нависла настоящая беда. Беда, которая может навсегда изменить их жизни. И этот сложенный листок бумаги был предвестником этой беды. Ей оставалось только одно — набраться сил и быть готовой к тому, что ей предстояло узнать. Ведь даже в самой тёмной ночи есть место надежде, пусть даже крошечной и едва заметной. И пока они вместе, пока их сердца бьются в унисон, они смогут преодолеть всё. Она верила в это, несмотря ни на что.
Эрик заперся в комнате и уже пошли третьи сутки, как она превратилась в его личную крепость, мрачное отражение осаждённой души. Мебель, наспех сдвинутая в баррикаду, не просто преграждала путь — она олицетворяла те барьеры, которые он воздвиг вокруг себя, отгородившись от мира и от тех, кто хотел ему помочь. Атмосфера в комнате была пропитана густым, удушающим мраком, который лишь изредка рассеивали робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь плотные шторы. Эти лучи казались жестоким напоминанием о жизни, которую он теперь отвергал. В этой тишине, застывшей во времени, Эрик тонул в своём отчаянии, всё глубже погружаясь в пучину саморазрушения. Он был одинок, даже несмотря на любовь, которая стучалась в его дверь.
Лиза, его возлюбленная, не сдавалась. Ее настойчивость подпитывалась отчаянием и верой в то, что она сможет достучаться до него. Она пробовала разные способы. Сначала она стучала тихо, осторожно, боясь спугнуть его, словно дикого зверя, загнанного в угол. Потом стук становился громче, требовательнее, словно она пыталась расшевелить его, вывести из оцепенения. Затем он перерос в отчаянные удары, словно она пыталась выбить из двери правду о его состоянии, разрушить преграду между ними. Она умоляла его, шептала трогательные слова, кричала от боли и бессилия. Она взывала к воспоминаниям, перечисляла имена общих друзей, рассказывала о значимых датах и событиях, напоминала о счастливых мгновениях, проведённых вместе. Она даже читала его любимые стихи Блока, те самые строки, которые он когда-то декламировал ей под звёздным небом, с горящими глазами и улыбкой, способной растопить лёд. Она рассказывала забавные истории из их прошлого — о нелепой ситуации в итальянском ресторане, когда они случайно перепутали заказы с соседним столиком, о промокших до нитки поездках на велосипедах под дождём, о споре, в котором он уступил ей только для того, чтобы увидеть её счастливой. Она надеялась вызвать хотя бы тень улыбки, пробудить в нём того Эрика, который умел радоваться жизни, любить и быть любимым. Но в ответ — лишь давящая, непробиваемая тишина. Тишина, которая кричала о его страданиях, о его сломленном духе, о его готовности сдаться.
Женщина чувствовала, как отчаяние Эрика, подобно ядовитому газу, просачивается сквозь дверь и отравляет её собственное существование. Ей казалось, что она физически ощущает его боль, подавленность, уязвимость. Она чувствовала, как он медленно угасает, словно пламя свечи, лишённое притока кислорода. Эрик всегда был для неё олицетворением силы и надёжности, её незыблемой опорой, человеком, на которого можно было положиться в любой ситуации. Видеть его таким сломленным, подавленным обстоятельствами, было для неё равносильно предательству всего, что она в нём любила и ценила. Это разрушало её изнутри, оставляя зияющую пустоту, которую, казалось, ничем невозможно заполнить. Она видела, как рушится мир, который они создавали вместе, и это было гораздо больнее, чем любая физическая боль.
Когда Лиза узнала, что Эрика отправили в отставку, публично обвинив в халатности и подстрекательстве к пожару, случившемуся в его части, мир вокруг неё померк, словно выключили свет.
Слова обвинения, словно отравленные стрелы, пронзали её сердце, причиняя невыносимую боль, возможно, даже большую, чем самому Эрику. Она знала, как он гордился своей работой, как преданно служил своей стране. Эта новость стала последней каплей, переполнившей чашу её тревоги и страха.
