Зак вдыхает смертоносный воздух полной грудью, смотря в глаза нависающего над ним Проводника. Застывшего волка, готового к броску.
- Зачем? – спрашивает он, всеми фибрами души надеясь услышать ответ. Зак должен знать, зачем он шел, и зачем пришел сюда. Зачем причастился отравой, губящий разум… И когда на самом деле это произошло.
На секунду сияние в глазах Волка тухнет. Не хищник, не Избранный – самый обычный человек.
- Надежда, – коротко отвечает Проводник. И всаживает нож в горло Зака по самую рукоять.
**
Волк отпил из фляжки, едва закончил оттаскивать тела в Щель. Невидимая издалека щель в земле Пустоши рассекала мир, кажется, на две части, глубокая, как бездны ада, хоть и сама была шириной едва ли больше локтя.
Он привычно вгляделся в темные глубины разлома, но там не было видно ничего и никого. Была ли Щель глубока или населена кем-то, кто жрал тела, Волк не знал. И не хотел знать, на самом деле. Ястреб не рассказывал об этом, но, возможно, не знал и сам.
Волк вновь отпил из фляжки, стянув маску. Теперь можно было не носить ее. Все равно то, что он пил, с легкостью защищало его от отравленного воздуха вне Купола. Все равно некому больше задавать вопросы.
Проводник развернулся, перешагивая Щель, и направился дальше, к Схрону с питьем и едой, где он сможет наконец отдохнуть перед обратным путем. Схрон находился на самой границе виднеющейся на горизонте безжизненной громады гигантских высоток из бетона и стекла, забытых и заброшенных за годы, прошедшие с Катастрофы.
Всего два дня пути – и Та Сторона примет его в свои объятия, окутывая тишиной и спокойствием давным-давно покинутого склепа.
Волк помнил, как Ястреб в первый и единственный раз привел его в Схрон – за три дня до того, как сам отправился в Щель. Вспомнил, как задал один-единственный вопрос умирающему наставнику.
- Зачем?
- Надежда.
Это все объясняло – и не объясняло ничего.
Но другого ответа все равно не было.
Глава 4. Приговоренный
Я знаю, какие слова будут произнесены. Знаю, потому что слышал их много, очень много раз, хоть я не скажу сколько точно. И потому что давно сбился со счета, и потому, что это совершенно неважно.
– Все бесполезно, - ее тихий шепот пробирается в разум, приятный, притягивающий внимание, и в то же время пробирающий до самых костей.
– Это правда.
Кажется, тень в углу чуть поворачивается ко мне, заинтересовавшись такой внезапной покорностью. Лишь кажется – тень остается тенью. Я откидываюсь назад, приваливаясь к холодной каменной стене, и пытаюсь хоть как-то убрать с лица волосы. Со скованными руками это не слишком-то удается. Увы, тюремщики знают свое дело очень и очень хорошо.
– Ты завтра умрешь.
– И это тоже правда. А ты что, мой голос разума, – занудный и бесполезный?
Несмотря на громкий протест, я вжимаюсь глубже в стену, стоит только реальности сказанного стать цельным образом в моей сознании. Вжимаюсь в поисках утешения. Словно мне это поможет. Словно мне станет легче, уйдет холод, терзающий тело и разум. Развеется тьма, свет прогонит тени, и королевский чинуша отворит двери клетки, снимая с меня оковы и возвращая давно отобранную свободу.
Шепот не смолкает. Вовсе нет.
– Ты встретишься с теми, кого убил. Кто погиб от твоих действий или из-за бездействия. Со всеми, чья жизнь оборвалась по твоей вине.
– Скорее всего, – я киваю. Вовсе не потому что согласен, а просто желая избежать бессмысленного спора.
Никто не знает, что там, за чертой. Никто не возвращался чтобы рассказать. Каждый сам встречает эту неизвестность, один на один, без права хоть как-то подготовится.
– На твоей могиле не будет имени, и никто не станет свидетелем того, как тебя закопают. Никто о тебе не вспомнит. Никто не принесет цветы и никогда больше твое имя не будет произнесено.
