. Рядом, по какой-то странной инерции, все еще крутилось колесо мотика. Вера лежала лицом вниз. Волосы разметались, как будто во сне. Так бывало, когда ей снились кошмары. По белой рубашке многоконечной звездой, кровоногим моллюском, расползлось большое пятно. В его центре незыблемо торчал штырь, кусок арматуры моста. Пятно словно хотело взобраться наверх, на макушку, украсить его, будто это не голая арматурина — а новогодняя ёлка, зеленая и пушистая. Да упало к ее ногам. Растеклось. Штырь прошел ровно сквозь сердце.
Я поймала ее у своего дома, откуда она пыталась угнать мой мотик.
— Ладно, только давай сначала зайдем ко мне домой, я брошу сумку, мы попьем какао...
— Ну да, как же! — обрывает меня сестра. Вера, которая не верит. Ну, что родили, на то и полюбуйтесь.
Говорят, что, умирая, человек становится немного легче, чем был до смерти – это его душа покинула тело, а душа вроде как имеет свой вес. В тело Веры, как мне показалось, напротив, набилось разом не менее четырех сотен чьих-то чужих душ. Тяжеленой она была неимоверно. Как будто души почивших родственников колена так до десятого решили загодя залететь, узнать, будет ли в их строю пополнение. Эх, зря вы, зря. Поднатужившись, я сняла тело сестры с арматуры.
Не удержав ее уже на руках, уронила на песок. Тень от остатков плотины упала, прикрыла оголенные задравшейся юбкой бедра; гольфы путались в районе щиколоток. Будто по сценарию, все как нравится великовозрастным любителям нимфеток.
— Алма-ззз...! — тихо стукнуло в левом виске. Я отогнала видение.
Кому-то надо меньше есть. И не надо вот сейчас заливать мне про растущий организм, организм расти должен преимущественно вверх, а не в горизонтальном направлении. В этом не было особого смысла, но я одернула одежду на сестре. Других повреждений, кроме этой жуткой раны прямо на груди, на теле не было. Я села рядом и стала ждать.
Днём я помогала разбирать декорации после праздника Большого Костра. По какой-то странной прихоти, на площади располагалась не мэрия, а наша школа, и в подготовке (а особенно – в устранении последствий) активно привлекали учащихся. Праздник прошел чудесно, и, хотя воздух был уже совсем холодным, солнце слепило вовсю. Напоследок, видать. Потому что во второй половине дня небо заволокло тучами, и остаток декораций мы разбирали уже под дождем. Подлая эксплуатация детского труда в особо сложных условиях. Вера и родители не стали меня дожидаться. Моя маленькая сестра вообще не понимала какой смысл устраивать праздник урожая так поздно, уже в середине осени.
— Почему нельзя его сделать в августе, ну или хотя бы в начале сентября? Собрали все – и праздновать!.. — ныла она, что, впрочем, не мешало ей уплетать сахарную вату. Её слегка подгорелый аромат уже щекотал и мои ноздри. Мама пожала плечами. Ей очень шел её песочный плащ. Она всегда его носила осенью, когда уже начинало холодать.
— Мне моя мама рассказывала, что у нас его так поздно празднуют потому, что в это время все собранное уже оказывается по погребам и полкам, и начинают жечь ботву.
— Большой костер! — догадалась Вера.
— А у нас говорили, — вставил, подтрунивая, папа, — что на этом костре сжигали ведьм, чтобы некому потом было шабаш устраивать.
Вера распахнула глаза.
— Прекрати, — сказала с расстановкой мама.
— Да ладно, это просто одна из неофициальных теорий.
— Скорее – городских легенд, — добавила я. — Костер бы в любом случае не помешал. Я замерзла.
— Кто-то просто переел мороженого, — улыбнулась мама. — Ну, все уже готово, пора, скоро разожгут.
— Он все равно не настоящий. Вспыхнет – и тут же уже погас. Жар даже дойти не успевает, — продолжала канючить Вера. — Пойдемте лучше домой.
