Я подошёл к барной стойке, и бармен налил мне в стакан ароматный коктейль с кусочками северного сияния. Сев за столик напротив музыкантов, я сделал глоток, и меня наполнил вкус сладкого вермута, смешанного с радостью и умиротворением. Время, отведённое остаткам сна, неумолимо испарялось вслед за моей возлюбленной, и когда я разрешил им самим нарисовать мою реальность на свой выбор, сию же секунду меня с головой поглотил джаз.
Если ты — утро, то спешу тебя расстроить: у тебя есть трудовая обязанность начинаться ровно в тот момент, когда вот тот яркий оранжевый кругляш вылезет из-за края планеты и начнёт щекотать своими длинными лучами все сонные лица на вверенной тебе территории. И плевать, что планета шарообразная, и у неё нет краёв! Что? Лень выполнять? Понимаю. Но спешу обрадовать: у тебя есть пара послаблений. Во-первых, если ты хмурое или ненастное — можешь начинаться на несколько часов позже. Пока те лучи пробьются через мрак туч, сможешь немного повалять дурака. А во-вторых, если ты — утро воскресенья, то тебе вообще несказанно повезло: можешь начаться даже в понедельник! Имеешь полное на то право!
Моё же воскресное утро обещало быть добрым как никогда раньше. И не потому что началось около полудня. И вовсе не потому что я наконец-то выспался, и у меня ничего не болело. Просто мне снился настолько прекрасный сон, что по правде говоря, я многое отдал бы, чтобы оставаться в нём как можно дольше. В идеале — всегда. Но потом я вспомнил, что произошедшее во сне должно изменить и события грядущего, которым не посчастливилось попасть в мой сон и которые остались вынуждены околачиваться в месте, по странной традиции считающемся реальным миром. А раз так, то нужно просто принять эту реальность как нечто позитивно настроенное по отношению к тебе и постараться сохранить и приумножить этот настрой. Так учила меня Зимба, лучший на этой планете специалист по эмоциям.
Но одно дело — обещать... Проснулся я не от света нашей местной жёлтой звезды, а от голоса матери, заунывно вещавшей в телефонную трубку:
— ...и представляешь, эта скотина опять допился до «белочки»! Всю пятницу пил у соседа на даче его паршивую самогонку, будь она неладна! Две ночи не спал, паскуда! Ага... А сегодня с утра побежал в одних трусах по грядкам чертей ловить! Представляешь, какой гнида! Редис весь вытоптал! Лук вытоптал! Даже клубнику вытоптал, мразь такая! Чтоб его лукавый забрал, алкаша драного! Ой, кажется, Витька проснулся. Я тебе позже перезвоню. Пока-пока!
Когда я открыл дверь в родительскую комнату и вопросительно посмотрел на маму, я решил, что у меня только что были слуховые галлюцинации.
— С добрым утром, сынок! — елейным голосом приветствовала меня родительница. — Представляешь, папе на даче совсем плохо стало, пришлось «скорую» вызвать. Но не переживай, в больнице сказали, что вылечат. Как прошёл твой выпускной? Надеюсь, ты не пил спиртного?
— Немножечко выпил, — признался я, — но чертей не видел. Так, только демонессу одну...
— Значит, ты слышал... — покачала головой мама. — Ну что я могу поделать? Да, твой папа — пьяница. Я делаю всё, чтобы он не пил, а он всё равно...
— А что именно ты делаешь, мам? — поинтересовался я. — Пилишь каждый вечер? Заставляешь притворяться любящим мужем и заботливым отцом, а если недостаточно хорошо притворяется — закатываешь истерики? Убеждаешь, что семья и работа с восьми до пяти — это лучшее, что может случиться с человеком, всю жизнь мечтавшим о море?
— Да как ты смеешь так разговаривать с матерью! — вспылила она. — Я тебя воспитывала, кормила, заботилась, а ты!.. Неблагодарный!
— Это значит, тебе нечего ответить по существу? — грустно усмехнулся я.
