Курит.
- Я за машиной, а мне вкусный жирный завтрак на стол, у меня – фигура, мне худеть нельзя!
- Придумаю что-нибудь, - улыбаюсь.
Дима уходит. Папа дует на кипящий напиток.
- Затылок болит и шея, - сообщает, кусая крошащееся тесто.
- Давай чуть помассирую, - предлагаю, вытирая руки от воды.
Он подставляет шею. Мягко поглаживаю круговыми движениями. Костяшками пальцев. От себя на счет три. Минут десять.
- Ох, отлично.
- Легче?
- Немного.
Я включаю воду снова и тру железной губкой вчерашний противень. Папа начинает рассказывать про танки, как они наступают, а они, бойцы, по окопам – перебежками короткими. Выстрелы, гранаты взрываются, оглохнуть можно. Он поднимает калаш и дает очередь.
Я поворачиваюсь и смотрю на папу. Он пьет маккофе. Говорит с увлечением. Я нахмуриваюсь, пугаясь того, что какой-то момент времени у меня выпал из осознания – не заметила, когда папа обозначил, что именно он рассказывает. Фильм, что ли?
Без какого-либо перехода он жалуется, что холодно. Дрожит, словно голый в метель на Северном полюсе.
- Пап, сейчас!
Кидаюсь к крану. Почти кипяток. Завинчиваю крышку. Засовываю бутылку ему под жилетку.
- Держи.
Он прижимает ее к себе и трясется.
- Уххх! Холодина! Брр!
- Пару минут и согреешься, - успокаиваю, и он продолжает про взрывы и выстрелы.
Про танки, самолеты, окопы. И как они по земле ползут, боясь голову поднять, чтоб оглядеться.
Потом он молчит. Я внимательно смотрю на него, ничего не понимая. Он что-то собирает в горсть со стола, не прикасаясь к столешне, водит руками по воздуху. Потом это воображаемое нечто перекладывает на угол.
Ищет пачку с сигаретами в кармане и тоже виртуально, вроде нашел, достает несуществующую сигарету и сует в рот, клацая остатками зубов.
Я забываю, как дышать. Волосы встают дыбом. Я вижу, как мой папа заваливается на бок с риском упасть на пол, и мгновенно хватаю его, обнимая обеими руками, удерживая.
- Пап? Папа?
- Что?
- Ты как?
- Ммм…
Он припадает ко мне и молчит. Дотягиваюсь до мобилы. Набираю Гешу. Пока идет набор, стараюсь дышать. Глубоко. Равномерно. На счет раз-два-три вдох. Раз-два-три выдох.
- Алло?
Выдаю увиденное.
- Вызывай срочно скорую! – отвечает. – Я опять свяжусь с замом в госпитале!
На пороге появляется мой муж. Я не стесняюсь. Не выравниваю перекошенное лицо. Не натягиваю маску уравновешенности. Я падаю в пропасть…Прижимая моего папочку так крепко, чтобы он никуда от меня не ушел…
- Что?
- Скорую! – каркаю я, давясь словами, будто острыми камнями.
Перечисляю симптомы. Сумбурно. Глотая слоги. Собираю остатки расплывающихся мозгов. Мне хочется покачать папу, как ребенка, но боюсь лишний раз пошевелиться. Стою изваянием.
Мы ждем помощи. Минуты растягиваются, превращаясь в годы. Остывшая бутылка внезапно выпадает из-под жилета на пол со звуком разорвавшейся гранаты в этой кромешной тишине, где только часы бэмкают один раз в полчаса. Мы вздрагиваем.
Я заглядываю папе в лицо. Глаза закрыты. Он спокоен. Даже умиротворен. Серебряная борода. О, мой Санта Клаус! Что с тобой сделали!..
Женщина и мужчина в халатах медленно заходят, и мне хочется ущипнуть себя и пощупать их, мне надо убедиться, что они мне не привиделись. Женщина спрашивает, что произошло и вопрос обращен ко мне. Я открываю рот и не могу издать ни звука. Я забыла, как разговаривать. Из горла вырываются отдельные хрипы.
Медик поворачивается к Диме и он что-то объясняет. Я мельком удивляюсь тому, что опять слышу японскую речь. Потом на ум приходит облегчение: мне снится сон, просто очередной из моих кошмаров, к которым я так привыкла. Его надо перетерпеть, ведь вырваться не хватит сил. Наступит утро, я проснусь, умоюсь, пойму, что все хорошо.