Она боялась за него, за его будущее, которое теперь казалось таким мрачным и неопределённым, за их общее будущее, которое они так тщательно и с любовью строили, кирпичик за кирпичиком, за их мечты о собственном доме за городом, о детях, о тихой и счастливой старости вместе. Неужели все мечты и планы рухнут из-за несправедливого, возможно, сфабрикованного обвинения? Лиза знала Эрика как честного, преданного своей профессии офицера, человека чести и долга, и не могла поверить в его причастность к трагедии. Она помнила его слова: «Честь — это единственное, что у нас есть, Лиза. И мы должны беречь её, как зеницу ока». Она должна была что-то сделать, предпринять хоть какие-то шаги, чтобы вытащить его из этой бездны отчаяния. Как доказать его невиновность? Как вернуть к жизни человека, которого она любит больше всего на свете? Тысячи мыслей роились в её голове, сталкиваясь и перебивая друг друга, не давая найти хоть какое-то рациональное решение. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, стоя перед этой ненавистной запертой дверью, за которой скрывался её любимый человек, медленно умирающий от боли, отчаяния и несправедливости. Чувство бессилия душило её, сдавливало горло, не давая дышать. Что она могла сделать? Как прорваться сквозь эту стену отчаяния и вернуть Эрика к жизни? Как убедить его, что она рядом, что она верит в него, что они вместе справятся со всем? Ей нужно было действовать, но как?
Лиза почувствовала, как усталость, накопившаяся за долгие дни, сдавливает плечи, а смутное, назойливое беспокойство, словно обезумевшая муха, бьётся в стекло её сознания. С трудом, но она закончила готовить поздний ужин. Аромат жареной курицы, хрустящей золотистой корочки и размякшего рассыпчатого печёного картофеля, благоухающего чесноком и розмарином, слабо щекотал ноздри, вызывая воспоминания о мирных вечерах, когда они ели вместе, смеясь и болтая обо всём на свете. Но аппетита не было. Внутри поселился холод, словно ледяная глыба, заглушающая даже самые приятные ощущения.
Она знала, что Эрик не выходил из своей комнаты уже третий день. Заперся там, словно в темнице, сам себе тюремщик, отгородившись от мира, от неё, от всего, что когда-то приносило ему радость. Сердце сжималось от жалости, тягучей и болезненной, словно его выворачивали наизнанку, и тревоги, острой, как лезвие ножа, рассекающей её израненную душу. Собрав последние крупицы душевных сил, словно хрупкий букет полевых цветов, она взяла поднос с едой, стараясь, чтобы тарелки не звякнули и не нарушили тишину, которая стала их постоянным и нежеланным спутником. Она направилась к двери, за которой скрывался её мужчина, её Эрик, когда-то полный сил и веры в лучшее, её рыцарь, её опора, а теперь — сломленная тень.
- Эрик, милый, открой дверь, — тихо позвала она, прислонившись лбом к холодной лакированной деревянной поверхности. Дерево пахло пылью и чем-то затхлым, плесенью и забытыми надеждами. - Я принесла тебе поесть. Пожалуйста, открой. Хотя бы немного попробуй.
Её голос дрожал, несмотря на все её титанические усилия взять себя в руки, и звучал слабо и неуверенно, словно шепот ветра в пустом доме. Она чувствовала, как нарастает отчаяние, как ком застревает в горле, мешая дышать.
Сначала в комнате стояла полная, давящая тишина. Тишина, в которой можно было услышать звон в ушах, пульсирующий, навязчивый. Только тиканье старых часов с кукушкой в гостиной, монотонное и безучастное, нарушало эту гнетущую атмосферу. Каждый тик казался ударом колокола, отсчитывающим минуты её беспокойства, её надежды, её терпения. Лиза почти сдалась. Она уже собиралась развернуться, полная отчаяния, чувствуя, как внутри нарастает паника, холодная и липкая, как паутина. В животе завязался ледяной узел, сковывающий дыхание.
Вдруг послышались шаркающие шаги. Звук был таким слабым и неуверенным, словно кто-то крался по дому, боясь быть замеченным, словно мышь, пытающаяся не привлечь внимания кошки. Она едва расслышала его, уловив лишь слабый отголосок движения. Затем последовал скрежет ножек мебели по старому скрипучему паркету, покрытому выцветшим ковром, словно кто-то тащил по полу тяжёлый предмет. Возможно, он просто передвинул кресло. Но от этой мысли легче не становилось. И наконец, с медленным протяжным стоном, напоминающим предсмертный вой раненого зверя, который резанул Лизу по сердцу, словно острый осколок стекла, дверь открылась. Этот звук был настолько пронзительным, что, казалось, навсегда останется в её памяти.