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Вместо того, чтобы вылить на меня тройную порцию брани, она медленно опустилась в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Ведь я же люблю вас, двух остолопов! — всхлипывала она. — Всегда всё для вас, ничего для себя. Его жить учу, тебя учу, сама для себя никогда не жила...
— Нет, мам, — мягко, но безапелляционно сказал я. — Любовью здесь даже не пахнет. Прости, но теперь я знаю её запах. Ну признайся уже, что ты просто делала так, как делают все. Ведь плыть по течению несравнимо проще, чем грести против! Тебе внушили, что семья гарантированно делает счастливыми всех, кто в неё вступает. Напугали тикающими часиками и ярлыком «старородящая». Убедили, что «лучше плохонький мужик, но свой». Да что я говорю, ты лучше меня это знаешь... Мама! Ну перестань уже обманывать себя! Я молчу про нас с папой, но хотя бы себя! Если в то время, как отец вполне мог умереть от «белочки», тебя больше волновали редиска с клубникой, то где здесь любовь, мама? Где она ещё осталась в этом мире?
Ответом мне было лишь многократно усилившееся рыдание. Я аккуратно сел на подлокотник и обнял мать за плечи. Она положила голову мне на бок, и мы просидели так около получаса.
— Зачем? Ну зачем ты мне это сказал, сынок? — немного успокоившись спросила она.
— Отпусти его, мама, — шёпотом сказал я. — Он заслужил свободу.
— Да куда ж он без меня-то? — всполошилась мать. — Он ведь сам даже коммуналку заплатить не может! И вряд ли теперь научится: годы его уже преклонные.
— Какие преклонные, мам, ты чего? Сорок пять лет, по-твоему, глубокая старость? Люди в семьдесят кругосветки совершают! В восемьдесят женятся! В девяносто романы пишут!
— Так то — талантливые люди! — спорила мама. — А он ведь никудышный! Ничего в жизни без меня не может сделать, даже обои поклеить — и то стоять над душой надо.
— Просто не хочет он клеить обои! И грядки копать тоже не хочет. Ты прекрасно знаешь его мечту, но в ней нет пользы для тебя. Поэтому ты и внушила ему и себе, что он никудышный.
Очередная пауза, активно пытавшаяся выдать себя за неловкую, так и не справилась с этой задачей: за прошлую ночь я привык к таким паузам и стал воспринимать их просто как особенность речи собеседника, подобную заиканию или картавости.
— Может, ты и прав, Вить, — дрожащим голосом сказала, наконец, мама. — Пусть катится ко всем чертям, если захочет. Я уже устала его терпеть.
О том, что терпела она все эти годы не отца, а своих собственных «тараканов», говорить я уже не стал. Вместо этого предложил попить чаю, попутно спросив:
— А в какую больницу его положили?
— В психушку, куда же ещё! — фыркнула мать. — Но если ты вдруг захочешь его навестить, то подожди до среды. Врачи сказали, что дня три его лучше не тревожить: он под капельницами лежит.
Я пока и не собирался его навещать: у меня были более срочные дела. Попив с матерью чай и немного успокоив её, я снова пошёл наматывать километры по залитым солнцем улицам городишки. Мне предстояло придумать, что я буду говорить следователям, которые, подозреваю, очень хотели бы видеть меня в понедельник, то есть, завтра. Рассказ предстояло сочинить красочный, многословный, правдоподобный, но при этом как можно более далёкий от реальных событий.
В раздумьях я не заметил, как вышел на городскую площадь. У фонтана, который в последний раз включали задолго до моего рождения, стоял обросший мужичонка неопределённого возраста, который что-то громко кричал и размахивал ворохом газет. Подойдя к нему поближе, я узнал нашего городского сумасшедшего. Кондрат — так его звали — уже много лет являлся живой достопримечательностью нашего городка. Каждый день он ходил по центральным улицам и переулкам, настойчиво агитируя прохожих помолиться и покаяться во всех грехах, пока не поздно. А попутно приторговывал православными газетами, так как, вопреки его ожиданиям, от одной лишь веры чувство сытости почему-то не приходило. Хулиганы и милиция его не трогали: одна из положительных, на мой взгляд, черт русского менталитета в том, что испокон веков в нашей стране не принято обижать юродивых. Поэтому весь отрезок своего пути, пролегавший мимо Кондрата, я с удовольствием слушал свежие хроники о приходе Антихриста и близости Страшного Суда, а также о вытекающей их этих двух пунктов необходимости срочно замаливать все свои и чужие грехи всё свободное время.