- Мужчина! – медик склоняется к сидящему папе, берет его за плечо и легонько трясет. – Мужчина, вы меня слышите? Его нужно положить на кровать.
Мы с Димой подхватываем папу и несем. Как только его голова касается подушки, я вздыхаю, понимая, что он просто заснул: легкий храп раздается в теплом воздухе комнаты.
Женщина меряет давление.
- 80 на 40.
Мужчина в халате открывает пластиковый чемодан и начинает шуршать, доставая ампулы и шприцы. Затем следует вязанка проводов со щипцами на концах. Снимают кардиограмму. Что-то колят. Просматривают длинную бумажку с кривыми линиями, переглядываются. Женщина поднимает веки папы и светит в них фонариком. Проводит иголкой по щекам, затем по ступням и произносит:
- Он в коме.
Я содрогаюсь.
Берут кровь, аппарат выдает цифру 15.
- Он диабетик?
- Нет, почечная недостаточность, - мой прорезавшийся голос вибрирует.
Опять шприцы, ампулы. Мужчина просит документы и начинает заполнять бланк.
- Куда же вас везти? – думает вслух женщина. – Вот если бы он был полковником в отставке…
- Так он и есть полковник в отставке! – вскрикиваю я и протягиваю несколько удостоверений. – Летчик-истребитель…
Женщина облегченно улыбается – ей больше не надо заморачиваться.
- Звоните в госпиталь, вот телефон, пусть отправляют свою машину…
И мы ждем других…
Зовем нескольких парней-соседей и вместе на мягких носилках спускаем папу на лифте, укладываем на каталку в машине. Врач в руках держит капельницу. Я сажусь рядом с ним на мини-лавочку. Дима следует за нами на своей машине. Я не слышу сирены скорой. Может, все не так плохо?..
В приемном отделении трое врачей окружают моего спящего папу. В обе вены что-то вливают. Подключают к кислороду. Суетятся. Снова тонометр, глюкометр, кардиограф. Я стою рядом, стискивая до синевы в руках пакет с документами.
- Давление 60 на 30… Пульс не прощупывается…
- Надо доставить его в отделение реанимации, это через два корпуса. Пока будем возиться с машиной – можем не успеть, - говорят мне. – Вы даете разрешение на перевозку по улице?
- Да.
Его отключают от кислорода. И мы, вцепившись в каталку, на ходу удерживая капельницу, начинаем бежать по обледеневшей дороге. Я время от времени поправляю сползающее одеяло. Двери лифта отрезают от меня папу. Мы с Димой и Гешей бежим по лестнице на третий этаж.
Теперь уже двери реанимации закрываются перед нами. По коридору мимо нас проносятся несколько врачей. Я обхватываю себя руками, запрещая трястись. Вполуха слушаю Гешу, что-то тихо и размеренно комментирующего.
«Здесь не пахнет больницей, - рассеянно думаю, - ничем не пахнет. И сесть некуда»
Сколько часов проходит? Санитарка выносит нам одеяло и одежду папы. Мои легкие жжет огнем. Я не могу дышать. Потом слышу, как она говорит Диме, что нужно купить мыло, одноразовые простыни, памперсы, влажные салфетки. И меня немного попускает.
Памперсы и мой папа?.. Что-то несуразное в этом сочетании…
Дима уходит в аптеку, оставляя меня под присмотром Геши. Из реанимации появляется врач и приглашает меня в кабинет. Мужчина вызывает во мне полное доверие и я сосредоточенно и четко рассказываю историю болезни, отдаю снимки, анализы. Слушаю сквозь вату, что состояние очень тяжелое и они пока не выяснили, какого рода кома. Сахар высокий и стабилизировать не могут, но на диабетическую кому не похоже. Самостоятельно не дышит. Подключен. Сейчас мы должны вернуться домой.
Он записывает мой телефон и на всякий случай – телефон Димы. Я встаю со стула и врач провожает меня цепким взглядом. Я, конечно, в шоковом состоянии, но в обморок мне падать некогда. Нельзя. И слез никаких нет. Просто в глаза будто песком сыпанули…
По дороге домой мы в маркете покупаем что-то из еды. Вечереет. Уже темно. Что-то я готовлю. Мы едим. Не вижу, что едим. И вкуса не чувствую. Глотаю водку. Как воду. И опьянеть не могу. Надо спать. Но я просто лежу с закрытыми глазами до утра.