– В масштабе мира это не имеет значения.
На это тени нечего возразить.
Я чуть повожу плечами, словно это поможет размять затекшие от одной и той же позы мышцы.
Тень не меняется, не двигается, не приближается и не удаляется. Кажется, она – просто часть интерьера.
Я в очередной раз хочу подтянуть колени к груди, но, увы, это невозможно. Меня заковали так, что ноги все время полусогнутые. Это причиняет боль, но изменить это никак не выйдет. Я чуть поворачиваю голову, и в шею под неудобным углом впивается острый край металлического ошейника. Звякает цепь сзади.
Тень вновь говорит.
– Ты больше не сможешь ни злиться, ни смеяться. Никогда не полюбишь, не понянчишь детей и внуков, никогда не увидишь тех. кто был дорог. Не вдохнешь воздуха родины и чужбины, не услышишь родную речь и не увидишь заморских обычаев. Никогда больше не ступишь на землю и не поплывешь в море. Никогда не возьмешь руки ни посоха, ни меча. Никогда.
– Таков финал всех путей, – с этим я сумел смириться.
Я выдыхаю облачко пара, надеясь согреть руки, но это не удается. Никогда не удается.
Я не нуждаюсь ни в пище, ни в воде, ни в воздухе. Не способен ни спать, ни толком бодрствовать, но на грани рассудка всегда кружат тени, подобные этой. Я не могу согреться, но холод не причиняет вреда телу. Я чувствую боль и отчаянье, но не могу найти утешение ни в реальности, ни в фантазии. Не могу ни сойти с ума, ни мыслить здраво.
– Ты здесь навсегда.
Мне нечего ответить тени. Потому что завтра никогда не наступает, сколь бы вдохов я не отсчитывал. Сотни, тысячи, миллионы ударов сердца, и – ничего не меняется.
Если и есть на земле Ад, то он именно таков.
Глава 5. Новая цель
– Новая цель, – шеф кладет перед их небольшой группой одну-единственную фотографию. – Ордер я получу через минуту, и будем выдвигаться. Идем вниз.
Георг только кивает, про себя радуясь, что это лицо ему не знакомо. Анна страдальчески морщится. Она не любит «идти вниз» в катакомбы, где только фонарик разгоняет кошмарную, непроницаемую для человеческих глаз тьму. Георг тоже не любит катакомбы, но совсем по другой причине.
Слишком много плохих воспоминаний.
И к тому же – там, внизу, царство тьмы. И пусть для его глаз темнота проницаема, как и для глаз живущих там чудовищ, входить в логово созданий Луны с одними только серебряными пулями и безумной храбростью нет никакого желания. Но роскошь охотиться на поверхности выпадает им слишком редко.
– И какие демоны их вечно тянут вниз? – Мансур, выходец из жаркого Туниса, допивает слабенький эль, вовсе не положенный ему по религиозным причинам, и поднимается. – Чертовы дети шайтана.
Анна фыркает. Георг только улыбается от такого смешения вер. Антонин, их самый новые боец, смотрит поочередно на каждого из них, словно надеясь, что все происходящее какой-то глупый розыгрыш, и потом устремляет почти умоляющий взгляд и на шефа.
– И мы правда… пойдем в катакомбы? – он понижает голос, словно считает, что здесь, в их баре, его могут подслушать.
Может и могут, на деле. Но даже если и так – хозяин быстро заткнет всем рты. Владелец этого бара и шеф похожи, как братья-близнецы, и ими и являются. Хотя почему их отдел собирается здесь, а не на чьей-нибудь квартире или в штабе полицейского управления, частью которого их маленькое подразделение считается, Георг не знает. Да и не хочет знать. Собираются в баре и будут собираться тут дальше, пока так надо.
– Пойдем, – лаконично отвечает шеф. – Допивайте свои напитки и выдвигаемся.
Это что-то вроде традиции – перед каждым делом выпить кружку эля. Не больше и не меньше. Может, так они пытаются справиться со страхом… Или поминают себя до смерти.
