Интерфейс

Мои предки всеми силами пытались её спасти, но так и не смогли понять, что можно сделать. Мы стали постепенно деградировать и терять накопленные нашей цивилизацией знания. Со временем круг наших забот перестал включать в себя спасение живой ещё матери-планеты и сузился до поисков пригодного источника пищи. А вскоре на планете завелась белковая жизнь. Поначалу мы не придавали этому значения: ну какое нам дело до крошечных бактерий? Мы и не заметили, как всего за пару десятков миллионов лет из бактерий развились сначала растения, а потом и животные! И вот тогда мы не на шутку перепугались: а что если эти существа окончательно добьют нашу планету, а заодно — и нас? Вначале мои предки пытались бороться с белковыми, но позже, когда немного изучили их строение, то обнаружили у тех нечто такое, что в корне поменяло всё их отношение к непрошенным гостям. У белковых были эмоции! А в них содержалось колоссальное количество энергии, пригодной в пищу! Конено, поначалу эти существа были очень примитивными, и их эмоции на вкус были той ещё дрянью, но тем не менее, они были вполне съедобными.
       — И тогда вы вздохнули спокойно и перешли на питание эмоциями ваших новых планетян? — догадался я.
       — Ну почти так оно и было, — кивнула она. — Мои предки постепенно изучили природу и суть эмоций и выяснили, что внутри белкового одна эмоция растёт в среде других, взаимодействуя с ними. Как растения на грядке. И если существу подкинуть совсем немного «питательной среды», то в нём может вырасти очень сочный и аппетитный «плод», который будет гораздо вкуснее и калорийнее, чем «дикорастущий». Тогда мы взялись за дело всерьёз: выбрали один вид существ, чьи чувства были самыми насыщенными, и стали их «культивировать».
       — Вот, блин! — проворчал я. — Мне родителей-огородников хватило выше крыши, а оказывается, что и ты туда же...
       Зимба опять залилась своим звонким и чистым смехом, слыша который, становишься готов простить этому человеку что угодно.
       — У нас получился некий симбиоз с этим видом белковых, — отсмеявшись, продолжила она. — Мы транслировали им мысли и настроения, необходимые для выработки нужной нам эмоции, а они от этого умнели. И через каких-то полмиллиона лет их вполне можно стало назвать разумным видом.
       — А как они выглядят? — поинтересовался я.
       — Ну, с точки зрения нашего вида, состоящего из облака квантов, наши разумные белковые чем-то похожи на вас. У них шесть конечностей, толстая пористая кожа для защиты от жары...
       — У вас очень жарко? — поинтересовался я.
       — Конечно. Голубая звезда намного горячее, чем ваша жёлтая. А ещё у них мозг спрятан внутри тела, а не вынесен в отдельную его часть, как почти у всех землян. Я считаю это более рациональной конструкцией.
       Наш путь становился всё более интересным. Сначала прямо на крыше тут и там появлялись скамеечки совершенно разных форм и цветов, на которые уставший поднебесный странник мог присесть или даже прилечь. Потом пошли столики и прилавки с напитками и закусками, стоявшие без какого-либо присмотра — просто подходи и бери. Но пока мне не хотелось ничего из того ассортимента.
       — Постепенно так вышло, — рассказывала Зимба, — что наша раса поделилась на два лагеря по пищевым пристрастиям. Первым нравились резкие, острые эмоции: например, страх, агрессия, ненависть, зависть, обида. А другим, наоборот, более нежные: любовь, радость, сострадание, дружба, страсть.
       — Так значит, вы всё же условно делитесь на мужчин и женщин? — лукаво прищурился я.
       — Нет, скорее, на мясоедов и веганов.
       — А к кому из них относишься ты?
       — Вить, что за вопрос? — она взглянула на меня так, будто я сначала мастерски станцевал брейкданс, а потом не смог сделать двух простых шагов прямо. — Разве я тебя пугала или оскорбляла? А может, хвасталась роскошью, или же предавала?
       — То есть, веган? — осторожно предположил я.