Уходя на работу, Дима говорит:
- Постирай папину одежду, приедет домой – ему будет приятно свежее надеть.
Я киваю.
Расправляя брюки, рубашку, носки на веревках, представляю папу здоровым. Веселым…
Мобила трезвонит. Мама.
- Алло? Привет.
- Мне Дима уже все рассказал, - говорит она. – Кома это плохо. Наверное, инсульт. Ох, вряд ли они его вытянут, а если и вытянут, то это еще хуже.
Я не понимаю ее слов, опускаюсь на стул.
- Значит, так, ты и Аня откажетесь от наследства в мою пользу, а я тут же напишу завещание на вас двоих, - продолжает она.
Мой мозг раздувается в черепной коробке, не в состоянии распределить и осознать полученную фразу. Какие-то дикие манипуляции с наследством. С чьим наследством? Почему?
Ложусь на кровать. На то место, где спал мой папа.
- Мам, что за наследство?
- Надо сразу все обговорить и решить! – повышает тон.
До меня доходит.
- Он живой! Он в госпитале! – рявкаю так, будто пытаюсь дать ей подзатыльник, чтоб мозги просветлели.
- Ну, всякое может быть, - примирительно отвечает. – Так ты откажешься в мою пользу?
- Он вернется!!!
Сбрасываю вызов. Ты смотри, продуманная какая, сразу решить и обговорить!.. Ахереть!..
Уму непостижимо! Вот, дрянь!..
И я впервые за всю жизнь чувствую к матери ненависть. Черную, тягучую, свинцовую ненависть, вспучившуюся из глубин души и заполнившую меня от кончиков ногтей до кончиков волос. Хорошо, что мать далеко от меня сейчас. Ладони чешутся по морде ей двинуть!..
Звонок. Смотрю на экран. Незнакомый номер. Отвечаю. Врач из госпиталя.
- Нам удалось стабилизировать сахар. Виктор Степанович отреагировал на инсулин. Вы уверены, что он не диабетик?
- Уверена. Даже по крайним анализам видно, что проблем с сахаром у него не было.
- Подвезите нам, пожалуйста, и анализы и снимки, мы вчера вам все по ошибке отдали. У него креатинин 500, понимаете?
- Извините, мне эта цифра ни о чем не говорит. Я знаю, что такое креатинин, но значение 500 – загадка.
- Ясно. Мы вас ждем.
- Уже еду!
Перенабираю мать:
- У папы креатинин 500.
Она завывает, используя низкие и высокие частоты. Я терпеливо натягиваю джинсы, носки, свитер, удерживая телефон зажатым между щекой и плечом.
- Когда 20 единиц – это уже предел, - продолжает скулить.
Отключаю. Воет она! Дура!
Через час я уже в госпитале, в кабинете, перед ворохом бумаг, снимков, анализов. Трое врачей рядом со мной.
- Мы вывели его из комы. Он реагирует на вопросы, адекватно отвечает. Но по-прежнему очень тяжелое состояние. Мы даже смогли сделать МРТ. Будем готовить к гемодиализу.
Я обмякаю на стуле. Вывели! В сознании! И мне их слова, как музыка!
- А можно мне…
- Извините, пока нет. Ожидайте звонка, мы обязательно будем держать вас в курсе.
И домой я лечу на крыльях. В маршрутке набираю мать и с торжествующей мстительностью сообщаю новости. Она впадает в задумчивость.
- Ну, хорошо, - и улавливаю в голосе… разочарование?!
Тварь!..
«Ну вот, исчезла дрожь в руках,
Теперь – наверх!
Ну вот, сорвался в пропасть страх
Навек, навек.
Для остановки нет причин –
Иду, скользя…
И в мире нет таких вершин,
Что взять нельзя!
Среди нехоженых путей
Один – пусть мой,
Среди не взятых рубежей
Один – за мной!
И имена тех, кто здесь лег,
Снега таят…
Среди не пройденных дорог
Одна – моя»…
Вначале одиннадцатого я спокойно уснула. И мне снилась необыкновенная тишина. Она была осязаемой и мягкой. Удивительно обволакивающий туман с привкусом свободы. Все тревоги и проблемы остались позади, растворились. Блаженство с запахом ванили…
В девять утра мне послышалась трель будильника. Я потянулась к мобиле, собираясь отключить, и вдруг увидела чужой номер. Встала, нажала кнопку приема.
