- Да что я тебе сделал?!
Гнев вырывается отрывистыми, злыми словами. Обида, мгновенно разросшаяся внутри колючими лозами, не дает промолчать, она шепчет на ухо: «Еще, еще, скажи что-нибудь колкое, чтобы его лицо перекосило от гнева! Самодовольный, раздражающий, корчащий из себя непонятно что!».
Спохватывается Ян почти мгновенно. Это сейчас были его мысли?! Он делает шаг назад. Не столько, чтобы отойти от Алика, скорее, чтобы выпрыгнуть из собственных жестоких, мерзких мыслей.
Если Алика его внезапный выпад и удивил, то он этого практически не показывает. Только едва заметно ведет подбородком чуть вверх, а ноздри чуть раздуваются. На Яна он теперь смотрит так пристально, что даже забывает моргать.
- Возможно, ты и считаешь, что тебе все можно… - задумчиво начинает Алик. – Но это не так. Ты не можешь поступить как урод и притворяться, что ничего не было.
- Не знаю, что ты там себе придумал, но мне плевать!
Ян пытается обойти его, но не выходит. Алик хватает его за воротник куртки. Костяшки его пальцев белеют. Лицо тоже, но довольно смешно, пятнами. Маленькие айсберги на покрасневшей коже, олицетворяющие ярость.
- Единственная причина…
Он начинает низко, угрожающе, как заправский злодей в фильмах, но от холода голос срывается в сдавленный хрип и ему приходится откашляться. Ян терпеливо наблюдает за этим, ощущая тупую пустоту внутри. Странности и ужасы этого дня и так выпили из него почти все силы, а остаток он потратил на то, чтобы ответить Алику.
- Единственная причина, почему я тебя пока не тронул – это то, что Юлиана расстроится, если я тебе что-то сделаю. Понял меня?
Алик зло встряхивает его за куртку и разжимает пальцы. Из кармана Яна выпадает спутанный клубок проводных наушников. Нетрудно догадаться, что просьба Юлианы и правда единственная причина. По его лицу блуждает презрение, поселяясь то в жгущих душу глазах, то в скривившихся губах. Алик его ненавидит. В эту минуту – так сильно, что, возможно, даже мог бы убить.
Ян, впрочем, его лицо больше не изучает. Не попрощавшись с одноклассником, он, почти не глядя, поднимает наушники. На смену бушевавшим эмоциями наконец приходит усталость. Прямо сейчас ему хочется только поскорее вернуться домой, лечь в кровать и забыть о произошедшем. Желательно, чтобы это вообще оказалось кошмаром. Ян обходит Алика. Всего десятка шагов ему хватает, чтобы раствориться в темноте, там, куда не падает свет фонарей.
Алик курит долго, опустившись на корточки и игнорируя промерзшие до самых костей пальцы. Ждёт. Собака, обследовав окрестности и машины, стоящие перед домом, возвращается к нему и вопросительно тыкается носом в плечо. Одной рукой Алик долго роется в кармане, прежде чем достать небольшой пакетик собачьего корма. Второй такой же, открытый еще до появления Яна, смятым комом валяется в другом кармане, соседствуя с пачкой сигарет.
- Ну держи, ну что ты… - ворчит Алик, осторожно перехватывая сигарету губами, чтобы открыть пакетик.
Когда собака наконец увлекается кормом, не забывая удовлетворенно помахивать хвостом, он замечает у самых ее лап свернутый вчетверо лист, вырванный из тетради.
- Ну-ка, отдай…
Он осторожно поглаживает собаку и вытягивает из-под ее морды бумажку. Развернув ее, Алик с удивлением читает нервозные, косящие строки.
«…Этого мира на самом деле не существует».
«…можешь не дожить до конца сюжета».
Алик хмыкает и смотрит в сытую темноту, совсем недавно поглотившую фигуру Яна. Его лицо приобретает задумчивое выражение.