И они ушли.
Вера была права. Костер, хоть и большой, как и положено в праздник, прогорел за десять минут (пожарная безопасность, тут школа совсем рядом, ой, мы все пропахнем дымом...), я промокла под дождем и жутко проголодалась (сахарная вата не в счет!). Окончание праздника что-то совсем не задалось. Скука и тлен. С такими бодрыми мыслями я и двигалась, наконец, домой. Скорей бы поесть и просохнуть.
Я, наверное, задумалась (точнее – замечталась). Потому что никакого другого объяснения тому, что я едва не напоролась на сам объект мечтаний, быть просто не может.
— Привет! — пропищала я. Хотя, возможно, от внезапного волнения у меня просто заложило уши.
В моих мечтах у него развевающиеся длинные волосы. И крепкие руки. Все по канонам высокопарного любовного романа в мягкой обложке. Я упоминала про обнаженную в распахнутой рубашке грудь? Его, его.
Но к реальности это не имело ни малейшего отношения. Его волосы не были коротко подстрижены, но они едва ли прикрывали кончики ушей, и за их длиной Алмаз всегда следил. Одежда вне школьных стен более чем будничная – джинсы, куртка, рюкзак. Разве что выразительные глаза с завидными ресницами, да рубашка (не шелк, а в клеточку), выглядывающая из-под куртки, были легкими отголосками моих снов. Брысь, реальность! Ты скучна, рациональна и практична.
Но проводником в мир снов был его голос. Низкий и доверительный. Ты открываешь ему дверь, а он уже внутри, шепчет что-то на ухо за твоей спиной.
— Соня? Тоже попала под дождь?
Я кивнула, не в силах связать и двух слов в ответ.
— Это же швах для экономики? Вечный человек – это все равно что неперегорающая лампочка или незатупляющееся лезвие, — я нарочно выбрала неверную дорогу, и мы шли, огибая чьи-то дома.
— Хм, — промычал Алмаз. Сам он, несмотря на заверения о том, что тоже попал под дождь, выглядел вполне сухим. С кем он туда попал, Алмаз, заметив, как я затаила дыхание (будто перед ударом; эх, не умею я скрывать эмоции!), тактично умолчал. Точнее, осекся на полуслове, и проговорил что-то о загадочных "друзьях". Да, все верно. Звезды должны скрывать мужей и жен, чтобы не терять популярность и привлекательность. — Ты рассматриваешь человечество, как ресурс, источник. Я же, наоборот, считаю людей потребителями. А с этой точки зрения для развития экономики открывается множество перспектив. Ведь ни неперегорающих лампочек, ни вечных лезвий так и нет?
Как же он улыбался!.. Не широко, чуть только разомкнув губы и приподняв их уголки... Ой, Соня, прекрати таращиться!
— Ну люди ведь не только потребляют? Они не могут потреблять бесконечно, ничего не производя не перерабатывая, и не делая. Если есть уверенность в том, что ты будешь жить вечно, то нужно тогда это вечное будущее... ну... обеспечить?
— Так...
— Ты думаешь, можно найти баланс? Даже сейчас?
— Думаю, баланс можно найти в любой системе. Только вот точка равновесия может нам и не понравиться.
Я не хотела говорить то, что вертелось у меня сейчас на языке.
— О, мам, а можно я курицу разрежу? — идея с катанием была отставлена, в авангард вышли насущные потребности.
— Вера, отдай нож!
— А, да я уж сам, дочка, — папа протянул руку. — У меня рука уже привычная...
Но Веру заклинило.
— Я. Хочу. Сама. Разрезать. Курицу! Вы не пускаете меня никуда с друзьями, вы не даете мне делать то, что я хочу, даже если это что-то нужное, причем всем. В школе говорят, что ты ненормальная, что у тебя мозги поехали после того, как ты месяц пролежала в больнице, еще когда меня даже не было. Чем я отличаюсь от других? А? Чем я отличаюсь от Сони? Тоже не ответите?