- Здравствуйте, - произнес мужской голос.
И по последовавшей паузе я все поняла.
- К сожалению, нам не удалось спасти Виктора Степановича. Примите наши соболезнования.
Я согнулась от боли пополам, пережимая горло пальцами, затыкая крик, рвущий меня на части. Вздохнула. Выдохнула.
- Что я должна теперь делать? – сухое надломленное карканье.
- К десяти приезжайте сюда. С паспортом. Кабинет на первом этаже, слева. Врач вам расскажет.
- Да. Еду.
Дима внимательно смотрел на меня, отслеживая каждое движение. Ему не нужно было объяснять. Он боялся моей истерики, обморока, чего-то еще. Я достала папин паспорт. Умылась. Оделась. Слезы застыли в глазах, царапая, как осколки битого стекла. Изо всех сил я удерживала мозг в состоянии сосредоточенности.
«Ну вот и все! Закончен сон глубокий!
Никто и ничего не разрешает!
Я ухожу, отдельный, одинокий
По полю летному, с которого взлетают!»
Наверное, бумажную волокиту придумали специально, чтобы хотя бы на несколько дней отдалить человека от погружения в водоворот личного горя. Мы собирали подписи и печати, ожидая начальников под их кабинетами. Жизнь продолжалась, тринадцатое февраля, день влюбленных, да масленица…
- Трындец! Масленница! – сказал бы папа, прикуривая и пуская под углом вереницу дымных колечек.
Мать произнесла:
- Ага. Кашу собакам я наварила. Поручила соседке за Аней присматривать. Завтра выезжаю. Женя тоже приедет завтра, я звонила им. Деньги на похороны я взяла, Витас показал, где.
Женя – муж папиной сестры Наташи.
В вайбер посыпались сообщения от сына, дочки, тети, сестры.
Потом подписи ставила я, там, куда мне указывали. Отказ от вскрытия. Заключение с диагнозом. Морг…
Регистрация смерти, оплата госпошлины, выдача свидетельства, выбор гроба…
На моей груди лежала бетонная плита, мешающая мне дышать. Разум укутался в колючий мохеровый платок неприятия и полнейшего отрицания случившегося.
Это не со мной.
С кем-то другим.
Вечером сестра спросила о диагнозе. Я написала «инфаркт мозга». Она ответила, что я идиотка и бывает только инфаркт сердца, а у мозга – инсульт. Я сфотографировала бумагу с печатью и отправила ей. Ни с кем спорить не могу сейчас.
Ее потянуло на общение: «Возьми справку, что лечение местными ублюдками было назначено неправильно, чтобы мама могла вернуть закупленные на большую сумму лекарства. У папы ткань мозга разорвалась? Значит, кровоизлияние было в Светловодске, кровь уже начала сворачиваться. И на следующий день должно было произойти кровоизлияние с впадением в кому, затем – пришел в затуманенное сознание и инфаркт. Я о таком диагнозе по смерти слышу впервые»
Я перечитала этот понос раза четыре, потом закрыла вайбер. Может, позже пойму?..
Мы только вышли из ритуалки. Договорились с крематорием. На очереди – ресторан. Встретившая нас девушка, услышав, что нужен поминальный обед, провела нас к директору. Я скользнула взглядом по отслеживающим каждый зал мониторам, которые висели на всей стене кабинета красивой, в пиджаке и строгой юбке, женщины. Она подала нам две папки в кожаном переплете – меню. Я нехотя их полистала. Толку с меня было – чуть. Дима что-то обсудил, внес предоплату. И мы поехали домой.
Жуя сардельки и запивая их сладким чаем, я думала о том, что вчера как-то быстро уснула, словно меня выключили, как электрическую лампочку. И как только я уснула – папа смог уйти. Я видела время его ухода в бумаге, когда подписывала отказ от вскрытия… Он уходил, а я чувствовала аромат свободы и запах ванили в кромешной тишине…
То, насколько он возненавидел жизнь, меня потрясло… То, как он пришел в себя и я обманулась в своей надежде снова его видеть и слышать…
Дядя Женя прибыл на поезде в девять утра. Я бросилась обнимать его, дядю, перед которым всегда испытывала восторженный трепет, восхищение и почтение. Уткнулась в мощную грудь. Он – высокий, крепкий и, насколько мне показалось, не седой даже.