Следующие два часа и добрый десяток километров я придумывал, как покрасивее вплести в свой завтрашний рассказ Антихриста и максимально абстрагировать эту байку от Зимбы. Или наоборот, Зимбу от байки.
Набросав примерный сюжет вранья, я решил попробовать телепатически связаться со своей любимой пришелицей, дабы попросить её рецензии на мой рассказ. Всё-таки, как ни выдумывай, а упомянуть её придётся: той ночью на кухне я про неё предательски проболтался. А раз упоминание неизбежно, то я решил, что надо бы спросить у главной героини, не слишком ли фривольно я сочинил её похождения. Но сколько я ни пытался до неё достучаться, абонент был недоступен. То ли ужинала, то ли переваривала. А раз так, решил я, то сама виновата. Расскажу как сам сочинил, без её корректур.
На следующий день, именовавшийся весьма похабным словом «понедельник», я достал оставленную майором визитку и набрал указанный в ней номер. На том конце долго не хотели отвечать. Но когда я уже собирался положить трубку, в ней раздался щелчок, и очень недовольный незнакомый голос произнёс три буквы, от которых у многих граждан нашей страны непроизвольно встают дыбом волосы и начинает дёргаться глаз.
— Будьте добры, майора Курмиса, — вежливо попросил я.
Мой неизвестный собеседник прикрыл трубку рукой и долго с кем-то совещался очень взволнованным тоном. Наконец он снова почтил меня своим вниманием, поинтересовавшись:
— А вы кто?
— Потерпевший, — вспомнил я свой юридический статус.
В трубке снова громко засовещались, на сей раз не закрывая микрофон. Но я всё равно ничего из их речи не понял, так как среди мата и предлогов не услышал ни одного информативного слова.
— Его нет на месте, — сказали мне.
— А лейтенант Банкин там? — спросил я.
— И его тоже нет.
— А когда будут?
На этот раз совещались недолго.
— Перезвоните завтра! — рявкнули мне и бросили трубку.
«Не очень-то и хотелось» — подумал я. Судьба дала мне шанс получше подготовиться к защите диплома... То есть, тьфу! К даче ложных показаний, статья не помню какая. Чем я, собственно, и прозанимался до обеда, ближе к которому мои мысли сместились в сторону ещё одной животрепещущей проблемы: экологичного, но в то же время достаточно обильного питания моей ненаглядной.
Следующим утром по телефону меня очень не рад был слышать уже другой сотрудник, имевший ещё более нервный и сбивчивый голос. Он сообщил мне, что искомых майора с лейтенантом на службе и сегодня не ожидается, и опять отправил меня в светлое завтра.
Признаться, в среду я уже не удивился продолжению отсутствия следователей и решил, что если им надо будет — сами позвонят. Тем более, я три дня честно пытался связаться с ними. Посему я с чувством глубокого удовлетворения забил большой болт на это дело и отправился в психбольницу навестить отца.
По пути я один за другим проигрывал и отметал мыслимые и немыслимые способы добычи пропитания для той, что зажгла во мне любовь. Перебрав всё, что витало в моей голове и не найдя ровным счётом ничего маломальски приемлемого, я начал шарить глазами вокруг в надежде, что судьба сжалится над нами и даст свою подсказку. Вот скамейка с табличкой «осторожно, окрашено!» Вот ясень с сидящим на нём вороньим семейством. Вот мостик через речку-говнотечку, по которой я в детстве пускал кораблики. Автобусная остановка. Театральная афиша. Лоток с мороженым и лимонадом. Вот мамочка с коляской, увешанная авоськами. Вот два алкаша отошли в кусты чтобы отметить очередной день. А вон там вдали уже показался забор городской лечебницы для душевнобольных.