На пороге стоял измождённый и постаревший на добрый десяток лет солдат. Некогда бравый и сильный мужчина с широкими плечами и уверенным взглядом, Эрик теперь казался тенью самого себя, призраком былого величия, словно его вытащили из могилы. Его глаза, обычно полные жизни и юмора, искрящиеся озорством, были запавшими и тусклыми, словно в них погас последний огонёк, оставив лишь пепел былого пламени, зияющую пустоту. Лицо осунулось, щёки впали, кожа приобрела землистый оттенок с болезненной желтизной, а в уголках губ залегли глубокие морщины, выдающие долгие ночи, проведённые в бессоннице, кошмарах и мучительных воспоминаниях. Он был измученным и истощённым до крайности человеком, солдатом, которого война выбросила за борт, сломала и сделала ненужным, оставив барахтаться в водовороте боли и отчаяния. Он выглядел не как её мужчина, а как чужой, сломленный старик, как потерянный ребёнок, нуждающийся в помощи.
У Лизы снова возникло дурное предчувствие, тяжёлое и давящее, острое и болезненное, словно удар под дых, лишающий возможности дышать. Она смотрела на Эрика и видела не просто мужчину, не просто солдата, не просто человека, которого когда-то любила. Она видела глубоко травмированного и несчастного человека, душу которого война и прошлые обиды изъели до основания, превратив в руины. Ему нужна была не просто еда, не просто тепло и забота, а исцеление, глубокое и всеобъемлющее, от ран, которые кровоточили годами. Она вспомнила рассказы Эрика о его детстве, о жестоком отце, властном и деспотичном, и о постоянном чувстве незащищённости, преследовавшем его с самых ранних лет. Она вспомнила его службу, ту войну, о которой он никогда не говорил, словно вычеркнув её из своей памяти, но которая, как она чувствовала, отравила его душу, оставив неизлечимые раны, гноившиеся и разъедавшие его изнутри. Она поняла, что он нуждается не только в её любви и заботе, не только в её присутствии рядом, но и в профессиональной помощи, в терпеливом и понимающем друге, в опытном специалисте, который поможет ему выбраться из этой бездны отчаяния, в которую он погрузился.
Лиза знала, что впереди их ждёт долгий и трудный путь, полный препятствий и разочарований, тропа, усеянная осколками разбитых надежд. Но она была готова пройти его вместе с ним до конца, не сдаваясь и не отступая, даже если придётся ползти на коленях. Она была готова стать его опорой, светом во тьме, надеждой на будущее, маяком, указывающим путь к спасению. Она была готова бороться за него, за их любовь, за их будущее, несмотря ни на что. В её сердце горел тихий, но неугасимый огонь веры, и она знала, что однажды он снова станет тем Эриком, которого она когда-то знала и любила, — сильным, любящим и полным жизни. Она снова увидит искры в его глазах и улыбку на его губах. Она должна была в это верить. Это было всё, что у неё осталось.
14
Ян, одетый в военную форму, до боли похожую на униформу Сантоса, но словно высмеивающую ее своей нарочитой строгостью, разыграл сцену искреннего сочувствия, покачивая головой с преувеличенной скорбью. Его обычно пронзительный и насмешливый взгляд теперь был затуманен густым слоем фальшивого сочувствия, словно он, циничный стратег, надел на себя маску профессионального актера, играющего роль преданного, переживающего друга. Несмотря на эту тщательную маскировку, в уголках его губ, словно непослушные, шаловливые чертята, пробивалась едва заметная, но предательская ухмылка триумфатора. Каждое его движение, каждый вздох были наполнены театральным драматизмом, рассчитанным на максимальный эффект, словно он играл роль в грандиозной постановке, где Сантос был вынужденным зрителем.
— Бедный Эрик, — провозгласил он с трагической интонацией, словно декламируя надгробную речь, его голос был нарочито печальным и полным пафоса. — Кто бы мог подумать, что именно он, наш самый стойкий оловянный солдатик, верный страж нашей холостяцкой крепости, падёт первым? Кто сложит оружие перед лицом семейного счастья? Это просто… невероятно! Словно перевернута страница истории, завершилась целая эпоха. Пал последний оплот свободы, последний бастион независимости! Безвозвратно утрачен!
Сантос, поглощённый мучительным вихрем тактических схем, сценариев и планов предстоящей операции, оторвался от испещрённых пометками карт и посмотрел на Яна с откровенным недоумением. Его мозг, настроенный на волну военных задач, с трудом переключался на обсуждение столь незначительных, по его мнению, событий. Он был далёк от мира чувств и личных драм, словно жил по законам логики и стратегии, где сантименты были непозволительной роскошью.
