Анджей втаскивает вслед за ними Агату, которая пугается, оказываясь в воздухе. Она даже пытается прикусить Анджея за руку, но тут же получает щелчок по морде и бросает эту затею.
Опустив Агату, Анджей переводит дух и, игнорируя грязь, опускается на пол.
Есения оглядывается, осматривая чердак. Видимо, все эмоции написаны у нее на лице, потому что Анджей не удерживается от колкого комментария:
- Домой захотелось?
Внутри все отчаянно протестует, но она все же опускается на грязный пол, вызывающе глядя на Анджея, сидящего напротив. Тот спокойно выдерживает ее взгляд. Ее спина касается холодной опоры, и от этого по всему телу бегут мурашки.
Анджей испытующе молчит. Не дождавшись от нее попытки начать беседу, он закрывает глаза. Агата ложится рядом, устроив морду на его коленях. Ее хриплое дыхание разносится по безмолвному чердаку.
Есения подтягивает колени к груди и обнимает их, прижимаясь подбородком к джинсовой ткани. Сейчас, ночью на чердаке незнакомого дома вместе с полузнакомым человеком, она чувствует себя как никогда одинокой.
В глубине дома что-то шуршит, шелестит. Ветер снаружи прокатывается по крыше с приглушенно-металлическим звуком. На чердаке становится еще темнее.
Телефон высвечивает пропущенный звонок и предупреждение о последних десяти процентах заряда. Бабушка, видимо, надеялась, что уж теперь-то она сдастся. Есения упрямо закусывает губу. Приглушенная злость ноет внутри, распирает, вызывает желание заплакать.
Чтобы отвлечься, она смотрит на Анджея. Спящие люди обычно трогательно беззащитны, но Анджей спит так, будто готов в любую минуту вскочить на ноги. Лицо у него встревоженное, но это единственная уязвимость в его облике.
В вентиляции раздается шорох, и она вздрагивает. Глаза Анджея тут же распахиваются, будто он только этого и ждал. Он сонно моргает, находя ее глазами.
- Дома лучше? – язвит он, тут же переходя в боевой режим.
- Да, - тихо отвечает она.
Взгляд Анджея теплеет на сотую долю градуса Цельсия.
- Первый раз не ночуешь дома? Я и правда на тебя плохо влияю.
- Так заметно?
- Сейчас только десять вечера, а у тебя на лице уже написано «хочу домой».
Есения усмехается, выпрямляя затекшие ноги. Носок ее ботинка почти касается ноги Анджея. Агата наблюдает за этим, не шелохнувшись. Только уши настороженно приподнимаются.
Экран телефона снова освещается. Есения бросает на него быстрый взгляд, но увидев имя контакта, хватает телефон и нажимает «принять вызов».
- Еще не спишь? Прости, что поздно. Как у вас дела? Как бабушка? – стерильным тоном интересуется голос из динамиков телефона.
Есения кусает нижнюю губу, чувствуя привкус крови – треснула. Конечно, бабушка ничего не сказала. Анджей следит за разговором, небрежно наклонив голову.
- У нас все хорошо. Я учусь. Эту неделю только доклады сдаем.
- Ну молодец. Бабушка спит уже? Я хотела раньше позвонить, но на работе замоталась, только сейчас вспомнила.
- Спит.
- Я завтра попробую позвонить тогда, если не буду занята. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, мама, - говорит Есения, прекрасно зная, что завтра ей никто не позвонит.
Когда она нажимает «отбой», в душе еще сильнее расплывается мерзкое ощущение одиночества и предопределенности. Завтра мама снова будет так занята, что забудет о своем обещании позвонить. Так же, как и будет занята всю следующую неделю.
С тех пор, как она уехала учиться в другой город и обрела дар, мама редко появлялась в ее жизни. Случайными телефонными звонками в те моменты, когда она выныривала из водоворота важных дел. Краткими сообщениями, когда молчание уж совсем затягивалось. Учишься хорошо, Есения? Не пропускаешь пары? Дай трубку бабушке.
За ее спиной снова слышатся шорохи, но они не пугают ее так, как этот липкий холод внутри. Именно он заставляет ее встать со своего места и сесть рядом с Анджеем, слегка задевая его локтем. Анджей не протестует и не удивляется.