Это нечто вроде священного ритуала, не нарушаемого ни разу за все время, что Георг здесь. За ним следует еще один – выйти, сесть в их небольшой фургон и отправиться на охоту. Четверо мужчин и одна женщина, все как один в серых, ничем не примечательных одеждах. Почему форма серая Георг даже спросил шефа. Тот пробормотал что-то о «крысах из Управления» и отмахнулся, предложив, если что не по нраву, самому раскрасить форму чем-то кроме крови. Георг благоразумно отказался.
Уже в фургоне, глядя как Мансур любовно поглаживает автомат, а Анна в сотый раз поправляет ремешки мпэшки, Георг в очередной раз думает, насколько же они в своих серых одеждах похожи на каких-то нацистов из карикатурного будущего, отправляющихся зачищать очередной очаг восстания.
Увы, если они и были фашистами, что наверняка, если верить каким-нибудь неолибералистам или еще каким-нибудь любителям прав всяческих тварей, это было оправдано.
В катакомбах их ждет чудовище, когда-то бывшее человеком. Зверь, охочий до чужой крови и плоти. Если верить короткому досье – чудовище, убившее по меньшей мере четверых для своего пропитания.
Георг втягивает воздух принюхиваясь. От шефа пахнет, как всегда, спокойствием, почти ледяным – если бы лед имел запах. Мансур сосредоточен, и от него вечно исходит аромат гвоздики и тмина. Анна скрывает опасение под маской холодности и собранности, и опасение пахнет почему-то сиренью, той самой, что несет с собой весну. От Антонина исходит аромат человеческого пота и почему-то мускуса. Он боится до дрожи в коленях, на самом деле, но предпочитает это скрывать, стараясь выглядеть для всех накачанным уверенным в себе мужиком, каким привык быть во всех сложных ситуациях.
Георг усмехается. От него бы пахло псиной, он уверен. Но собственный запах всегда неощутим.
– Приехали, – коротко бросает шеф. – Высаживаемся.
Выходя из машины, Георг оборачивается. Он единственный, кто носит с собой один лишь пистолет, предпочитая его в узких тесных помещениях. А так их маленькая компания с автоматами и гранатами на поясах привлекает много внимания. Ему, в конечном счете, все равно. Какие-то документы у них есть, какие-то распоряжения и прикрытие… Пусть этим шеф занимается. Он же без труда отодвигает железную крышку люка, которая притаилась за бетонным блоком всего в паре метров от их парковки.
– Прошу, – сейчас его собственный голос кажется чуть больше похожим на рык, чем хотелось бы.
В темноте тоннелей под городом слышны только их шаги и порой брошенные несколько слов по рации. Георг идет в паре с Анной, шеф забирает с собой Мансура и Антонина. Здесь, в логове зверя, разделяться опасно, но необходимо, иначе тварь сбежит через какой-нибудь неприкрытый крысиный лаз. Разделяться приходится не только группе, но даже и напарникам, в одиночку, светя фонариками и держа наготове оружие, обследуя коридор за коридором.
В очередной раз, когда Анна уходит в соседний тоннель, Георг ощущает чужое присутствие. Совсем рядом. К едва уловимому запаху сирени примешивается тяжелый запах мокрой звериной шкуры, крови и могильной земли, почему-то неизменно сопровождающий чудовищ. Запах приближается, стремительно – и неслышно. Ухо Георга улавливает совсем слабый шум.
– Анна, есть что впереди?
– Чисто.
Георг ругается про себя. Запах приближается. Тварь может идти хоть по потолку, хоть по параллельному тоннелю, хоть еще где-то. Он бросается к источнику запаха, к чужой крови, оставшейся на морде чудовища, к отвратительному аромату могильной земли, так ненавидимому им самим. Бросается, стараясь не шуметь, не желая никого пугать и отвлекать.
Он знает о твари. Тварь знает о нем, ведь ее нюх не уступает его собственному.