— Не понимаю, — пробормотал он, чувствуя себя оторванным от реальности, словно разговаривал с человеком из параллельной вселенной, говорящим на непонятном языке эмоций. — Что ты имеешь в виду? О чём ты вообще говоришь?
— Неужели ты не замечал, что всё к этому и шло? — Ян, словно опытный кукловод, дёргающий за ниточки чужое сознание, приподнял идеально выщипанную бровь, изображая преувеличенное удивление наивностью Сантоса. В его тоне сквозила обидная снисходительность и едкий, завуалированный сарказм, как будто он общался с умственно отсталым ребёнком, неспособным постичь элементарные истины. — Разве ты не видел знаков? И всё же это было написано на стене огромными кричащими буквами, подсвеченными неоном!
— Нет, абсолютно, — честно признался Сантос, внезапно почувствовав себя полным идиотом, не замечающим очевидных вещей. Его внезапно пронзила боль от осознания своей непростительной невнимательности к жизни друга, к его чувствам и личным переживаниям. Он должен был быть более чутким, более внимательным, более… другом.
Ян усмехнулся, наслаждаясь замешательством Сантоса, как режиссёр, наблюдающий за триумфом тщательно спланированной комедии, в которой Сантос — наивный и невольный участник. Он наслаждался своей мнимой проницательностью, контрастирующей с каменной слепотой друга, словно присвоил себе право судить о чужих чувствах и поступках.
— А его внезапные постоянные отлучки и спешные визиты на какую-то заимку сразу после работы? Ты должен был обратить на это внимание! Он буквально срывался с места, как на пожар, едва заканчивалась смена! Казалось, его тянет туда непреодолимая сила, словно магнит, — Ян театрально взмахнул рукой, изображая нетерпение и неудержимое стремление Эрика, превращая личную жизнь друга в фарс.
Сантос, чувствуя нарастающее беспокойство и недоумение, нервно теребил воротник своей форменной рубашки, словно пытаясь избавиться от чувства вины и неловкости. Неужели он действительно был настолько слеп и невнимателен к тому, что происходило в жизни близкого друга? Как он мог пропустить все эти явные сигналы, словно написанные невидимыми чернилами?
— Я уж не говорю о его маниакальной,
***
Эрик заперся в комнате и уже пошли третьи сутки, как она превратилась в его личную крепость, мрачное отражение осаждённой души. Мебель, наспех сдвинутая в баррикаду, не просто преграждала путь — она олицетворяла те барьеры, которые он воздвиг вокруг себя, отгородившись от мира и от тех, кто хотел ему помочь. Атмосфера в комнате была пропитана густым, удушающим мраком, который лишь изредка рассеивали робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь плотные шторы. Эти лучи казались жестоким напоминанием о жизни, которую он теперь отвергал. В этой тишине, застывшей во времени, Эрик тонул в своём отчаянии, всё глубже погружаясь в пучину саморазрушения. Он был одинок, даже несмотря на любовь, которая стучалась в его дверь.
Лиза, его возлюбленная, не сдавалась. Ее настойчивость подпитывалась отчаянием и верой в то, что она сможет достучаться до него. Она пробовала разные способы. Сначала она стучала тихо, осторожно, боясь спугнуть его, словно дикого зверя, загнанного в угол. Потом стук становился громче, требовательнее, словно она пыталась расшевелить его, вывести из оцепенения. Затем он перерос в отчаянные удары, словно она пыталась выбить из двери правду о его состоянии, разрушить преграду между ними. Она умоляла его, шептала трогательные слова, кричала от боли и бессилия. Она взывала к воспоминаниям, перечисляла имена общих друзей, рассказывала о значимых датах и событиях, напоминала о счастливых мгновениях, проведённых вместе. Она даже читала его любимые стихи Блока, те самые строки, которые он когда-то декламировал ей под звёздным небом, с горящими глазами и улыбкой, способной растопить лёд. Она рассказывала забавные истории из их прошлого — о нелепой ситуации в итальянском ресторане, когда они случайно перепутали заказы с соседним столиком, о промокших до нитки поездках на велосипедах под дождём, о споре, в котором он уступил ей только для того, чтобы увидеть её счастливой. Она надеялась вызвать хотя бы тень улыбки, пробудить в нём того Эрика, который умел радоваться жизни, любить и быть любимым. Но в ответ — лишь давящая, непробиваемая тишина. Тишина, которая кричала о его страданиях, о его сломленном духе, о его готовности сдаться.