Я уже почти поравнялся с забором, как вдруг будто морская волна стремительно налетела на меня, чуть не сбив с ног. Ну конечно! Твою ж налево! Как же я сразу, ещё там, во сне не догадался?! Ведь уж в чём, в чём, а в этом деле Зимба — мастер, каких поискать! И если у неё всё получится, то ей гарантированы любовь и сопереживание сразу нескольких сотен человек одновременно, направленные прямо ей! И такая сытная трапеза может повторяться каждую неделю, а при очень большом желании — хоть через день! В том, что у неё всё получится, я нисколько не сомневался: этот свой талант она только мне демонстрировала целый год, а ведь были ещё многие другие свидетели её мастерства! А если она будет так плотно и вкусно питаться, то ей даже не понадобится генератор поля, чтобы всегда оставаться человеком. И тогда нас не найдут никакие охотники за звёздочками на погоны со своими пеленгаторами! Да, чёрт возьми! Да!
Отрешённый и пустой взгляд отца летел куда-то сквозь меня — туда, где за забором сновали чем-то озабоченные прохожие, вызывая у него смертную тоску. Лицо его будто хотело не то разрыдаться, не то расхохотаться, но так и не склонившись к чему-либо, замерло в не очень естественной мине. Мелко дрожащей рукой он то и дело поднимал бутылку принесённой мной «Боржоми», делал пару судорожных глотков и на несколько мгновений замирал, будто убеждаясь, что мир вокруг него до сих пор стоит на месте и не собирается расползаться тараканами в разные стороны.
— Кормят... Кормят хорошо, да... — запинаясь, рассказывал он. — И люди здесь хорошие. Прекрасные люди... Аглая Савельевна вот второй матрасик дала, чтобы мне помягче было. А повариха Таня мне каждый раз добавочки положит... И улыбка у неё всегда такая добрая... Здесь лучше, чем дома. Сильно лучше.
— Я верю, пап, — грустно улыбнулся я. — Здесь, наверно, по правде заботятся, а не для виду, чтобы показать, что у тебя всё как у всех.
— Не хочу домой! — отец сморщился, зажмурив глаза. Но тут же сменил тему: — А дней пять назад... Или семь...
— Ты здесь всего три дня, — подсказал я.
— Три... — повторил он. — Три дня назад... Или два... Подсел ко мне паренёк молодой, тоже больной, как и я. В пижамке. С бородкой маленькой, как у Иисуса. Рассказал, что его какой-то друг... Или родственник... Капитан первого ранга! Круто, да?
— Здорово! — согласился я.
— Так он собирается в экспедицию на какой-то архипелаг в океане... А им в команду инженер нужен, представляешь? Моей специализации! Их инженер что-то не может. Заболел что ли... Или женился... Не помню...
Он полез в карман и вытащил оттуда клочок бумаги.
— Смотри, этот парень оставил мне телефон капитана! — с этими словами отец развернул бумажку, словно подтверждая, что не врёт. — Правда, не местный телефон, питерский. Но какая разница...
— Звони! — почти скомандовал я. — Соглашайся, пап!
— А как же вы без меня? — испуганно спросил он.
— А как ты без себя? Хочешь всю жизнь прожить для других?
— Ты знаешь, — глядя в небо произнёс отец, — с момента твоего рождения мной владело какое-то чувство, что моя жизнь мне больше не принадлежит и что теперь для меня главное — заботиться о тебе и твоей матери, какими бы вы ни были и сколько неудобств мне ни приносили бы. Чувство, будто я за что-то расплачиваюсь, отбываю наказание за какие-то грехи. Может, в прошлой жизни сильно нагрешил, а может, в этой... И теперь всё вокруг заставляет меня заботиться о вас против своей воли.