       — Ты поразительно догадлив! — съязвила она. — Именно по этой причине меня абсолютно не интересует коммерческое предложение твоих приятелей в штатском. Страх хоть и калориен, но на вкус — бееееее...
       — Погоди, а как же тот мужик, который героически пошёл через дорогу?
       — А, этот-то... — вспомнила Зимба. — С тем мужичком вообще вышла занятная история. Дело в том, что страх страху рознь. Например, то чувство, когда видишь перед своим носом открытую пасть хищника, оно для меня вообще почти несъедобно. А вот страх неизвестности ещё можно съесть, как сказал бы человек, «зажав нос». Да и по питательности он слегка превосходит боязнь очевидной угрозы. Но дяденька наш был большим любителем новостей чернушного характера, а посему — боялся всего на свете: войны, репрессий, террористов, эпидемий, сексменьшинств... В общем, всего того, что не несёт лично для него никакой реальной опасности, но чем так активно пугают народ журналисты. Я как раз тогда была жутко голодной, а потому решила убить двух зайцев: и подкрепиться, и помочь бедолаге, лишив его этого самого страха неизвестности: в человеческом мире он практически никогда не несёт в себе пользы для индивидуума. И лишь когда я одним махом всё доела, дабы сильно не растягивать это сомнительное «удовольствие», я поняла, что просчиталась: у этого парня страх неизвестности так сильно сросся со страхом реальной опасности, что стал одним и тем же чувством. Проще говоря, мужик уже не отличал настоящую угрозу от своих домыслов. В общем, сама того не желая, я съела у него весь страх вообще. Ой как мне тогда поплохело!.. Хорошо, что у нас есть некий защитный механизм, наподобие человеческой тошноты. Я потом долго летела и «сливала» эту гадость из себя в окружающее пространство...
       — А я уж было подумал, что ты не одна пожаловала в гости в наш мир, а ещё и мясоеда прихватила.
       — Нет, увы, меня сюда занесло одну, без какой-либо компании, — вздохнула она. — Но что-то мы немного перескочили.
       — Вот да, тебе же не нравилось, когда я перескакиваю, — хихикнул я, — а сама туда же...
       Болтая на ходу, мы плавно сместились от центра крыши ближе к её краю так, что стал виден открывающийся внизу потрясающей красоты ландшафт. Отдельно стоящие невысокие домики в два-три этажа органично перемежались с островками деревьев и кустов. Всё это было оплетено мерцающей сеткой широких и узких дорог, освещённых тёплыми рыжеватыми фонарями. Вдали же, за городом, виднелась бежевая дорожка света незнакомого мне спутника, отражённая в рябящем зеркале широченной реки.
       — Когда я родилась, — вспоминала Зимба, — наш народ уже полностью адаптировался к питанию эмоциями белковых. Вкус энергии планеты помнили только старейшины, жившие уже не первый миллион лет.
       — Вот это я понимаю, возраст! — присвистнул я.
       — Ага. Так что я в свои двести одиннадцать ещё практически новорожденная. Кстати, — тут она снова виновато опустила нос и даже шмыгнула. — Прости меня пожалуйста, но насчёт соотношения времени на наших планетах я приврала.
       — Сильно? — насупился я.
       — Ну... Достаточно. На самом деле, один наш год равен примерно трем вашим. Но это чисто по моим ощущениям. Точных замеров, и вправду, никто не делал.
       — То есть, тебе по-нашему примерно полтыщи? — ахнул я.
       — Ну да. Скажи я тебе такое в первый день знакомства — ты бы знатно перепугался. А страх невкусный... Да и к тому же, вряд ли тогда у меня получилось бы раскрутить тебя на страсть и желание.
       Я опять бросил на неё свой самый презрительный взгляд из всего своего арсенала. Но Зимба нисколько не смутилась.
       — Кстати, если ты думаешь, что я и здесь читаю твои мысли, — сказала она, — то спешу тебя обрадовать. Или огорчить — смотря как ты к этому относишься. Во сне другие законы и условия, чем в так называемой реальности. Если во время бодрствования мысль у человека рождается перед словами, то во сне слова и мысли — это одно и то же, и появляются они непосредственно во время их произнесения. Так что я никак не смогу прочитать то, что ещё не родилось.