Женщина чувствовала, как отчаяние Эрика, подобно ядовитому газу, просачивается сквозь дверь и отравляет её собственное существование. Ей казалось, что она физически ощущает его боль, подавленность, уязвимость. Она чувствовала, как он медленно угасает, словно пламя свечи, лишённое притока кислорода. Эрик всегда был для неё олицетворением силы и надёжности, её незыблемой опорой, человеком, на которого можно было положиться в любой ситуации. Видеть его таким сломленным, подавленным обстоятельствами, было для неё равносильно предательству всего, что она в нём любила и ценила. Это разрушало её изнутри, оставляя зияющую пустоту, которую, казалось, ничем невозможно заполнить. Она видела, как рушится мир, который они создавали вместе, и это было гораздо больнее, чем любая физическая боль.
Когда Лиза узнала, что Эрика отправили в отставку, публично обвинив в халатности и подстрекательстве к пожару, случившемуся в его части, мир вокруг неё померк, словно выключили свет.
Слова обвинения, словно отравленные стрелы, пронзали её сердце, причиняя невыносимую боль, возможно, даже большую, чем самому Эрику. Она знала, как он гордился своей работой, как преданно служил своей стране. Эта новость стала последней каплей, переполнившей чашу её тревоги и страха.
Она боялась за него, за его будущее, которое теперь казалось таким мрачным и неопределённым, за их общее будущее, которое они так тщательно и с любовью строили, кирпичик за кирпичиком, за их мечты о собственном доме за городом, о детях, о тихой и счастливой старости вместе. Неужели все мечты и планы рухнут из-за несправедливого, возможно, сфабрикованного обвинения? Лиза знала Эрика как честного, преданного своей профессии офицера, человека чести и долга, и не могла поверить в его причастность к трагедии. Она помнила его слова: «Честь — это единственное, что у нас есть, Лиза. И мы должны беречь её, как зеницу ока». Она должна была что-то сделать, предпринять хоть какие-то шаги, чтобы вытащить его из этой бездны отчаяния. Как доказать его невиновность? Как вернуть к жизни человека, которого она любит больше всего на свете? Тысячи мыслей роились в её голове, сталкиваясь и перебивая друг друга, не давая найти хоть какое-то рациональное решение. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, стоя перед этой ненавистной запертой дверью, за которой скрывался её любимый человек, медленно умирающий от боли, отчаяния и несправедливости. Чувство бессилия душило её, сдавливало горло, не давая дышать. Что она могла сделать? Как прорваться сквозь эту стену отчаяния и вернуть Эрика к жизни? Как убедить его, что она рядом, что она верит в него, что они вместе справятся со всем? Ей нужно было действовать, но как?
Лиза почувствовала, как усталость, накопившаяся за долгие дни, сдавливает плечи, а смутное, назойливое беспокойство, словно обезумевшая муха, бьётся в стекло её сознания. С трудом, но она закончила готовить поздний ужин. Аромат жареной курицы, хрустящей золотистой корочки и размякшего рассыпчатого печёного картофеля, благоухающего чесноком и розмарином, слабо щекотал ноздри, вызывая воспоминания о мирных вечерах, когда они ели вместе, смеясь и болтая обо всём на свете. Но аппетита не было. Внутри поселился холод, словно ледяная глыба, заглушающая даже самые приятные ощущения.
Она знала, что Эрик не выходил из своей комнаты уже третий день. Заперся там, словно в темнице, сам себе тюремщик, отгородившись от мира, от неё, от всего, что когда-то приносило ему радость. Сердце сжималось от жалости, тягучей и болезненной, словно его выворачивали наизнанку, и тревоги, острой, как лезвие ножа, рассекающей её израненную душу. Собрав последние крупицы душевных сил, словно хрупкий букет полевых цветов, она взяла поднос с едой, стараясь, чтобы тарелки не звякнули и не нарушили тишину, которая стала их постоянным и нежеланным спутником. Она направилась к двери, за которой скрывался её мужчина, её Эрик, когда-то полный сил и веры в лучшее, её рыцарь, её опора, а теперь — сломленная тень.