- Я за машиной, а мне вкусный жирный завтрак на стол, у меня – фигура, мне худеть нельзя!
- Придумаю что-нибудь, - улыбаюсь.
Дима уходит. Папа дует на кипящий напиток.
- Затылок болит и шея, - сообщает, кусая крошащееся тесто.
- Давай чуть помассирую, - предлагаю, вытирая руки от воды.
Он подставляет шею. Мягко поглаживаю круговыми движениями. Костяшками пальцев. От себя на счет три. Минут десять.
- Ох, отлично.
- Легче?
- Немного.
Я включаю воду снова и тру железной губкой вчерашний противень. Папа начинает рассказывать про танки, как они наступают, а они, бойцы, по окопам – перебежками короткими. Выстрелы, гранаты взрываются, оглохнуть можно. Он поднимает калаш и дает очередь.
Я поворачиваюсь и смотрю на папу. Он пьет маккофе. Говорит с увлечением. Я нахмуриваюсь, пугаясь того, что какой-то момент времени у меня выпал из осознания – не заметила, когда папа обозначил, что именно он рассказывает. Фильм, что ли?
Без какого-либо перехода он жалуется, что холодно. Дрожит, словно голый в метель на Северном полюсе.
- Пап, сейчас!
Кидаюсь к крану. Почти кипяток. Завинчиваю крышку. Засовываю бутылку ему под жилетку.
- Держи.
Он прижимает ее к себе и трясется.
- Уххх! Холодина! Брр!
- Пару минут и согреешься, - успокаиваю, и он продолжает про взрывы и выстрелы.
Про танки, самолеты, окопы. И как они по земле ползут, боясь голову поднять, чтоб оглядеться.
Потом он молчит. Я внимательно смотрю на него, ничего не понимая. Он что-то собирает в горсть со стола, не прикасаясь к столешне, водит руками по воздуху. Потом это воображаемое нечто перекладывает на угол.
Ищет пачку с сигаретами в кармане и тоже виртуально, вроде нашел, достает несуществующую сигарету и сует в рот, клацая остатками зубов.
Я забываю, как дышать. Волосы встают дыбом. Я вижу, как мой папа заваливается на бок с риском упасть на пол, и мгновенно хватаю его, обнимая обеими руками, удерживая.
- Пап? Папа?
- Что?
- Ты как?
- Ммм…
Он припадает ко мне и молчит. Дотягиваюсь до мобилы. Набираю Гешу. Пока идет набор, стараюсь дышать. Глубоко. Равномерно. На счет раз-два-три вдох. Раз-два-три выдох.
- Алло?
Выдаю увиденное.
- Вызывай срочно скорую! – отвечает. – Я опять свяжусь с замом в госпитале!
На пороге появляется мой муж. Я не стесняюсь. Не выравниваю перекошенное лицо. Не натягиваю маску уравновешенности. Я падаю в пропасть…Прижимая моего папочку так крепко, чтобы он никуда от меня не ушел…
- Что?
- Скорую! – каркаю я, давясь словами, будто острыми камнями.
Перечисляю симптомы. Сумбурно. Глотая слоги. Собираю остатки расплывающихся мозгов. Мне хочется покачать папу, как ребенка, но боюсь лишний раз пошевелиться. Стою изваянием.
Мы ждем помощи. Минуты растягиваются, превращаясь в годы. Остывшая бутылка внезапно выпадает из-под жилета на пол со звуком разорвавшейся гранаты в этой кромешной тишине, где только часы бэмкают один раз в полчаса. Мы вздрагиваем.
Я заглядываю папе в лицо. Глаза закрыты. Он спокоен. Даже умиротворен. Серебряная борода. О, мой Санта Клаус! Что с тобой сделали!..
Женщина и мужчина в халатах медленно заходят, и мне хочется ущипнуть себя и пощупать их, мне надо убедиться, что они мне не привиделись. Женщина спрашивает, что произошло и вопрос обращен ко мне. Я открываю рот и не могу издать ни звука. Я забыла, как разговаривать. Из горла вырываются отдельные хрипы.
Медик поворачивается к Диме и он что-то объясняет. Я мельком удивляюсь тому, что опять слышу японскую речь. Потом на ум приходит облегчение: мне снится сон, просто очередной из моих кошмаров, к которым я так привыкла. Его надо перетерпеть, ведь вырваться не хватит сил. Наступит утро, я проснусь, умоюсь, пойму, что все хорошо.