— Благоразумностью, — очень тихо ответила мама. Родители никогда не рассказывали нам о том случае, считая, что я была слишком маленькой, чтобы что-то помнить. Помнить о том, что у меня должна была быть еще одна сестра. И теперь мы все, даже Вера, которая и появилась то много позже, должны были за это расплачиваться.
Ужин прошел в полном безмолвии, и закончился очень быстро. Курицу резал папа.
Ночью я отняла нож у Веры. Она стащила его тишком и уже волокла в ванную. Родителям я ничего не рассказала. Да, я тоже должна была расплатиться за тот случай.
***
В школе я была влюблена в Алмаза. Имя перекатывалось у меня на языке, начиная с мягкого, зефирно-тягучего "Алма" (душа), и уходя в соцветие звенящего летним жужжанием пчел "з". Ззззз. Алма-ззз. Душа лета. В мыслях я так его и называла, представляя нас где-то среди индейских племён. Душа Лета и Восход Солнца. На полях тетрадей я мечтательно чертила круги с исходящими от них лучами – пока он читал нашему классу лекцию. Казалось бы, я должна была ловить каждое его слово и не спускать с него глаз, но мир фантазий порой куда лучше реальности. Правда-правда!
— Соня! — он произносит мое имя как "Сон Я". В свете моей прерванной медитации это особенно бросилось в глаза. Класс захихикал. Ну, что ж, один-один. — Я бы хотел попросить тебя повторить сегодняшнюю тему, но, вижу, тебе не помешает время на подготовку, — я заозиралась по сторонам. — Жду краткий пересказ в конце урока.
Влюблена в него я была не одна. Девчонки, кто-то с досадой, кто-то даже со злостью, зыркнули на меня, особенно накрашенными по случаю урока у Алмаза, глазами.
Как он ни пытался бороться с этим, называть молодого учителя так, как положено, никто не стал. А, не будь многочисленных поправок с его стороны, девчонки непременно вконец скатились бы до фамильярностей вроде "Алик", "зайчик"... Ну или Душа Лета. Негласно обе стороны в итоге сошлись на Алмазе.
Девочки собирались нарочито медленно и так же степенно покидали класс, пытаясь словить взгляд Алмаза в их сторону.
— Вера опять бродила ночью? — спросил Алмаз. От него пахло свежестью и мёдом. Ззз. Не зная зачем, я кивнула. На самом деле этой ночью я прекрасно выспалась, и проснулась бодрой и полной сил. ...Которые сейчас меня, однако, оставили один-на-один с темноволосой мечтой, и я могла только пялиться на него, моргая так редко, как только было возможно, страшась упустить хоть мгновение нашей беседы. Моя успеваемость скатилась бы на ноль, не будь письменных работ. Домашних. Тут уж я брала реванш позору, что меня непременно ждал у доски.
Алмаз вздохнул. И, если я просто уставилась на него, пытаясь затащить в мозг весь его образ в этот день: позу, свет, тембр, запах (примерно, как королевское ложе в дверь кладовки), то он плавно меня изучал. Водил взглядом по лицу, телу, ногам. Как выглядывают в окно, чтобы узнать, какая сегодня погода. Даже если бы я сейчас стояла перед ним голой, выражение его глаз нисколько бы не изменилось. Это был взгляд художника, собирающий факты и чуждый пустого морализаторства. Но, тем не менее, я была готова и сбежать, и расплавиться одновременно. Или расплавиться – и тем самым сбежать.
— Иди, — наконец сказал он. Мне показалось, за моей спиной Алмаз тихо рассмеялся.
Несколько легких тел отпрянуло от двери, когда я ее распахнула. Девчонки. В своем обожании и ревности мы были как единый организм.
— Как ты быстро!
— Какая ты бледная!
— Как там Алмаз?
Оказывается, меня ждал весь класс. А, ну да, большая перемена.