- Эрик, милый, открой дверь, — тихо позвала она, прислонившись лбом к холодной лакированной деревянной поверхности. Дерево пахло пылью и чем-то затхлым, плесенью и забытыми надеждами. - Я принесла тебе поесть. Пожалуйста, открой. Хотя бы немного попробуй.
Её голос дрожал, несмотря на все её титанические усилия взять себя в руки, и звучал слабо и неуверенно, словно шепот ветра в пустом доме. Она чувствовала, как нарастает отчаяние, как ком застревает в горле, мешая дышать.
Сначала в комнате стояла полная, давящая тишина. Тишина, в которой можно было услышать звон в ушах, пульсирующий, навязчивый. Только тиканье старых часов с кукушкой в гостиной, монотонное и безучастное, нарушало эту гнетущую атмосферу. Каждый тик казался ударом колокола, отсчитывающим минуты её беспокойства, её надежды, её терпения. Лиза почти сдалась. Она уже собиралась развернуться, полная отчаяния, чувствуя, как внутри нарастает паника, холодная и липкая, как паутина. В животе завязался ледяной узел, сковывающий дыхание.
Вдруг послышались шаркающие шаги. Звук был таким слабым и неуверенным, словно кто-то крался по дому, боясь быть замеченным, словно мышь, пытающаяся не привлечь внимания кошки. Она едва расслышала его, уловив лишь слабый отголосок движения. Затем последовал скрежет ножек мебели по старому скрипучему паркету, покрытому выцветшим ковром, словно кто-то тащил по полу тяжёлый предмет. Возможно, он просто передвинул кресло. Но от этой мысли легче не становилось. И наконец, с медленным протяжным стоном, напоминающим предсмертный вой раненого зверя, который резанул Лизу по сердцу, словно острый осколок стекла, дверь открылась. Этот звук был настолько пронзительным, что, казалось, навсегда останется в её памяти.
На пороге стоял измождённый и постаревший на добрый десяток лет солдат. Некогда бравый и сильный мужчина с широкими плечами и уверенным взглядом, Эрик теперь казался тенью самого себя, призраком былого величия, словно его вытащили из могилы. Его глаза, обычно полные жизни и юмора, искрящиеся озорством, были запавшими и тусклыми, словно в них погас последний огонёк, оставив лишь пепел былого пламени, зияющую пустоту. Лицо осунулось, щёки впали, кожа приобрела землистый оттенок с болезненной желтизной, а в уголках губ залегли глубокие морщины, выдающие долгие ночи, проведённые в бессоннице, кошмарах и мучительных воспоминаниях. Он был измученным и истощённым до крайности человеком, солдатом, которого война выбросила за борт, сломала и сделала ненужным, оставив барахтаться в водовороте боли и отчаяния. Он выглядел не как её мужчина, а как чужой, сломленный старик, как потерянный ребёнок, нуждающийся в помощи.
У Лизы снова возникло дурное предчувствие, тяжёлое и давящее, острое и болезненное, словно удар под дых, лишающий возможности дышать. Она смотрела на Эрика и видела не просто мужчину, не просто солдата, не просто человека, которого когда-то любила. Она видела глубоко травмированного и несчастного человека, душу которого война и прошлые обиды изъели до основания, превратив в руины. Ему нужна была не просто еда, не просто тепло и забота, а исцеление, глубокое и всеобъемлющее, от ран, которые кровоточили годами. Она вспомнила рассказы Эрика о его детстве, о жестоком отце, властном и деспотичном, и о постоянном чувстве незащищённости, преследовавшем его с самых ранних лет. Она вспомнила его службу, ту войну, о которой он никогда не говорил, словно вычеркнув её из своей памяти, но которая, как она чувствовала, отравила его душу, оставив неизлечимые раны, гноившиеся и разъедавшие его изнутри. Она поняла, что он нуждается не только в её любви и заботе, не только в её присутствии рядом, но и в профессиональной помощи, в терпеливом и понимающем друге, в опытном специалисте, который поможет ему выбраться из этой бездны отчаяния, в которую он погрузился.