- Ты когда-нибудь чувствовал, что живешь не свою жизнь? – спрашивает Есения.
Анджей хмурится, но отвечает:
- Один раз.
- И что ты сделал?
Он чуть медлит с ответом. В его хриплом голосе прорывается болезненный смешок.
- Ошибку.
Слово повисает в воздухе, и она долго набирается решимости, чтобы продолжить.
- Я тоже хочу сделать какую-нибудь ошибку.
- Устала быть идеальным ребенком? – хмыкает Анджей.
Есения поднимает на него глаза.
- Не называй меня так, - предупреждает она.
Обида на Анджея, на бабушку, на маму перемешивается, скручивается в тугой узел. Ребенок. Они все так считают. Видят ее наивной идеалистичной девочкой, которая до сих пор верит в чудеса и деда Мороза. Но не так-то просто верить, когда люди постоянно вышвыривают тебя из своей жизни. А ты остаешься. И отчаянно стараешься понять, что было не так.
В голову приходит действительно плохая идея, но на фоне коктейля из одиночества, обиды и безысходности это кажется лучшей идеей в мире. Единственная мысль, которая мелькает в ее сознании – «бабушке это не понравится», и это становится решающим аргументом.
Она тянется к нему, но, когда его лицо оказывается совсем близко, внезапно теряет всю смелость, замирая на полпути. Смущение затапливает ее, отрезвляет, и Есения уже хочет отвернуться и извиниться. Но Анджей не дает ей этого сделать.
Его губы оказываются жесткими и требовательными, как и он сам. Она вцепляется в ткань его футболки, сильно-сильно, сама того не замечая. Его руки обжигают поясницу, забираясь под куртку. Подхватывают, усаживают к нему на колени.
Есения этого почти не замечает. Пальцы изучают линию его челюсти, наслаждаясь теплом кожи. Она подается вперед, прижимаясь вплотную. Только согреться. Почувствовать, что она не одна. Его пальцы скользят по ее спине вверх, пока другая рука сжимает бедро. Судорожно. Так на него не похоже.
И она отдергивается, будто обжегшись о пламя.
Анджей не дает ей отодвинуться. Прижимает к себе и, будто в наказание, прикусывает на шее место, где бьется пульс. Его рука ложится на ее шею сзади.
- Уже передумала? – шепчет он.
- Отпусти, - тихо просит Есения.
Он хватает ее волосы. Не больно, но резко. Оттягивает немного вниз, заставляя приподнять подбородок.
- Сделала ошибку? – шипит он, прижимаясь лбом к ее шее и замолкает. И от его молчания ей почему-то почти физически больно.
Его руки разжимаются, позволяя ей уйти. Она вскакивает, поправляя волосы. Анджей тоже встает.
- Агата, ждать, - бросает он, перед тем, как открыть люк и бесшумно соскользнуть вниз.
Ночь проходит беспокойно. Есения долго ждет, что Анджей вернется, несмотря на жгучий стыд, полыхающий в душе. И все же она не выдерживает, засыпая, едва веки случайно смыкаются. Она обнимает колени, все еще ощущая на коже липкое ощущение своей неправоты.
Анджей возвращается посреди ночи, садится рядом со спящей Есенией и долго смотрит в пустоту. Миндаль в сумке беспокойно возится и, судя по звуку, что-то копает.
- Ну чего ты, - ворчит Анджей, подсовывая к сумке палец. Кролик бросается его обнюхивать, но уже через минуту теряет интерес и продолжает рыть. Пытается сделать подкоп и сбежать?
Анджей шарится по карманам и находит залежавшийся кусок печенья.
- Хорошо, давай договоримся, - терпеливо шепчет он, расстегивая молнию и проталкивая в сумку печенье.
Сумка успокаивается.
Анджей удовлетворенно откидывается на деревянную опору и, повернув голову к Есении, слушает ее дыхание. Уже под утро он тихо прижимается щекой к ее волосам и погружается в тревожный, прерывистый сон.