- Мужчина! – медик склоняется к сидящему папе, берет его за плечо и легонько трясет. – Мужчина, вы меня слышите? Его нужно положить на кровать.
Мы с Димой подхватываем папу и несем. Как только его голова касается подушки, я вздыхаю, понимая, что он просто заснул: легкий храп раздается в теплом воздухе комнаты.
Женщина меряет давление.
- 80 на 40.
Мужчина в халате открывает пластиковый чемодан и начинает шуршать, доставая ампулы и шприцы. Затем следует вязанка проводов со щипцами на концах. Снимают кардиограмму. Что-то колят. Просматривают длинную бумажку с кривыми линиями, переглядываются. Женщина поднимает веки папы и светит в них фонариком. Проводит иголкой по щекам, затем по ступням и произносит:
- Он в коме.
Я содрогаюсь.
Берут кровь, аппарат выдает цифру 15.
- Он диабетик?
- Нет, почечная недостаточность, - мой прорезавшийся голос вибрирует.
Опять шприцы, ампулы. Мужчина просит документы и начинает заполнять бланк.
- Куда же вас везти? – думает вслух женщина. – Вот если бы он был полковником в отставке…
- Так он и есть полковник в отставке! – вскрикиваю я и протягиваю несколько удостоверений. – Летчик-истребитель…
Женщина облегченно улыбается – ей больше не надо заморачиваться.
- Звоните в госпиталь, вот телефон, пусть отправляют свою машину…
И мы ждем других…
Зовем нескольких парней-соседей и вместе на мягких носилках спускаем папу на лифте, укладываем на каталку в машине. Врач в руках держит капельницу. Я сажусь рядом с ним на мини-лавочку. Дима следует за нами на своей машине. Я не слышу сирены скорой. Может, все не так плохо?..
В приемном отделении трое врачей окружают моего спящего папу. В обе вены что-то вливают. Подключают к кислороду. Суетятся. Снова тонометр, глюкометр, кардиограф. Я стою рядом, стискивая до синевы в руках пакет с документами.
- Давление 60 на 30… Пульс не прощупывается…
- Надо доставить его в отделение реанимации, это через два корпуса. Пока будем возиться с машиной – можем не успеть, - говорят мне. – Вы даете разрешение на перевозку по улице?
- Да.
Его отключают от кислорода. И мы, вцепившись в каталку, на ходу удерживая капельницу, начинаем бежать по обледеневшей дороге. Я время от времени поправляю сползающее одеяло. Двери лифта отрезают от меня папу. Мы с Димой и Гешей бежим по лестнице на третий этаж.
Теперь уже двери реанимации закрываются перед нами. По коридору мимо нас проносятся несколько врачей. Я обхватываю себя руками, запрещая трястись. Вполуха слушаю Гешу, что-то тихо и размеренно комментирующего.
«Здесь не пахнет больницей, - рассеянно думаю, - ничем не пахнет. И сесть некуда»
Сколько часов проходит? Санитарка выносит нам одеяло и одежду папы. Мои легкие жжет огнем. Я не могу дышать. Потом слышу, как она говорит Диме, что нужно купить мыло, одноразовые простыни, памперсы, влажные салфетки. И меня немного попускает.
Памперсы и мой папа?.. Что-то несуразное в этом сочетании…
Дима уходит в аптеку, оставляя меня под присмотром Геши. Из реанимации появляется врач и приглашает меня в кабинет. Мужчина вызывает во мне полное доверие и я сосредоточенно и четко рассказываю историю болезни, отдаю снимки, анализы. Слушаю сквозь вату, что состояние очень тяжелое и они пока не выяснили, какого рода кома. Сахар высокий и стабилизировать не могут, но на диабетическую кому не похоже. Самостоятельно не дышит. Подключен. Сейчас мы должны вернуться домой.
Он записывает мой телефон и на всякий случай – телефон Димы. Я встаю со стула и врач провожает меня цепким взглядом. Я, конечно, в шоковом состоянии, но в обморок мне падать некогда. Нельзя. И слез никаких нет. Просто в глаза будто песком сыпанули…
По дороге домой мы в маркете покупаем что-то из еды. Вечереет. Уже темно. Что-то я готовлю. Мы едим. Не вижу, что едим. И вкуса не чувствую. Глотаю водку. Как воду. И опьянеть не могу. Надо спать. Но я просто лежу с закрытыми глазами до утра.