— Папа! Я искренне рад за тебя! — воскликнул я. — Ведь если ты смог это высказать, значит, уже не боишься своих настоящих чувств! Не боишься, что на тебя начнут показывать пальцем и говорить, что ты плохой!
Глава 8
Если ты — утро, то спешу тебя расстроить: у тебя есть трудовая обязанность начинаться ровно в тот момент, когда вот тот яркий оранжевый кругляш вылезет из-за края планеты и начнёт щекотать своими длинными лучами все сонные лица на вверенной тебе территории. И плевать, что планета шарообразная, и у неё нет краёв! Что? Лень выполнять? Понимаю. Но спешу обрадовать: у тебя есть пара послаблений. Во-первых, если ты хмурое или ненастное — можешь начинаться на несколько часов позже. Пока те лучи пробьются через мрак туч, сможешь немного повалять дурака. А во-вторых, если ты — утро воскресенья, то тебе вообще несказанно повезло: можешь начаться даже в понедельник! Имеешь полное на то право!
Моё же воскресное утро обещало быть добрым как никогда раньше. И не потому что началось около полудня. И вовсе не потому что я наконец-то выспался, и у меня ничего не болело. Просто мне снился настолько прекрасный сон, что по правде говоря, я многое отдал бы, чтобы оставаться в нём как можно дольше. В идеале — всегда. Но потом я вспомнил, что произошедшее во сне должно изменить и события грядущего, которым не посчастливилось попасть в мой сон и которые остались вынуждены околачиваться в месте, по странной традиции считающемся реальным миром. А раз так, то нужно просто принять эту реальность как нечто позитивно настроенное по отношению к тебе и постараться сохранить и приумножить этот настрой. Так учила меня Зимба, лучший на этой планете специалист по эмоциям.
Но одно дело — обещать... Проснулся я не от света нашей местной жёлтой звезды, а от голоса матери, заунывно вещавшей в телефонную трубку:
— ...и представляешь, эта скотина опять допился до «белочки»! Всю пятницу пил у соседа на даче его паршивую самогонку, будь она неладна! Две ночи не спал, паскуда! Ага... А сегодня с утра побежал в одних трусах по грядкам чертей ловить! Представляешь, какой гнида! Редис весь вытоптал! Лук вытоптал! Даже клубнику вытоптал, мразь такая! Чтоб его лукавый забрал, алкаша драного! Ой, кажется, Витька проснулся. Я тебе позже перезвоню. Пока-пока!
Когда я открыл дверь в родительскую комнату и вопросительно посмотрел на маму, я решил, что у меня только что были слуховые галлюцинации.
— С добрым утром, сынок! — елейным голосом приветствовала меня родительница. — Представляешь, папе на даче совсем плохо стало, пришлось «скорую» вызвать. Но не переживай, в больнице сказали, что вылечат. Как прошёл твой выпускной? Надеюсь, ты не пил спиртного?
— Немножечко выпил, — признался я, — но чертей не видел. Так, только демонессу одну...
— Значит, ты слышал... — покачала головой мама. — Ну что я могу поделать? Да, твой папа — пьяница. Я делаю всё, чтобы он не пил, а он всё равно...
— А что именно ты делаешь, мам? — поинтересовался я. — Пилишь каждый вечер? Заставляешь притворяться любящим мужем и заботливым отцом, а если недостаточно хорошо притворяется — закатываешь истерики? Убеждаешь, что семья и работа с восьми до пяти — это лучшее, что может случиться с человеком, всю жизнь мечтавшим о море?
— Да как ты смеешь так разговаривать с матерью! — вспылила она. — Я тебя воспитывала, кормила, заботилась, а ты!.. Неблагодарный!
— Это значит, тебе нечего ответить по существу? — грустно усмехнулся я.
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Вместо того, чтобы вылить на меня тройную порцию брани, она медленно опустилась в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Ведь я же люблю вас, двух остолопов! — всхлипывала она. — Всегда всё для вас, ничего для себя. Его жить учу, тебя учу, сама для себя никогда не жила...