Он медленно бредет по улице. Колени школьных брюк измазаны землей. Он не видит своего лица, но догадывается, что там ситуация не лучше. Языком чувствует разбитую губу. Боли нет, только легкое покалывание и досада, припорошенная гордостью. Ну и пусть разбитая губа! Те мальчишки уж явно получили больше!
Здание приюта вырастает перед ним неожиданно. Гораздо более мерзкое, чем он помнит. Типовое здание с грязно-желтыми стенами. Кто и когда посчитал, что это может быть красиво? Безликие окна, за которыми бесчисленное множество таких как он – тех, кому остается лишь рычать и бросаться друг на друга.
Никто не рождается злым, и каждый раз, когда его зажимают в углу и избивают, он знает – они мстят. Мстят за то, что в их жизни нет того, чего бы хотелось больше всего на свете. Конечно, это не его вина. Да только выместить отчаяние больше не на ком.
Интересно, сколько ему сейчас? Десять? Двенадцать? И есть ли оно вообще, это сейчас?
Он оказывается на крыльце и толкает тяжелую, обитую металлом дверь. Когда она подается, он уже знает, что сейчас увидит.
Потому что внутри – не приют. Внутри – небольшая, кое-как обставленная комната. Чуть кривая, выструганная своими руками деревянная мебель. Угол с двумя сиротливо стоящими иконами. Дрожь охватывает тело. Сердце ноет, словно собирается остановиться. Хочется… даже стыдно об этом думать. Он еще с трех лет знает, что это бесполезно. Никто все равно не придет.
Хочется заплакать.
Прерывистый вдох срывается с его губ, когда он перешагивает порог. Иконы приветствуют его осуждающим взглядом. «Твоя вина», читает он в их нарисованных глазах. «Только твоя».
Он и сам так думает.
Он медленно обходит выщербленный стол, хочет оттянуть момент, но никак не получается. Ком в горле душит его, когда он видит очертания тела и распахнутые, невидящие глаза старика. Он отшатывается, судорожно хватаясь за угол стола.
«Агата», шепчет он, задыхаясь. «Агата!».
Откликаясь на призыв, в его руку тычется жесткая шерсть волчьего загривка.
Анджей вздрагивает и просыпается, смаргивая повисшую на ресницах слезинку.
Опустив Агату, Анджей переводит дух и, игнорируя грязь, опускается на пол.
Есения оглядывается, осматривая чердак. Видимо, все эмоции написаны у нее на лице, потому что Анджей не удерживается от колкого комментария:
- Домой захотелось?
Внутри все отчаянно протестует, но она все же опускается на грязный пол, вызывающе глядя на Анджея, сидящего напротив. Тот спокойно выдерживает ее взгляд. Ее спина касается холодной опоры, и от этого по всему телу бегут мурашки.
Анджей испытующе молчит. Не дождавшись от нее попытки начать беседу, он закрывает глаза. Агата ложится рядом, устроив морду на его коленях. Ее хриплое дыхание разносится по безмолвному чердаку.
Есения подтягивает колени к груди и обнимает их, прижимаясь подбородком к джинсовой ткани. Сейчас, ночью на чердаке незнакомого дома вместе с полузнакомым человеком, она чувствует себя как никогда одинокой.
В глубине дома что-то шуршит, шелестит. Ветер снаружи прокатывается по крыше с приглушенно-металлическим звуком. На чердаке становится еще темнее.
Телефон высвечивает пропущенный звонок и предупреждение о последних десяти процентах заряда. Бабушка, видимо, надеялась, что уж теперь-то она сдастся. Есения упрямо закусывает губу. Приглушенная злость ноет внутри, распирает, вызывает желание заплакать.
Чтобы отвлечься, она смотрит на Анджея. Спящие люди обычно трогательно беззащитны, но Анджей спит так, будто готов в любую минуту вскочить на ноги. Лицо у него встревоженное, но это единственная уязвимость в его облике.
В вентиляции раздается шорох, и она вздрагивает. Глаза Анджея тут же распахиваются, будто он только этого и ждал. Он сонно моргает, находя ее глазами.
- Дома лучше? – язвит он, тут же переходя в боевой режим.
- Да, - тихо отвечает она.
Взгляд Анджея теплеет на сотую долю градуса Цельсия.