Лиза знала, что впереди их ждёт долгий и трудный путь, полный препятствий и разочарований, тропа, усеянная осколками разбитых надежд. Но она была готова пройти его вместе с ним до конца, не сдаваясь и не отступая, даже если придётся ползти на коленях. Она была готова стать его опорой, светом во тьме, надеждой на будущее, маяком, указывающим путь к спасению. Она была готова бороться за него, за их любовь, за их будущее, несмотря ни на что. В её сердце горел тихий, но неугасимый огонь веры, и она знала, что однажды он снова станет тем Эриком, которого она когда-то знала и любила, — сильным, любящим и полным жизни. Она снова увидит искры в его глазах и улыбку на его губах. Она должна была в это верить. Это было всё, что у неё осталось.
14
Ян, одетый в военную форму, до боли похожую на униформу Сантоса, но словно высмеивающую ее своей нарочитой строгостью, разыграл сцену искреннего сочувствия, покачивая головой с преувеличенной скорбью. Его обычно пронзительный и насмешливый взгляд теперь был затуманен густым слоем фальшивого сочувствия, словно он, циничный стратег, надел на себя маску профессионального актера, играющего роль преданного, переживающего друга. Несмотря на эту тщательную маскировку, в уголках его губ, словно непослушные, шаловливые чертята, пробивалась едва заметная, но предательская ухмылка триумфатора. Каждое его движение, каждый вздох были наполнены театральным драматизмом, рассчитанным на максимальный эффект, словно он играл роль в грандиозной постановке, где Сантос был вынужденным зрителем.
— Бедный Эрик, — провозгласил он с трагической интонацией, словно декламируя надгробную речь, его голос был нарочито печальным и полным пафоса. — Кто бы мог подумать, что именно он, наш самый стойкий оловянный солдатик, верный страж нашей холостяцкой крепости, падёт первым? Кто сложит оружие перед лицом семейного счастья? Это просто… невероятно! Словно перевернута страница истории, завершилась целая эпоха. Пал последний оплот свободы, последний бастион независимости! Безвозвратно утрачен!
Сантос, поглощённый мучительным вихрем тактических схем, сценариев и планов предстоящей операции, оторвался от испещрённых пометками карт и посмотрел на Яна с откровенным недоумением. Его мозг, настроенный на волну военных задач, с трудом переключался на обсуждение столь незначительных, по его мнению, событий. Он был далёк от мира чувств и личных драм, словно жил по законам логики и стратегии, где сантименты были непозволительной роскошью.
— Не понимаю, — пробормотал он, чувствуя себя оторванным от реальности, словно разговаривал с человеком из параллельной вселенной, говорящим на непонятном языке эмоций. — Что ты имеешь в виду? О чём ты вообще говоришь?
— Неужели ты не замечал, что всё к этому и шло? — Ян, словно опытный кукловод, дёргающий за ниточки чужое сознание, приподнял идеально выщипанную бровь, изображая преувеличенное удивление наивностью Сантоса. В его тоне сквозила обидная снисходительность и едкий, завуалированный сарказм, как будто он общался с умственно отсталым ребёнком, неспособным постичь элементарные истины. — Разве ты не видел знаков? И всё же это было написано на стене огромными кричащими буквами, подсвеченными неоном!
— Нет, абсолютно, — честно признался Сантос, внезапно почувствовав себя полным идиотом, не замечающим очевидных вещей. Его внезапно пронзила боль от осознания своей непростительной невнимательности к жизни друга, к его чувствам и личным переживаниям. Он должен был быть более чутким, более внимательным, более… другом.
Ян усмехнулся, наслаждаясь замешательством Сантоса, как режиссёр, наблюдающий за триумфом тщательно спланированной комедии, в которой Сантос — наивный и невольный участник. Он наслаждался своей мнимой проницательностью, контрастирующей с каменной слепотой друга, словно присвоил себе право судить о чужих чувствах и поступках.
— А его внезапные постоянные отлучки и спешные визиты на какую-то заимку сразу после работы? Ты должен был обратить на это внимание! Он буквально срывался с места, как на пожар, едва заканчивалась смена! Казалось, его тянет туда непреодолимая сила, словно магнит, — Ян театрально взмахнул рукой, изображая нетерпение и неудержимое стремление Эрика, превращая личную жизнь друга в фарс.
Сантос, чувствуя нарастающее беспокойство и недоумение, нервно теребил воротник своей форменной рубашки, словно пытаясь избавиться от чувства вины и неловкости. Неужели он действительно был настолько слеп и невнимателен к тому, что происходило в жизни близкого друга? Как он мог пропустить все эти явные сигналы, словно написанные невидимыми чернилами?
— Я уж не говорю о его маниакальной,