       — То есть, во сне наши с тобой возможности более равны? — уточнил я.
       — Здесь они почти одинаковы, — улыбнулась Зимба. — Если вдруг ты захочешь проникнуть внутрь этого дома, по которому мы идём, через четвёртое измерение, то легко сможешь это сделать.
       — Научишь?
       — Пожалуйста! — обрадовалась она. — Представь этот дом как будто развёрнутым на плоскости. Словно все его стены, крыша, даже подвал нарисованы на одном листе бумаги. Да что я болтаю...
       Она присела на корточки и стала водить пальцем по поверхности крыши, оставляя на ней светящиеся линии.
       — Смотри: вот стены, вот крыша. А теперь строим перпендикуляр ко всем этим трём измерениям...
       Она оторвала палец от рубероида, и светящаяся линия, как росток из земли, потянулась за ним вверх.
       — Если теперь развернуть каждый этаж в плоскость, представив их слоями, а затем каждый слой нанизать на это перпендикуляр, как бумажки на длинную иголку, то вдоль этой вот четвёртой оси можно перемещаться по плоскостям. Погнали?
       И не дожидаясь моего ответа, она схватила меня за руку и потащила куда-то вниз, прямо в крышу. Я и глазом не успел моргнуть, как мы с головой погрузились в толщу бетонной плиты, и я видел своими глазами стальную арматуру и провода, идущие внутри перекрытия. Спустившись сквозь чердак, на котором устроили ночную тусовку голуби, мы плавно нырнули на последний этаж. На стенах длинного светлого коридора, уходившего, как и крыша, в бесконечность, двумя ровными рядами висели большие и маленькие картины. Я вспомнил, что некоторые из них мы изучали на уроках искусствознания в школе, но названий выкопать из памяти не мог, как ни старался. И только увидев их здесь, почти вживую, я ощутил их магическую красоту и глубину вложенных в них чувств. Тогда же, в школе, глядя на мелкие фотокопии, я видел лишь набор мазков кистью, и не более того.
       Зимба же не обращала на картины никакого внимания, будто бы гуляла по этому коридору каждый день не по разу. Хотя кто ж знает, чем она занималась в перерывах между нашими встречами...
       — Когда мне было лет сто с небольшим, — продолжила она свой рассказ, — мы с друзьями, примерно моими ровесниками, отправились однажды гулять. И случайно залетели на полюс нашей планеты, куда обычно никто из нас не летает. Зачем, если там белковых нет? Кушать всё равно там нечего.
       — Хорошо погуляли! — усмехнулся я. — Для вас это, наверно, как в соседний двор зайти.
       — Ну нет, чуть подальше! — улыбнулась Зимба. — Так вот, в снегах полярной пустыни мы обнаружили огромное подземное помещение, в котором находились абсолютно незнакомые нам предметы. Среди всего прочего там оказались какие-то еле видные продолговатые ёмкости типа капсул, до краёв наполненные неизвестной нам энергией. Отгадай, что мы, шалопаи, тут же сделали?
       — Бабахнули одну или несколько капсул? — с азартом юного хулигана предположил я.
       — Я знаю, что людей хлебом не корми, только дай что-нибудь бабахнуть, — вздохнула она. — Но у нас и в мыслях такого не было, ведь мы — абсолютно мирные существа.
       — То есть, кушать чьи-то эмоции, по-твоему, мирное занятие? — не понял я.
       — А кушать тела коров и свиней? — парировала Зимба.
       — Ладно, один-один.
       — Мы смогли вскрыть одну капсулу и попробовать то, что в ней было. О, я не забуду эти мгновения никогда! Это было самое вкусное, что я когда-либо ела в своей жизни! Вот знаешь, когда ваших человеческих детей посылают в магазин за булкой, а они эту булку обгрызают по дороге домой?
       — О да, — довольно улыбнулся я. — Я тоже так делал, и это было лучшее лакомство моего детства!
       — Значит, ты меня поймёшь! — обрадовалась Зимба. — Только то, что попробовала я, было в тысячу раз вкуснее этой самой булки.