— Нет, мам, — мягко, но безапелляционно сказал я. — Любовью здесь даже не пахнет. Прости, но теперь я знаю её запах. Ну признайся уже, что ты просто делала так, как делают все. Ведь плыть по течению несравнимо проще, чем грести против! Тебе внушили, что семья гарантированно делает счастливыми всех, кто в неё вступает. Напугали тикающими часиками и ярлыком «старородящая». Убедили, что «лучше плохонький мужик, но свой». Да что я говорю, ты лучше меня это знаешь... Мама! Ну перестань уже обманывать себя! Я молчу про нас с папой, но хотя бы себя! Если в то время, как отец вполне мог умереть от «белочки», тебя больше волновали редиска с клубникой, то где здесь любовь, мама? Где она ещё осталась в этом мире?
Ответом мне было лишь многократно усилившееся рыдание. Я аккуратно сел на подлокотник и обнял мать за плечи. Она положила голову мне на бок, и мы просидели так около получаса.
— Зачем? Ну зачем ты мне это сказал, сынок? — немного успокоившись спросила она.
— Отпусти его, мама, — шёпотом сказал я. — Он заслужил свободу.
— Да куда ж он без меня-то? — всполошилась мать. — Он ведь сам даже коммуналку заплатить не может! И вряд ли теперь научится: годы его уже преклонные.
— Какие преклонные, мам, ты чего? Сорок пять лет, по-твоему, глубокая старость? Люди в семьдесят кругосветки совершают! В восемьдесят женятся! В девяносто романы пишут!
— Так то — талантливые люди! — спорила мама. — А он ведь никудышный! Ничего в жизни без меня не может сделать, даже обои поклеить — и то стоять над душой надо.
— Просто не хочет он клеить обои! И грядки копать тоже не хочет. Ты прекрасно знаешь его мечту, но в ней нет пользы для тебя. Поэтому ты и внушила ему и себе, что он никудышный.
Очередная пауза, активно пытавшаяся выдать себя за неловкую, так и не справилась с этой задачей: за прошлую ночь я привык к таким паузам и стал воспринимать их просто как особенность речи собеседника, подобную заиканию или картавости.
— Может, ты и прав, Вить, — дрожащим голосом сказала, наконец, мама. — Пусть катится ко всем чертям, если захочет. Я уже устала его терпеть.
О том, что терпела она все эти годы не отца, а своих собственных «тараканов», говорить я уже не стал. Вместо этого предложил попить чаю, попутно спросив:
— А в какую больницу его положили?
— В психушку, куда же ещё! — фыркнула мать. — Но если ты вдруг захочешь его навестить, то подожди до среды. Врачи сказали, что дня три его лучше не тревожить: он под капельницами лежит.
Я пока и не собирался его навещать: у меня были более срочные дела. Попив с матерью чай и немного успокоив её, я снова пошёл наматывать километры по залитым солнцем улицам городишки. Мне предстояло придумать, что я буду говорить следователям, которые, подозреваю, очень хотели бы видеть меня в понедельник, то есть, завтра. Рассказ предстояло сочинить красочный, многословный, правдоподобный, но при этом как можно более далёкий от реальных событий.
В раздумьях я не заметил, как вышел на городскую площадь. У фонтана, который в последний раз включали задолго до моего рождения, стоял обросший мужичонка неопределённого возраста, который что-то громко кричал и размахивал ворохом газет. Подойдя к нему поближе, я узнал нашего городского сумасшедшего. Кондрат — так его звали — уже много лет являлся живой достопримечательностью нашего городка. Каждый день он ходил по центральным улицам и переулкам, настойчиво агитируя прохожих помолиться и покаяться во всех грехах, пока не поздно. А попутно приторговывал православными газетами, так как, вопреки его ожиданиям, от одной лишь веры чувство сытости почему-то не приходило. Хулиганы и милиция его не трогали: одна из положительных, на мой взгляд, черт русского менталитета в том, что испокон веков в нашей стране не принято обижать юродивых. Поэтому весь отрезок своего пути, пролегавший мимо Кондрата, я с удовольствием слушал свежие хроники о приходе Антихриста и близости Страшного Суда, а также о вытекающей их этих двух пунктов необходимости срочно замаливать все свои и чужие грехи всё свободное время.