Уходя на работу, Дима говорит:
- Постирай папину одежду, приедет домой – ему будет приятно свежее надеть.
Я киваю.
Расправляя брюки, рубашку, носки на веревках, представляю папу здоровым. Веселым…
Мобила трезвонит. Мама.
- Алло? Привет.
- Мне Дима уже все рассказал, - говорит она. – Кома это плохо. Наверное, инсульт. Ох, вряд ли они его вытянут, а если и вытянут, то это еще хуже.
Я не понимаю ее слов, опускаюсь на стул.
- Значит, так, ты и Аня откажетесь от наследства в мою пользу, а я тут же напишу завещание на вас двоих, - продолжает она.
Мой мозг раздувается в черепной коробке, не в состоянии распределить и осознать полученную фразу. Какие-то дикие манипуляции с наследством. С чьим наследством? Почему?
Ложусь на кровать. На то место, где спал мой папа.
- Мам, что за наследство?
- Надо сразу все обговорить и решить! – повышает тон.
До меня доходит.
- Он живой! Он в госпитале! – рявкаю так, будто пытаюсь дать ей подзатыльник, чтоб мозги просветлели.
- Ну, всякое может быть, - примирительно отвечает. – Так ты откажешься в мою пользу?
- Он вернется!!!
Сбрасываю вызов. Ты смотри, продуманная какая, сразу решить и обговорить!.. Ахереть!..
Уму непостижимо! Вот, дрянь!..
И я впервые за всю жизнь чувствую к матери ненависть. Черную, тягучую, свинцовую ненависть, вспучившуюся из глубин души и заполнившую меня от кончиков ногтей до кончиков волос. Хорошо, что мать далеко от меня сейчас. Ладони чешутся по морде ей двинуть!..
Звонок. Смотрю на экран. Незнакомый номер. Отвечаю. Врач из госпиталя.
- Нам удалось стабилизировать сахар. Виктор Степанович отреагировал на инсулин. Вы уверены, что он не диабетик?
- Уверена. Даже по крайним анализам видно, что проблем с сахаром у него не было.
- Подвезите нам, пожалуйста, и анализы и снимки, мы вчера вам все по ошибке отдали. У него креатинин 500, понимаете?
- Извините, мне эта цифра ни о чем не говорит. Я знаю, что такое креатинин, но значение 500 – загадка.
- Ясно. Мы вас ждем.
- Уже еду!
Перенабираю мать:
- У папы креатинин 500.
Она завывает, используя низкие и высокие частоты. Я терпеливо натягиваю джинсы, носки, свитер, удерживая телефон зажатым между щекой и плечом.
- Когда 20 единиц – это уже предел, - продолжает скулить.
Отключаю. Воет она! Дура!
Через час я уже в госпитале, в кабинете, перед ворохом бумаг, снимков, анализов. Трое врачей рядом со мной.
- Мы вывели его из комы. Он реагирует на вопросы, адекватно отвечает. Но по-прежнему очень тяжелое состояние. Мы даже смогли сделать МРТ. Будем готовить к гемодиализу.
Я обмякаю на стуле. Вывели! В сознании! И мне их слова, как музыка!
- А можно мне…
- Извините, пока нет. Ожидайте звонка, мы обязательно будем держать вас в курсе.
И домой я лечу на крыльях. В маршрутке набираю мать и с торжествующей мстительностью сообщаю новости. Она впадает в задумчивость.
- Ну, хорошо, - и улавливаю в голосе… разочарование?!
Тварь!..
«Ну вот, исчезла дрожь в руках,
Теперь – наверх!
Ну вот, сорвался в пропасть страх
Навек, навек.
Для остановки нет причин –
Иду, скользя…
И в мире нет таких вершин,
Что взять нельзя!
Среди нехоженых путей
Один – пусть мой,
Среди не взятых рубежей
Один – за мной!
И имена тех, кто здесь лег,
Снега таят…
Среди не пройденных дорог
Одна – моя»…
Вначале одиннадцатого я спокойно уснула. И мне снилась необыкновенная тишина. Она была осязаемой и мягкой. Удивительно обволакивающий туман с привкусом свободы. Все тревоги и проблемы остались позади, растворились. Блаженство с запахом ванили…
В девять утра мне послышалась трель будильника. Я потянулась к мобиле, собираясь отключить, и вдруг увидела чужой номер. Встала, нажала кнопку приема.
