Вот и все. Может, что-то другое есть, там, чай пошвыркать вместе, общий интерес какой-нибудь.
А вот если вам уже нужно больше, а человеку нет (может быть еще нет), я бы не советовал вам тратить на него время. Идите, займитесь своей жизнью. Подождите. Он дорастет и придет, если вы не спутали его с кем-то настоящим. Такое тоже бывает, когда мы считаем, что вот оно, наше, свое, а на деле нет, просто цвет или длина волос или улыбка нам напомнили наше настоящее, с которым мы еще не встретились. А мы так боимся потерять настоящее, что хватаем весь куль с говном ради одной черточки, которая нам напоминает настоящего ненайденного. Ну так вот, если это настоящее, то таскайтесь за ним, если не можете без него. Только не ждите ничего, знайте, что между вами нет того, на что вы надеетесь. Может, появится, в любой момент может появиться. Но сейчас нет.
– Давай вещи, которые нужно постирать, – аверче подает приготовленный мешок.
– А вы чего стоите? – обращаюсь я к остальным.
И тут у парней включается «плакса». Это, знаете, когда у человека вдруг включается режим побитого зверька, которого насиловали и мучили всю жизнь, и вот теперь ему улыбается кто-то сильный, и он так боится поверить, что его не будут сейчас пинать ногами, и глазенки на мокром месте и голосок дрожит, ручки вовнутрь, глазки наружу, ножки дрожат. Противный режим вечной бедняжки.
– Ты правда сходишь в прачечную? Правда возьмешь и мои вещи. Да может, я как-нибудь потом сам. А тебе нужно заплатить за это, сколько?
Одному пятьдесят лет, другому двадцать. Они не первый раз в другой стране таким составом, еще кто-то с ними был. Неужели человеческое отношение, нормальное, естественное для правил общежития, настолько изумляет? В какую безднищу нужно загнать мир, когда рациональное поведение для лучшего выживания группы вызывает слезливую унизительную благодарность? Вы читаете, я акцентирую на этом внимание, и вам кажется, что это логично же, что понятно же. Да– да, такой странный случай. Но вспомните, сколько раз вы в очереди искали копейку, задерживая всех и когда кто-то не выдерживал и говорил, да я эту копейку заплачу, идите уже! Вы говорили – ну что вы, мне так неудобно, Я САМО! И, как всегда и случается, когда человек вдруг превращается в отвратительное чудище Я САМО, задерживаете очередь еще на полчаса. Сколько раз вы своим неудобно, своей фальшивой деликатностью причиняли еще больше неудобств?
Как воспитатель в детском саду объясняю вводные данные, мол, мы же группа, вы играете, я не играю, я могу делать какие-то организационные дела, чтобы нам всем было легче. Я знаю язык, вы не знаете. Вы знаете город, я не знаю, вы мне можете показать и рассказать, что здесь. Надо быть взаимовыгодными. Они продолжают на меня смотреть вот этим взглядом побитых собак, которых сегодня бить не будут. Мариян нарочито занят «своими делами». Свои дела, я уже говорил, это просто перекладывание чего-нибудь куда-нибудь. Прямая демонстрация переливания из пустого в порожнее. Ну, на самом деле он занят, конечно, квантовыми процессами, но со стороны-то выглядит весьма странно, если наблюдать.
После кучи каких-то совершенно диких оправданий и благодарностей, я получаю два мешочка.
– Ты правда сходишь в прачечную? – недоверчиво спрашивает Асен снова.
– Нет, я вещи выброшу за углом, – нормальная советская язвительность, как по мне.
Асен застывает, как громом пораженный, распахнув свои глазенки. Божен удивленно смотрит на меня. Аверче усмехается себе в безднищу пакетов.
Помните рекламу чего-то там, где идет толпа безликих людей и синеглазая девочка открывает ворота во что-то светлое и вся толпа поднимает головы к свету? Вот такое лицо недоверчивого понимания увидевшего чудо человека становится у Божена.
– Это… сарказм? – произносит он с интонацией человека в пустыне «это не мираж?»
– Что это еще может быть?-тогда я тоже удивился.
Но по лицу Асена понимаю, что это может быть правдой в его голове. С другой стороны, на днях у них полиция вещи украла. Есть, чего бояться.
Я ухожу раньше них, потому что ненавижу смотреть, как уходит аверче. Я понимаю, что он тоже ненавидит смотреть, как ухожу я. Как только я поднимаюсь, он уходит из зала.
В прачечной мне очень понравилось. Уютно, я себе место нашел на подоконнике, сидишь, пишешь, тихо, есть кофейный автомат, по соседству пекарня, можно купить рогалик со вкусом бумаги. Ну, это если честно есть, а не съедать вкус с картинки в голове, как люди часто делают. Но, обычно, люди обходятся головой, поэтому их рассказы про все это ватно– бумажное меню в европейских забегаловках разного уровня цен звучит прекрасно. У нас в голове всегда дивный мир. Но я люблю реальность. У самой безвкусной и блеклой реальности богаче вкус, чем у самой сладкой и красочной иллюзии. Вы мне не поверите, потому что вы не умеете потреблять реальность. Но когда-нибудь вы дорастете до этого. По крайней мере в этом Боги Азбучных Истин милосердны.