Следующие два часа и добрый десяток километров я придумывал, как покрасивее вплести в свой завтрашний рассказ Антихриста и максимально абстрагировать эту байку от Зимбы. Или наоборот, Зимбу от байки.
Набросав примерный сюжет вранья, я решил попробовать телепатически связаться со своей любимой пришелицей, дабы попросить её рецензии на мой рассказ. Всё-таки, как ни выдумывай, а упомянуть её придётся: той ночью на кухне я про неё предательски проболтался. А раз упоминание неизбежно, то я решил, что надо бы спросить у главной героини, не слишком ли фривольно я сочинил её похождения. Но сколько я ни пытался до неё достучаться, абонент был недоступен. То ли ужинала, то ли переваривала. А раз так, решил я, то сама виновата. Расскажу как сам сочинил, без её корректур.
На следующий день, именовавшийся весьма похабным словом «понедельник», я достал оставленную майором визитку и набрал указанный в ней номер. На том конце долго не хотели отвечать. Но когда я уже собирался положить трубку, в ней раздался щелчок, и очень недовольный незнакомый голос произнёс три буквы, от которых у многих граждан нашей страны непроизвольно встают дыбом волосы и начинает дёргаться глаз.
— Будьте добры, майора Курмиса, — вежливо попросил я.
Мой неизвестный собеседник прикрыл трубку рукой и долго с кем-то совещался очень взволнованным тоном. Наконец он снова почтил меня своим вниманием, поинтересовавшись:
— А вы кто?
— Потерпевший, — вспомнил я свой юридический статус.
В трубке снова громко засовещались, на сей раз не закрывая микрофон. Но я всё равно ничего из их речи не понял, так как среди мата и предлогов не услышал ни одного информативного слова.
— Его нет на месте, — сказали мне.
— А лейтенант Банкин там? — спросил я.
— И его тоже нет.
— А когда будут?
На этот раз совещались недолго.
— Перезвоните завтра! — рявкнули мне и бросили трубку.
«Не очень-то и хотелось» — подумал я. Судьба дала мне шанс получше подготовиться к защите диплома... То есть, тьфу! К даче ложных показаний, статья не помню какая. Чем я, собственно, и прозанимался до обеда, ближе к которому мои мысли сместились в сторону ещё одной животрепещущей проблемы: экологичного, но в то же время достаточно обильного питания моей ненаглядной.
Следующим утром по телефону меня очень не рад был слышать уже другой сотрудник, имевший ещё более нервный и сбивчивый голос. Он сообщил мне, что искомых майора с лейтенантом на службе и сегодня не ожидается, и опять отправил меня в светлое завтра.
Признаться, в среду я уже не удивился продолжению отсутствия следователей и решил, что если им надо будет — сами позвонят. Тем более, я три дня честно пытался связаться с ними. Посему я с чувством глубокого удовлетворения забил большой болт на это дело и отправился в психбольницу навестить отца.
По пути я один за другим проигрывал и отметал мыслимые и немыслимые способы добычи пропитания для той, что зажгла во мне любовь. Перебрав всё, что витало в моей голове и не найдя ровным счётом ничего маломальски приемлемого, я начал шарить глазами вокруг в надежде, что судьба сжалится над нами и даст свою подсказку. Вот скамейка с табличкой «осторожно, окрашено!» Вот ясень с сидящим на нём вороньим семейством. Вот мостик через речку-говнотечку, по которой я в детстве пускал кораблики. Автобусная остановка. Театральная афиша. Лоток с мороженым и лимонадом. Вот мамочка с коляской, увешанная авоськами. Вот два алкаша отошли в кусты чтобы отметить очередной день. А вон там вдали уже показался забор городской лечебницы для душевнобольных.