***
Едва передвигая ноги, Ян тащится вверх по лестнице, пытаясь достичь своего этажа. Родной подъезд оптимизма не добавляет. Где-то в районе второго этажа ему приходится осторожно перешагнуть через чьего-то кота, выбравшего коврик перед чьей-то дверью своей постелью на сегодня. «Ну, хоть в этот раз не дядя Витя», - мелькает в его мозгу уставшая ехидная мысль. В этом плане, их сосед снизу был тем еще любителем путешествий. Никогда не догадаешься заранее, на каком этаже на него наткнешься.
Дядя Витя, впрочем, не был большой проблемой. Все обитатели подъезда давно и прочно к нему привыкли, воспринимая его как неотъемлемую часть дизайна. Наравне с проржавевшими почтовыми ящиками, стыдливо покрашенными синей краской, чтобы скрыть их возраст. Такой краской с недавних пор был покрашен весь подъезд. Видимо, чтобы окончательно загнать живущих здесь в депрессию, потому что грязно-синий цвет, так и не скрывший полностью поцарапанные стены, к хорошему настроению не располагал.
Предусмотрительно перешагнув крошащуюся ступеньку перед своим этажом, Ян услышал то, что ему хотелось бы слышать в этот вечер в последнюю очередь.
Тишина лестничной площадки была нарушена приглушенной руганью. Даже еще не подойдя к двери, Ян уже прекрасно знал – это в его квартире. Он устало вздохнул. Опять.
Остановившись у двери квартиры, Ян торопливо ищет ключи в кармане. Если тихо отпереть дверь и проскользнуть мимо кухни, сразу в комнату, есть шанс прикрыть дверь, надеть наушники и просто отстраниться от происходящего. Чаще всего он так и делал, еще с детства. Конечно, когда наушников не было, с этим было сложнее. Маленький Ян забивался в угол кровати или закрывался в шкафу, плотно зажимал уши и бормотал что-нибудь себе под нос. Детские стихи и песни из мультфильмов отлично перекрывали крики.
Когда ругань в доме стихала, он осмеливался выглянуть из шкафа и осторожно, крадучись, выйти из комнаты. Оглянувшись, чтобы рядом не было никого, кто мог бы на него наорать, Ян садился у дверей ванной и слушал звуки льющейся воды. С недетской точностью он знал три вещи: там мама. Она плачет. И он ничем не может ей помочь.
Бабушка после таких ссор долго сидела на кухне и бессмысленно и нервно щелкала пультом, переключая каналы. Изредка она прикладывалась к горлышку бутылки и с грохотом опускала ее на стол. Телевизор разговаривал с ней разными голосами и убеждал, что бородавки лечат бабки-ведьмы из глухомани, врачи – убийцы, а в экономике нет и никогда не будет кризиса. Она лишь завороженно и зло смотрела в экран, ругалась и делала вид, что не верит ни единому слову. «Все вокруг обманщики, твари», - всхлипывала она, роняя пьяные слезы на непокрытый стол, пока маленький Ян тихо сидел рядом, вжавшись в угол кухонного диванчика. А потом начинала разговаривать словами из телевизора, чужими, не принадлежащими ей.
Отчаявшись найти ключи, Ян бросает дальнейшие попытки и прижимается лбом к холодному металлу двери. Ему ведь казалось, что он их взял, он же бросил их на тумбочку и потом… Ян кивнул сам себе, мысленно отчитывая за оплошность. Конечно, они остались там.
Если нет ключей – придется звонить в дверь, стучать. И тогда уже не удастся тихо прошмыгнуть в комнату. Еще и на него наорут за компанию. За то, что пропустил ужин и шляется по вечерам непонятно где.
Решение Ян принимает быстро. Он отстраняется и медленно спускается на один лестничный пролет ниже. Межэтажье – так он называл это место, когда был маленьким, и до сих пор не особо понимает, почему это слово не существует официально. Оно ведь идеально описывает суть, что же еще нужно?
В других домах на подоконниках Межэтажья всегда пыльно и замусорено. Им в этом смысле повезло: существовала незнакомая Яну женщина с этажа выше, болевшая интересной болезнью – желанием украшать все, на что только падал ее взгляд. Поэтому на подоконнике их Межэтажья стояли цветы в горшках, а между ними – лупоглазая фигурка фарфорового кота. Единственное, чем Ян мог объяснить для себя то, что женщина заставила подоконник подъезда цветами и протирает там пыль каждую неделю – цветы, вероятно, уже не помещались у нее дома. Временами ему очень хотелось врать себе и смотреть на мир ехидно-иронично.