- Первый раз не ночуешь дома? Я и правда на тебя плохо влияю.
- Так заметно?
- Сейчас только десять вечера, а у тебя на лице уже написано «хочу домой».
Есения усмехается, выпрямляя затекшие ноги. Носок ее ботинка почти касается ноги Анджея. Агата наблюдает за этим, не шелохнувшись. Только уши настороженно приподнимаются.
Экран телефона снова освещается. Есения бросает на него быстрый взгляд, но увидев имя контакта, хватает телефон и нажимает «принять вызов».
- Еще не спишь? Прости, что поздно. Как у вас дела? Как бабушка? – стерильным тоном интересуется голос из динамиков телефона.
Есения кусает нижнюю губу, чувствуя привкус крови – треснула. Конечно, бабушка ничего не сказала. Анджей следит за разговором, небрежно наклонив голову.
- У нас все хорошо. Я учусь. Эту неделю только доклады сдаем.
- Ну молодец. Бабушка спит уже? Я хотела раньше позвонить, но на работе замоталась, только сейчас вспомнила.
- Спит.
- Я завтра попробую позвонить тогда, если не буду занята. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, мама, - говорит Есения, прекрасно зная, что завтра ей никто не позвонит.
Когда она нажимает «отбой», в душе еще сильнее расплывается мерзкое ощущение одиночества и предопределенности. Завтра мама снова будет так занята, что забудет о своем обещании позвонить. Так же, как и будет занята всю следующую неделю.
С тех пор, как она уехала учиться в другой город и обрела дар, мама редко появлялась в ее жизни. Случайными телефонными звонками в те моменты, когда она выныривала из водоворота важных дел. Краткими сообщениями, когда молчание уж совсем затягивалось. Учишься хорошо, Есения? Не пропускаешь пары? Дай трубку бабушке.
За ее спиной снова слышатся шорохи, но они не пугают ее так, как этот липкий холод внутри. Именно он заставляет ее встать со своего места и сесть рядом с Анджеем, слегка задевая его локтем. Анджей не протестует и не удивляется.
- Ты когда-нибудь чувствовал, что живешь не свою жизнь? – спрашивает Есения.
Анджей хмурится, но отвечает:
- Один раз.
- И что ты сделал?
Он чуть медлит с ответом. В его хриплом голосе прорывается болезненный смешок.
- Ошибку.
Слово повисает в воздухе, и она долго набирается решимости, чтобы продолжить.
- Я тоже хочу сделать какую-нибудь ошибку.
- Устала быть идеальным ребенком? – хмыкает Анджей.
Есения поднимает на него глаза.
- Не называй меня так, - предупреждает она.
Обида на Анджея, на бабушку, на маму перемешивается, скручивается в тугой узел. Ребенок. Они все так считают. Видят ее наивной идеалистичной девочкой, которая до сих пор верит в чудеса и деда Мороза. Но не так-то просто верить, когда люди постоянно вышвыривают тебя из своей жизни. А ты остаешься. И отчаянно стараешься понять, что было не так.
В голову приходит действительно плохая идея, но на фоне коктейля из одиночества, обиды и безысходности это кажется лучшей идеей в мире. Единственная мысль, которая мелькает в ее сознании – «бабушке это не понравится», и это становится решающим аргументом.
Она тянется к нему, но, когда его лицо оказывается совсем близко, внезапно теряет всю смелость, замирая на полпути. Смущение затапливает ее, отрезвляет, и Есения уже хочет отвернуться и извиниться. Но Анджей не дает ей этого сделать.
Его губы оказываются жесткими и требовательными, как и он сам. Она вцепляется в ткань его футболки, сильно-сильно, сама того не замечая. Его руки обжигают поясницу, забираясь под куртку. Подхватывают, усаживают к нему на колени.
Есения этого почти не замечает. Пальцы изучают линию его челюсти, наслаждаясь теплом кожи. Она подается вперед, прижимаясь вплотную. Только согреться. Почувствовать, что она не одна. Его пальцы скользят по ее спине вверх, пока другая рука сжимает бедро. Судорожно. Так на него не похоже.
И она отдергивается, будто обжегшись о пламя.