Я уже почти поравнялся с забором, как вдруг будто морская волна стремительно налетела на меня, чуть не сбив с ног. Ну конечно! Твою ж налево! Как же я сразу, ещё там, во сне не догадался?! Ведь уж в чём, в чём, а в этом деле Зимба — мастер, каких поискать! И если у неё всё получится, то ей гарантированы любовь и сопереживание сразу нескольких сотен человек одновременно, направленные прямо ей! И такая сытная трапеза может повторяться каждую неделю, а при очень большом желании — хоть через день! В том, что у неё всё получится, я нисколько не сомневался: этот свой талант она только мне демонстрировала целый год, а ведь были ещё многие другие свидетели её мастерства! А если она будет так плотно и вкусно питаться, то ей даже не понадобится генератор поля, чтобы всегда оставаться человеком. И тогда нас не найдут никакие охотники за звёздочками на погоны со своими пеленгаторами! Да, чёрт возьми! Да!
Отрешённый и пустой взгляд отца летел куда-то сквозь меня — туда, где за забором сновали чем-то озабоченные прохожие, вызывая у него смертную тоску. Лицо его будто хотело не то разрыдаться, не то расхохотаться, но так и не склонившись к чему-либо, замерло в не очень естественной мине. Мелко дрожащей рукой он то и дело поднимал бутылку принесённой мной «Боржоми», делал пару судорожных глотков и на несколько мгновений замирал, будто убеждаясь, что мир вокруг него до сих пор стоит на месте и не собирается расползаться тараканами в разные стороны.
— Кормят... Кормят хорошо, да... — запинаясь, рассказывал он. — И люди здесь хорошие. Прекрасные люди... Аглая Савельевна вот второй матрасик дала, чтобы мне помягче было. А повариха Таня мне каждый раз добавочки положит... И улыбка у неё всегда такая добрая... Здесь лучше, чем дома. Сильно лучше.
— Я верю, пап, — грустно улыбнулся я. — Здесь, наверно, по правде заботятся, а не для виду, чтобы показать, что у тебя всё как у всех.
— Не хочу домой! — отец сморщился, зажмурив глаза. Но тут же сменил тему: — А дней пять назад... Или семь...
— Ты здесь всего три дня, — подсказал я.
— Три... — повторил он. — Три дня назад... Или два... Подсел ко мне паренёк молодой, тоже больной, как и я. В пижамке. С бородкой маленькой, как у Иисуса. Рассказал, что его какой-то друг... Или родственник... Капитан первого ранга! Круто, да?
— Здорово! — согласился я.
— Так он собирается в экспедицию на какой-то архипелаг в океане... А им в команду инженер нужен, представляешь? Моей специализации! Их инженер что-то не может. Заболел что ли... Или женился... Не помню...
Он полез в карман и вытащил оттуда клочок бумаги.
— Смотри, этот парень оставил мне телефон капитана! — с этими словами отец развернул бумажку, словно подтверждая, что не врёт. — Правда, не местный телефон, питерский. Но какая разница...
— Звони! — почти скомандовал я. — Соглашайся, пап!
— А как же вы без меня? — испуганно спросил он.
— А как ты без себя? Хочешь всю жизнь прожить для других?
— Ты знаешь, — глядя в небо произнёс отец, — с момента твоего рождения мной владело какое-то чувство, что моя жизнь мне больше не принадлежит и что теперь для меня главное — заботиться о тебе и твоей матери, какими бы вы ни были и сколько неудобств мне ни приносили бы. Чувство, будто я за что-то расплачиваюсь, отбываю наказание за какие-то грехи. Может, в прошлой жизни сильно нагрешил, а может, в этой... И теперь всё вокруг заставляет меня заботиться о вас против своей воли.
— Папа! Я искренне рад за тебя! — воскликнул я. — Ведь если ты смог это высказать, значит, уже не боишься своих настоящих чувств! Не боишься, что на тебя начнут показывать пальцем и говорить, что ты плохой!