И вот сейчас, подвинув горшки с цветами, Ян осторожно устраивается на подоконнике. Главное – не сломать ни одну ветку. Однажды такое уже было. Допросу потом подвергся весь подъезд. Он наконец устраивается, прижавшись лопатками к стене. Холод старого дома пронизывает даже сквозь легкую куртку.
- А ты меня жить-то не учи, я уж побольше тебя на свете прожила! И ты не лезь, тоже не доросла еще, старшим дерзить! Ты – никто здесь, это мы тебя взяли в свою семью, а у тебя ничего не было! – раскатывается по подъезду эхо бабушкиного голоса.
Ян проводит пальцами по запотевшему окну, оставляя следы. Такая простая деталь тут же воскрешает в его памяти слова на зеркале. Вместе с ними приходят и другие воспоминания: про бледную ладонь на полу и темную, пропитанную ткань кардигана. А еще раньше – траурная заставка на телефоне и чье-то пристальное внимание…
Дергано оглянувшись, но не найдя никого вокруг себя, он так и не успокаивается. На улице расходится дождь, громыхая по оконному стеклу крупными каплями. Капли стекают по стеклу будто слезы. Сливаются друг с другом и исчезают в никуда, будто никогда и не было никаких отдельных капель, лишь поток воды, струящийся по окну.
Разве, когда люди умирают, они не становятся такими же каплями, затерявшимися в море множества других?
Никогда еще в жизни Ян не ощущал себя таким уязвимым. Беспомощным. Автор существует, и он убил Витька так легко, словно это ничего не значит. Он мог бы жить дальше. Мог бы смеяться и плакать, написать еще пару талантливых вещей и однажды издать их. Стать одним из тех великих людей, биографии которых изучают в школе. Они пару раз шутили на эту тему. О том, что у классиков всегда неожиданные биографии. Маяковский жил с Бриками, Цветаева повесилась на подаренной Пастернаком веревке, а Гоголь любил мопсов (его мопсу это, впрочем, не помогло). Витек, с его любопытной манерой жить, неплохо бы вписался в этот ряд. Он не был бы одним из многих безвременно ушедших. Он бы запомнился этому миру, но теперь его больше нет.
Мокрыми пальцами Ян протирает глаза, так долго, что становится непонятно, от чего они мокрые теперь: все еще от запотевшего окна или уже от редких, душащих слез?
- Почему он это сделал? – спрашивает Ян пустоту. – Витек ведь… он ведь…
Он осекается.
- Только из-за записки? Потому что Витек предупредил меня?
Лихорадочный шепот пугает его самого. Ян нервно смеется – больше похоже на какой-то приступ – и обхватывает виски руками. По телу проходит дрожь. Может от холода, может от страха и нервов. А может и все вместе.
- Ты ведь еще здесь, да? – негромко спрашивает Ян, справившись с собой.
Конечно, он понимает, ответа не будет, но все равно выжидает ради какого-то иллюзорного приличия.
- Я думал о том, что за паранойя у меня началась. Ну, знаешь... мне постоянно кажется, что кто-то за мной наблюдает. Там, в записке, было что-то о «читателе», - он выдерживает паузу. – Это ведь ты. Ты читаешь книгу обо мне.
Ян смеется от абсурда происходящего. Если бы не сегодняшние события, он никогда бы не решился сказать такое вслух. Да даже подумать об этом.
- Может, я больной и мне лечиться надо. Я не могу объяснить, почему чувствую твое присутствие. Знаю, что ты есть. Это… как мурашки по спине. Как взгляд, сопровождающий меня везде, куда бы я ни пошел. Я ничего не понимаю в этой новой реальности. Ты, наверно, тоже не слишком много понимаешь.
Ян роется в кармане, ощутив внезапное желание посмотреть на записку. Увидеть почерк, тот самый, принадлежащий Витьку. Поверить в то, что это реально. Но записки в кармане нет, лишь спутанный ком из наушников.