       — А вот тут можно и поспорить! — возмутился я.
       — Но нужно ли? — пожала плечами она. — Просто поверь мне на слово: это было такое наслаждение, такой взрыв чувств, что даже нашего языка, боюсь, не хватит, чтобы точно передать это. Именно тогда ко мне пришло ощущение, будто я родилась во второй раз. Каждый из нас сделал буквально по глотку, но мы наелись этим, наверно, на месяц вперёд. Из капсулы же, как нам показалось, нисколечко не убыло. Тогда мы взяли с собой пару этих штук и принесли нашим старейшинам: вдруг они знают, что это такое. И мы не прогадали! Те рассказали нам, что давным-давно, когда наша планета ещё была здорова, наши предки, путешествовавшие в самые дальние уголки космоса, брали с собой её энергию, упакованную в эти капсулы, чтобы чем-то питаться в дороге. И возможно, мы последние, кому посчастливилось вкусить её остатки.
       Зимба замолчала, отрешённо глядя в пол. Возможно, мысли во сне и не читаются, но я ясно почувствовал её горе, как своё собственное. Будто это моя родная мать лежит при смерти, а я не знаю, чем ей помочь, только сижу на краю её кровати и чувствую последнее угасающее тепло её руки своими ладонями...
       Увешанный картинами коридор всё так же уходил горизонтально вдаль, а мы с Зимбой начали движение под горку, будто по лесенкам спускаясь всё ниже и ниже с этажа на этаж.
       — С тех пор я жила мечтой об этой прекрасной, волшебной энергии нашей планеты. Она стала смыслом моего существования, мне хотелось пить её вновь и вновь, заполняя ей себя до краёв. Но тех энергокапсул хватило бы ненадолго даже мне одной, не говоря уже о том, чтобы поделиться с друзьями. Поэтому мечты так и остались сладким улетающим ветром, лишь единожды поцеловавшим мою тонкую душу.
       На одном из этажей, куда мы спустились, такими же бесконечными, как и всё здание, рядами стояли ресторанные столики, накрытые ажурными скатертями. Зала была освещена огромными люстрами, в которых горели настоящие восковые свечи, источая приятный аромат. Между столиков сновали вёрткие, как угри, официанты, разнося подносы с изысканными блюдами. Едва заметным движением руки Зимба стащила с одного из подносов пару длинных пирожных, увенчанных изящными кремовыми финтифлюшками. Одно она протянула мне, а от другого откусила чуть не половину за раз.
       — Ммм, напоминает лёгкое любопытство, — промурлыкала она, проглотив кусок десерта.
       — Не понял. Кто что напоминает?
       — Вот эта вкусняшка, — помахала она остатком своего пирожного перед моим носом, — по вкусу похожа на лёгкое любопытство. Не такое, как к новому интересному знакомому, а такое, будто увидел свёрток на дороге и гадаешь, что в нём находится. Попробуй!
       Я откусил немного от своего пирожного и застыл на месте. Потому что, беря своё начало на кончике языка, по моему телу растёкся вкус, которого я раньше не то что никогда не пробовал, а даже представить себе не мог, что такие вкусы существуют в природе. Не сладкий, не солёный, не терпкий, не пряный, а именно вкус любопытства! Его сложно было спутать с чем-то другим.
       — Нравится? — спросила она, когда я доел всё пирожное.
       — Ещё бы! — восхищённо сказал я, ища глазами другие кушанья. — Теперь я, пожалуй, соглашусь с тобой в том, что булка из моего детства даже близко не валялась.
       — А это ты ещё страсть не пробовал! — лукаво прищурилась Зимба.
       И мы пошли вдоль столиков, не спеша дегустируя всё новые и новые изысканные закуски. Вот я увидел большую глубокую вазу из чёрного стекла, с горкой наполненную какой-то серо-зелёной густой массой, похожей на баклажанную икру. Посередине посудины вертикально торчала большая деревянная ложка. Все предыдущие попробованные мной блюда были необычайно вкусными, поэтому, уже не особо раздумывая, я черпанул полную ложку этой «икры» и с размаху отправил себе в рот.