— За последние пять минут никак не изменился, — ответила я на последний вопрос.
— Пощупайте у нее пульс, она ж еле дышит!
— Не подбивай, я ж пульсом не ограничусь, — пошло гоготнул кто-то из мальчишек.
Почему на перемене мне эти люди напоминают стаю орангутангов?
— Нормально я дышу.
— Только неровно! – опять раздался всеобщий вой. Потерянное звено, зачем же ты нашлось?
— Смотри, как бы отторжение не началось! От асфиксии...
Вот эта шутка была неудачной. Совсем. На Вальку с укоризной уставились двадцать пар глаз. Стихли все, лишь кто-то, с украдкой, бросал взгляд в сторону Влада, и вот так, в тишине, дошли до столовой.
Позже Валька подсел за наш стол, даже попросил кого-то продвинуться, чтобы оказаться с Владом по соседству.
— Извини, — Валька попытался посмотреть ему в глаза, но взгляд тут же опустили оба. — Я не очень хорошо помню твоего брата, мы переехали совсем незадолго до того, как…
— Как – что? — Влад вдруг с напором и дерзостью взглянул в лицо Вальке. Тот стушевался.
— Я и видел то его всего лишь раз...
— До того, как – что? — снова повторил он. Валька молчал, комкал салфетку. — До того, как у него возникло отторжение? Да? Ты это имеешь в виду?
Влад уже почти кричал. Валька с трудом, нехотя, кивнул.
— Извини, — ещё раз, совсем тихо, сказал он. — Понятно же, что это шутка.
— Отторжения на таком долгом сроке не бывает. Это миф, — тихо шепнула у меня под ухом Ксю. Заученно, будто повторяла задание на дом. Влад расслышал.
— Миф? Полгода тоже считали мифом. Пара дней. Всё. И вот — что? Он случайно режет себе палец ножом — и его больше нет. А мы — все! — мы будем жить!
Непонятно, в какой момент Влад вскочил на ноги. Но теперь он сел. Точнее — рухнул обратно на скамейку. Все молчали. Не хлопали по плечу, не пытались обнять. Но молчали не отстраненно. Тут не было безразличия. Владу сочувствовали все. На его выпад даже учителя и дежурные не обратили должного внимания – хотя этот случай и произошёл уже почти шесть лет назад, но он поменял многое из того, что мы узнали за такой короткий, после эпидемии, срок. Поначалу казалось все просто: ты либо мёртв, либо жив… может быть, даже слишком. Лекарства нет. Финал. Большинство перенесло болезнь с радостным для себя итогом. Но, оказалось, эта радость была преждевременна. И тогда мы узнали об отторжениях. Организм не справлялся с перестройкой, и малейшая царапина, укус насекомого, бактерия, вирус, сколь угодно малое вмешательство – и человек сгорал за часы. То, что это может настигнуть кого-то и через полгода, стало полнейшим сюрпризом.
И поводом для паники.
Потом нашли ещё три подобных случая. То есть всего четыре на все человечество. Четыре – на миллиарды! Эх, им бы в лотерею играть...
Меня отвлекла Ксю.
— Смотри! — сказала она. — Там Алмаз с какой-то женщиной!
Я (не только я) метнулась к окну. Слово "женщина" милостиво рисовало в голове образ его матери, тётки, или, как вариант, нашей директрисы, снова сменившей причёску. Но – нет. Она была молода и миловидна, и держалась с Алмазом на таком расстоянии, на каком в моем организме неминуемо произошло бы зачатие. Может, все же сестра? Алмаз сгреб её в свои объятья так, что разрушились и эти мои последние бастионы самообмана. Из моей груди (не только моей) вырвался плаксивый разочарованный вздох. Ну что за день? Настроение, навеянное невольно Валькой, только усугубилось. Убейте меня!
Если сможете.