Анджей не дает ей отодвинуться. Прижимает к себе и, будто в наказание, прикусывает на шее место, где бьется пульс. Его рука ложится на ее шею сзади.
- Уже передумала? – шепчет он.
- Отпусти, - тихо просит Есения.
Он хватает ее волосы. Не больно, но резко. Оттягивает немного вниз, заставляя приподнять подбородок.
- Сделала ошибку? – шипит он, прижимаясь лбом к ее шее и замолкает. И от его молчания ей почему-то почти физически больно.
Его руки разжимаются, позволяя ей уйти. Она вскакивает, поправляя волосы. Анджей тоже встает.
- Агата, ждать, - бросает он, перед тем, как открыть люк и бесшумно соскользнуть вниз.
Ночь проходит беспокойно. Есения долго ждет, что Анджей вернется, несмотря на жгучий стыд, полыхающий в душе. И все же она не выдерживает, засыпая, едва веки случайно смыкаются. Она обнимает колени, все еще ощущая на коже липкое ощущение своей неправоты.
Анджей возвращается посреди ночи, садится рядом со спящей Есенией и долго смотрит в пустоту. Миндаль в сумке беспокойно возится и, судя по звуку, что-то копает.
- Ну чего ты, - ворчит Анджей, подсовывая к сумке палец. Кролик бросается его обнюхивать, но уже через минуту теряет интерес и продолжает рыть. Пытается сделать подкоп и сбежать?
Анджей шарится по карманам и находит залежавшийся кусок печенья.
- Хорошо, давай договоримся, - терпеливо шепчет он, расстегивая молнию и проталкивая в сумку печенье.
Сумка успокаивается.
Анджей удовлетворенно откидывается на деревянную опору и, повернув голову к Есении, слушает ее дыхание. Уже под утро он тихо прижимается щекой к ее волосам и погружается в тревожный, прерывистый сон.
***
Он медленно бредет по улице. Колени школьных брюк измазаны землей. Он не видит своего лица, но догадывается, что там ситуация не лучше. Языком чувствует разбитую губу. Боли нет, только легкое покалывание и досада, припорошенная гордостью. Ну и пусть разбитая губа! Те мальчишки уж явно получили больше!
Здание приюта вырастает перед ним неожиданно. Гораздо более мерзкое, чем он помнит. Типовое здание с грязно-желтыми стенами. Кто и когда посчитал, что это может быть красиво? Безликие окна, за которыми бесчисленное множество таких как он – тех, кому остается лишь рычать и бросаться друг на друга.
Никто не рождается злым, и каждый раз, когда его зажимают в углу и избивают, он знает – они мстят. Мстят за то, что в их жизни нет того, чего бы хотелось больше всего на свете. Конечно, это не его вина. Да только выместить отчаяние больше не на ком.
Интересно, сколько ему сейчас? Десять? Двенадцать? И есть ли оно вообще, это сейчас?
Он оказывается на крыльце и толкает тяжелую, обитую металлом дверь. Когда она подается, он уже знает, что сейчас увидит.
Потому что внутри – не приют. Внутри – небольшая, кое-как обставленная комната. Чуть кривая, выструганная своими руками деревянная мебель. Угол с двумя сиротливо стоящими иконами. Дрожь охватывает тело. Сердце ноет, словно собирается остановиться. Хочется… даже стыдно об этом думать. Он еще с трех лет знает, что это бесполезно. Никто все равно не придет.
Хочется заплакать.
Прерывистый вдох срывается с его губ, когда он перешагивает порог. Иконы приветствуют его осуждающим взглядом. «Твоя вина», читает он в их нарисованных глазах. «Только твоя».
Он и сам так думает.
Он медленно обходит выщербленный стол, хочет оттянуть момент, но никак не получается. Ком в горле душит его, когда он видит очертания тела и распахнутые, невидящие глаза старика. Он отшатывается, судорожно хватаясь за угол стола.
«Агата», шепчет он, задыхаясь. «Агата!».
Откликаясь на призыв, в его руку тычется жесткая шерсть волчьего загривка.
Анджей вздрагивает и просыпается, смаргивая повисшую на ресницах слезинку.