Они сталкиваются в узком проходе, где тоннели пересекаются. Сталкиваются, когда зверь вырастает перед лицом бегущего без света фонаря Георга во всем отвратительном великолепии раскормленного чужими смертями монстра. Он не успевает даже среагировать на появившуюся тварь, просочившуюся сюда по какому-то только ей одной известному ходу, и может только отпрыгнуть назад, уходя от стрмительного удара когтей. Стрелять так близко нет никакой возможности, и Георг бьет собственными когтями, ощущая, как азарт охоты разрывает последние остатки осторожности, как рука изменяется, как чужая кровь хлещет из рваной раны, из еще одной, и еще, и еще, как тепло чужой жизни трепещет, такое приятное по запаху и наверняка прекрасное на вкус. Все что он может сейчас – чувствовать столь близкое счастье вкусить живительного нектара, понимая, что еще немного и его собственное лицо превратится в оскаленную морду, и он сам, повергнув чудовище, станет им же…
Георг замирает на месте, в тот миг, когда его со спины освещает яркий искусственный свет, а к позвоночнику прижимается холод стали.
– Не двигайся, – Анна говорит едва слышно.
Сирень ушла. Теперь вместо ее одни лишь только пожухлые, мертвенные розы.
Георг разворачивается к Анне. Не то чтобы он уверен, что она не выстрелит, но умирать вот так, смотря на труп очередной твари, желания нет.
Он не пытается оправдаться. В этом нет никакого смысла, да и, по правде говоря, у него нет никаких оправданий.
Холод ствола теперь упирается ему в грудь. Он мог бы откинуть эту не так уж и полезную вблизи пушку одним движением руки, обернуться полностью, ударить наотмашь, проламывая Ане позвоночник… Они оба это знают – именно поэтому рука девушки не дрожит. Он мог бы спасти свою жизнь, отняв ее. Отняв за секунду. Но этого Георг делать не собирается. В конечном счете он и так прожил в нынешних условиях больше, чем планировал.
Анна смотрит на него секунды, сплетающиеся не в минуты – в вечность. А потом шепчет только одно слово.
– Беги.
И он бежит, не жалея ног.
Вечер в дешевом мотеле приходит с похмельем и звонком телефона.
Георг принимает вызов еще до того, как понимает, кто именно звонит.
– Тебя долго ждать? – раздается из трубки раздраженный голос шефа. – Или считаешь, что тебе положены привилегии? Если через полчаса не увижу тебя в баре – полугодовая премия будет куда дальше от тебя, чем твой собственный хвост. Уяснил?
– Уяснил, – Георг отвечает раньше, чем задумывается над ответом.
– Вот и отлично. Жду тебя, спаситель прекрасных дам.
Связь отключается, и Георг еще несколько секунд держит трубку у уха, словно что-то прояснится. Но этого не происходит.
На безвкусных настенных часах двадцать минут восьмого. Георг переводит взгляд на форму, сваленную в углу, на пистолет, который этим днем в пьяном угаре он так и не использовал для убийства одного-единственного оборотня, так привычно смотрящего из зеркала. Поднимается с постели и принимается спешно одеваться, прикидывая, откуда будет проще вызвать такси.
Шефа лучше не злить, да и премия еще пригодится.
Глава 6. Воин
– Знаешь, ты мне так одного парня напоминаешь…
– Какого? – Олег поднял глаза на старика.
До того он предпочитал не замечать второго пленника, сидящего прямо напротив у стены в сыром подвале, куда ублюдки фон Штайна кинули его вчерашним утром. Ничего личного – просто так было как-то несколько проще. Тем более что костлявый старик с почти полностью облысевшей головой сам не пытался никак взаимодействовать с мужчиной. Олег уж было решил, что немецкие ублюдки вырвали ему язык, но нет. Все оказалось проще. Его «сокамерник» просто не хотел говорить раньше. Почему решил теперь? Да какая разница, все равно от разговора никуда не деться.
Старик откашлялся и продолжил:
– Василием звали. Красивый такой был, прям как ты. И возраста твоего. Давно это было, когда еще красные с белыми делили власть.