***
Тучка выдала лишь пару капель. Не дождь пролила, а облегчилась. Дышать стало значительно проще. Оба легких работали свободно. Я впервые за это время огляделась ясным взором. Река не была широкой. Метров тридцать, не больше. Берега отвесные, обвалившиеся, но то тут, то там, можно разглядеть не тропу – так ее подобие. Выбраться можно. Раньше тут был мост. Плотина. Его обломки валялись чуть дальше моего места падения. Петляя между проржавленных консервных банок, скомканного пластика и прочего мусора, годами оседавшем на дне реки, я направилась туда. Жутко, будто первый раз в жизни, хотелось жрать. Организм требовал ресурсы на восстановление.
Белое пятнышко. Накрахмаленная рубашка смотрится так чужеродно в этой грязи. Рядом, по какой-то странной инерции, все еще крутилось колесо мотика. Вера лежала лицом вниз. Волосы разметались, как будто во сне. Так бывало, когда ей снились кошмары. По белой рубашке многоконечной звездой, кровоногим моллюском, расползлось большое пятно. В его центре незыблемо торчал штырь, кусок арматуры моста. Пятно словно хотело взобраться наверх, на макушку, украсить его, будто это не голая арматурина — а новогодняя ёлка, зеленая и пушистая. Да упало к ее ногам. Растеклось. Штырь прошел ровно сквозь сердце.
Я поймала ее у своего дома, откуда она пыталась угнать мой мотик.
— Ладно, только давай сначала зайдем ко мне домой, я брошу сумку, мы попьем какао...
— Ну да, как же! — обрывает меня сестра. Вера, которая не верит. Ну, что родили, на то и полюбуйтесь.
Говорят, что, умирая, человек становится немного легче, чем был до смерти – это его душа покинула тело, а душа вроде как имеет свой вес. В тело Веры, как мне показалось, напротив, набилось разом не менее четырех сотен чьих-то чужих душ. Тяжеленой она была неимоверно. Как будто души почивших родственников колена так до десятого решили загодя залететь, узнать, будет ли в их строю пополнение. Эх, зря вы, зря. Поднатужившись, я сняла тело сестры с арматуры.
Не удержав ее уже на руках, уронила на песок. Тень от остатков плотины упала, прикрыла оголенные задравшейся юбкой бедра; гольфы путались в районе щиколоток. Будто по сценарию, все как нравится великовозрастным любителям нимфеток.
— Алма-ззз...! — тихо стукнуло в левом виске. Я отогнала видение.
Кому-то надо меньше есть. И не надо вот сейчас заливать мне про растущий организм, организм расти должен преимущественно вверх, а не в горизонтальном направлении. В этом не было особого смысла, но я одернула одежду на сестре. Других повреждений, кроме этой жуткой раны прямо на груди, на теле не было. Я села рядом и стала ждать.
***
Днём я помогала разбирать декорации после праздника Большого Костра. По какой-то странной прихоти, на площади располагалась не мэрия, а наша школа, и в подготовке (а особенно – в устранении последствий) активно привлекали учащихся. Праздник прошел чудесно, и, хотя воздух был уже совсем холодным, солнце слепило вовсю. Напоследок, видать. Потому что во второй половине дня небо заволокло тучами, и остаток декораций мы разбирали уже под дождем. Подлая эксплуатация детского труда в особо сложных условиях. Вера и родители не стали меня дожидаться. Моя маленькая сестра вообще не понимала какой смысл устраивать праздник урожая так поздно, уже в середине осени.
— Почему нельзя его сделать в августе, ну или хотя бы в начале сентября? Собрали все – и праздновать!.. — ныла она, что, впрочем, не мешало ей уплетать сахарную вату. Её слегка подгорелый аромат уже щекотал и мои ноздри. Мама пожала плечами. Ей очень шел её песочный плащ. Она всегда его носила осенью, когда уже начинало холодать.
— Мне моя мама рассказывала, что у нас его так поздно празднуют потому, что в это время все собранное уже оказывается по погребам и полкам, и начинают жечь ботву.
— Большой костер! — догадалась Вера.