- Здравствуйте, - произнес мужской голос.
И по последовавшей паузе я все поняла.
- К сожалению, нам не удалось спасти Виктора Степановича. Примите наши соболезнования.
Я согнулась от боли пополам, пережимая горло пальцами, затыкая крик, рвущий меня на части. Вздохнула. Выдохнула.
- Что я должна теперь делать? – сухое надломленное карканье.
- К десяти приезжайте сюда. С паспортом. Кабинет на первом этаже, слева. Врач вам расскажет.
- Да. Еду.
Дима внимательно смотрел на меня, отслеживая каждое движение. Ему не нужно было объяснять. Он боялся моей истерики, обморока, чего-то еще. Я достала папин паспорт. Умылась. Оделась. Слезы застыли в глазах, царапая, как осколки битого стекла. Изо всех сил я удерживала мозг в состоянии сосредоточенности.
«Ну вот и все! Закончен сон глубокий!
Никто и ничего не разрешает!
Я ухожу, отдельный, одинокий
По полю летному, с которого взлетают!»
Наверное, бумажную волокиту придумали специально, чтобы хотя бы на несколько дней отдалить человека от погружения в водоворот личного горя. Мы собирали подписи и печати, ожидая начальников под их кабинетами. Жизнь продолжалась, тринадцатое февраля, день влюбленных, да масленица…
- Трындец! Масленница! – сказал бы папа, прикуривая и пуская под углом вереницу дымных колечек.
Мать произнесла:
- Ага. Кашу собакам я наварила. Поручила соседке за Аней присматривать. Завтра выезжаю. Женя тоже приедет завтра, я звонила им. Деньги на похороны я взяла, Витас показал, где.
Женя – муж папиной сестры Наташи.
В вайбер посыпались сообщения от сына, дочки, тети, сестры.
Потом подписи ставила я, там, куда мне указывали. Отказ от вскрытия. Заключение с диагнозом. Морг…
Регистрация смерти, оплата госпошлины, выдача свидетельства, выбор гроба…
На моей груди лежала бетонная плита, мешающая мне дышать. Разум укутался в колючий мохеровый платок неприятия и полнейшего отрицания случившегося.
Это не со мной.
С кем-то другим.
Вечером сестра спросила о диагнозе. Я написала «инфаркт мозга». Она ответила, что я идиотка и бывает только инфаркт сердца, а у мозга – инсульт. Я сфотографировала бумагу с печатью и отправила ей. Ни с кем спорить не могу сейчас.
Ее потянуло на общение: «Возьми справку, что лечение местными ублюдками было назначено неправильно, чтобы мама могла вернуть закупленные на большую сумму лекарства. У папы ткань мозга разорвалась? Значит, кровоизлияние было в Светловодске, кровь уже начала сворачиваться. И на следующий день должно было произойти кровоизлияние с впадением в кому, затем – пришел в затуманенное сознание и инфаркт. Я о таком диагнозе по смерти слышу впервые»
Я перечитала этот понос раза четыре, потом закрыла вайбер. Может, позже пойму?..
Мы только вышли из ритуалки. Договорились с крематорием. На очереди – ресторан. Встретившая нас девушка, услышав, что нужен поминальный обед, провела нас к директору. Я скользнула взглядом по отслеживающим каждый зал мониторам, которые висели на всей стене кабинета красивой, в пиджаке и строгой юбке, женщины. Она подала нам две папки в кожаном переплете – меню. Я нехотя их полистала. Толку с меня было – чуть. Дима что-то обсудил, внес предоплату. И мы поехали домой.
Жуя сардельки и запивая их сладким чаем, я думала о том, что вчера как-то быстро уснула, словно меня выключили, как электрическую лампочку. И как только я уснула – папа смог уйти. Я видела время его ухода в бумаге, когда подписывала отказ от вскрытия… Он уходил, а я чувствовала аромат свободы и запах ванили в кромешной тишине…
То, насколько он возненавидел жизнь, меня потрясло… То, как он пришел в себя и я обманулась в своей надежде снова его видеть и слышать…
Дядя Женя прибыл на поезде в девять утра. Я бросилась обнимать его, дядю, перед которым всегда испытывала восторженный трепет, восхищение и почтение. Уткнулась в мощную грудь. Он – высокий, крепкий и, насколько мне показалось, не седой даже.