- Вот чёрт… - шепчет он. – Она же… она точно была…
На него снова наваливаются сомнения. Пальцы отчетливо помнят ощущение шероховатой бумаги. А строчки записки он мог бы пересказать наизусть – настолько прочно они врезались в память. И все же, ее нет. Потерял? Или ее… никогда не было?
Звук открывающейся двери прерывает лихорадочный поток мыслей. Ян вздрагивает и впивается взглядом в лестничную площадку в попытке разглядеть, какая это квартира. Из-за лестницы сложно что-то увидеть, но уже в следующую секунду зычный голос рассеивает все его сомнения:
- Кто здесь болтает? Ну-ка, кыш отсюда!
Шаркающие шаги – и через перила чуть перевешивается сосед из квартиры напротив, щурясь, чтобы рассмотреть его слабыми от возраста, почти выцветшими глазами. Седая щетина на подбородке и впалых щеках кажется смешно встопорщенной.
- Ян, ты что ли? Ты с кем тут разговаривал?
- По телефону говорил, Василий Степаныч. Я сейчас домой пойду, - отзывается Ян.
Сосед косится на дверь квартиры Яна. Оттуда все еще доносятся звуки оскорблений. Временами таких, что в телевизионной программе их бы запикали даже не раздумывая. Ссора определенно вступала в острую фазу.
- Давай ко мне зайдешь пока. Я чай налью. А то ты сам не свой, - мягко предлагает сосед.
- Спасибо, я…
- Пошли-пошли, - категорично заявляет сосед и шаркает к квартире, давая понять, что обсуждение закончено. – Надолго не задержу, не бойся.
Ян взвешивает его предложение и спрыгивает с подоконника.
***
Чаинки кружатся в таинственном танце. Говорят, по ним, как по кофейной гуще можно предсказывать будущее. Раньше, когда Ян был маленьким, дед – он еще тогда был жив – сажал его рядом с собой, брал у него опустевшую чашку с чаем и крутил ее перед глазами. Он любил отыскивать в чаинках следы грядущего и всегда их находил. Дед показывал Яну расплывчатые фигуры зверей и предметов и радовался как ребенок.
Бабушка в такие моменты тихо приходила из кухни и, встав в дверях, наблюдала за ними, а на ее губах застывала улыбка. Тогда она еще не держала в тайниках бутылки темного стекла и не скандалила с мамой Яна. Тогда они с дедом еще жили вместе, в старом доме с заросшим палисадником, и брали Яна к себе время от времени.
Ян отхлебывает чай, создавая в чашке водоворот. Чем-то квартира Валентина Степаныча напоминала ему тот дом из его детства. Пахнущие старостью советские шкафы с книгами, название которых давно стерлось с обложки. Колючее клетчатое одеяло на диване. Не хватало только ковра на стене, по которому можно было бы водить пальцами, прокладывая тропы в лабиринте рисунков. Вместо ковра здесь рамки из темного дерева. Множество рамок. Дипломы, благодарственные письма. Фотографии цвета сепии, откуда смотрит совсем еще молодой сосед. Юный, подающий надежды ученый.
Иконы, выстроенные рядком в застекленном шкафчике добавляли в эту комнату противоречивости. Не нужно было рождаться при советской власти, чтобы это понять. Интересно, много ли их было тогда – тех, кто несмотря на запреты, продолжал верить? Хранить иконы, четки и помнить, в какую сторону креститься?
Пока он лениво оглядывает комнату, разомлев от теплого чая, взгляд ловит картину у книжного шкафа. Ян щурится, пытаясь разглядеть, что на ней. Невероятно мелкие детали, так много всего, что в глазах рябит. Хочется зажмуриться и протереть их, стирая весь этот визуальный шум.
Валентин Степаныч возвращается с кухни с поцарапанным подносом. На нем вторая чашка чая и вазочка с пряниками. Хрустальная. Эту деталь стоило бы оценить, все же хрусталь не был чем-то обыденным. У Яна дома простой приход гостей никак не мог быть поводом, чтобы достать хрустальную посуду. Только самые большие праздники, вроде Нового года. Хотя в последние годы, гости к ним приходили чуть ли не реже, чем наступал Новый год.