— А у нас говорили, — вставил, подтрунивая, папа, — что на этом костре сжигали ведьм, чтобы некому потом было шабаш устраивать.
Вера распахнула глаза.
— Прекрати, — сказала с расстановкой мама.
— Да ладно, это просто одна из неофициальных теорий.
— Скорее – городских легенд, — добавила я. — Костер бы в любом случае не помешал. Я замерзла.
— Кто-то просто переел мороженого, — улыбнулась мама. — Ну, все уже готово, пора, скоро разожгут.
— Он все равно не настоящий. Вспыхнет – и тут же уже погас. Жар даже дойти не успевает, — продолжала канючить Вера. — Пойдемте лучше домой.
И они ушли.
Вера была права. Костер, хоть и большой, как и положено в праздник, прогорел за десять минут (пожарная безопасность, тут школа совсем рядом, ой, мы все пропахнем дымом...), я промокла под дождем и жутко проголодалась (сахарная вата не в счет!). Окончание праздника что-то совсем не задалось. Скука и тлен. С такими бодрыми мыслями я и двигалась, наконец, домой. Скорей бы поесть и просохнуть.
Я, наверное, задумалась (точнее – замечталась). Потому что никакого другого объяснения тому, что я едва не напоролась на сам объект мечтаний, быть просто не может.
— Привет! — пропищала я. Хотя, возможно, от внезапного волнения у меня просто заложило уши.
В моих мечтах у него развевающиеся длинные волосы. И крепкие руки. Все по канонам высокопарного любовного романа в мягкой обложке. Я упоминала про обнаженную в распахнутой рубашке грудь? Его, его.
Но к реальности это не имело ни малейшего отношения. Его волосы не были коротко подстрижены, но они едва ли прикрывали кончики ушей, и за их длиной Алмаз всегда следил. Одежда вне школьных стен более чем будничная – джинсы, куртка, рюкзак. Разве что выразительные глаза с завидными ресницами, да рубашка (не шелк, а в клеточку), выглядывающая из-под куртки, были легкими отголосками моих снов. Брысь, реальность! Ты скучна, рациональна и практична.
Но проводником в мир снов был его голос. Низкий и доверительный. Ты открываешь ему дверь, а он уже внутри, шепчет что-то на ухо за твоей спиной.
— Соня? Тоже попала под дождь?
Я кивнула, не в силах связать и двух слов в ответ.
— Это же швах для экономики? Вечный человек – это все равно что неперегорающая лампочка или незатупляющееся лезвие, — я нарочно выбрала неверную дорогу, и мы шли, огибая чьи-то дома.
— Хм, — промычал Алмаз. Сам он, несмотря на заверения о том, что тоже попал под дождь, выглядел вполне сухим. С кем он туда попал, Алмаз, заметив, как я затаила дыхание (будто перед ударом; эх, не умею я скрывать эмоции!), тактично умолчал. Точнее, осекся на полуслове, и проговорил что-то о загадочных "друзьях". Да, все верно. Звезды должны скрывать мужей и жен, чтобы не терять популярность и привлекательность. — Ты рассматриваешь человечество, как ресурс, источник. Я же, наоборот, считаю людей потребителями. А с этой точки зрения для развития экономики открывается множество перспектив. Ведь ни неперегорающих лампочек, ни вечных лезвий так и нет?
Как же он улыбался!.. Не широко, чуть только разомкнув губы и приподняв их уголки... Ой, Соня, прекрати таращиться!
— Ну люди ведь не только потребляют? Они не могут потреблять бесконечно, ничего не производя не перерабатывая, и не делая. Если есть уверенность в том, что ты будешь жить вечно, то нужно тогда это вечное будущее... ну... обеспечить?
— Так...
— Ты думаешь, можно найти баланс? Даже сейчас?
— Думаю, баланс можно найти в любой системе. Только вот точка равновесия может нам и не понравиться.
Я не хотела говорить то, что вертелось у меня сейчас на языке.