Я помогаю некоторым немцам, рассказываю, как пользоваться, куда платить, где включать, немцы спрашивают, не работаю ли я тут. Я отвечаю, как в анекдоте, мол, я не гинеколог, но посмотреть могу.
ХХ
Автомат съел евро и не засчитал время. Мелочь для любителей нести бред про «а вот в Европе», имея в виду в цивилизованных странах. Эти «цивилизованные страны» существуют только у вас в голове. Все, забудьте, цивилизация ушла в 1991 году. Нет больше цивилизации. Мы живем в постапе.
Меркель еще билась в конвульсиях, восемнадцать лет, объединяла Европу, хотела выстроить что-то, но она уходит, и вместе с ней уходит надежда на ту прогрессивную Европу, которая у вас в голове. Нет, Европа останется, она все переживет, столько веков переживала. Ну поменяет еще несколько раз границы, ну потрясет ее еще от каких-то местных войн, чумок, но она останется примерно такой же. Не будет рывка прогресса, так его и не было никогда. Я имею в виду человеческого прогресса, а не вот этого капиталистического – машинку, там, какую-то придумали. Что с этого вам-то, люди? Это ведь вы те, кто потеряет работу и не найдет новую, это вы те, кто любит отпуск, какой бы он ни был, потому что в нем не надо думать про это ужасное завтра.
Я возвращаюсь в хостел, чтобы вселиться в комнату. И меня ждет новое прекрасное, пронзительное по своей показательности. Вы знаете, это хостел. То есть тут европейцы (и не только!) из разных стран. Бельгия, Франция, Чехия, Австрия… да все. Мюнхен отличный евросрез.
Я стою с вещами у лифта. Передо мной девочка– горничная. Она нажала кнопку и стучит в дверь лифта. Ну, так быстрее приедет, очевидно же. Там гномики должны быстрее педали крутить, я думаю. Она не первый день тут, я ее видел уже. Вы подумаете, что она из какой-нибудь отсталой страны просто. Нет, но ладно. Разве бы рассказывал вам эту историю, если бы она не была предельно показательной? К лифту подходит японец. В технологичности и развитости Японии-то у вас нет сомнений? Он не нажимает кнопку, а тупо смотрит в лифт, в стеклянное окошечко. К лифту подходит австриец, нажимает кнопку, входит в лифт, подходит другой чел, ничего не нажимает, дергает дверь, а австриец не успел еще уехать, дверь открывается, там, естественно, человек. Дернувший дверь извиняется и остается внизу, вторым в лифте не едет. Австриец уезжает. Оставшийся долго– долго ждет, не нажимая кнопку, но и не дергая больше дверь, и идет пешком.
Авропата.
Это я вещи в несколько этапов носил в комнату и посмотрел обезьянью пьеску.
Наконец, я иду по Мюнхену. Очередная гномячья деревенька. Все сделано бестолково и не для людей. Заставленные тротуары, неудобные переходы, неудобные хваленные велосипедные дорожки, я изучаю их везде, где нахожусь, чтобы знать матчасть, когда уже сяду на эту эрофантазийную рогозу. Первый этаж всех зданий разрисован вандалами, может не так люто, как в Софии, но вполне серьезно, чтобы портить впечатление. Пафосные, под гранит, банковские своды и отчаянные царапки неприкаянного сознания, попытки докричаться до общества, которого нет, «я есть!» безликой и одинаковой толпы бездарных Бэнкси.
За панорамными окнами салонов рабыни капитализма с мертвыми отсутствующими глазами – островные красавицы с Бали, Филиппин, других азиатских стран– трущоб, с высоким духовным самосознанием, а как же.
Я коллекционер. Так сложилось. Собираю всякую мелочь – монетки, марки, открытки, значки, банкноты, мелкую памятную сувенирку, даже обычные подножные камни с разных мест. По каждому предмету узнаю историю, содержу их в порядке. Коллекцию я собираю, больше, ради сохранения истории, и планирую передавать ее в такие же бережные руки. Поэтому, если у вас есть что-то такое старое и ненужное, не стесняйтесь присылать мне. Ваши мелочи будут в надежных и любящих руках. Так вот я заметил, чем беднее страна, тем красивее и дороже у нее коллекционные монеты.
Эти азиатки сидят, как райские птички на ветке на диванчике, неподвижно, как выключенные, некоторые так же неподвижно стоят у окон и невидяще смотрят перед собой. Я улыбаюсь им, но они меня не видят. Я для них часть безликого и ненужного биопотока.
Скоро показывается главная площадь Мюнхена – Мариентплатц, все в рождественских ярмарках, невкусные пряники, красивые фигурки и детальки, чтобы стабильные бюргеры смогли сделать себе ясли, еда, люди, карусель, музыка. Все, как в кино, только нет чувства праздника. Атмосфера как в любой людный день, в любом городе.
Грязно в городе как везде, уточняю это тоже для знатоков, которые никогда с туристических дорожек не сворачивали, но поорать за чистую Европу любят. Ливневки сделаны так же, как попало, или не сделаны вовсе, как и в России.
Я дохожу до ребят, устраиваюсь, я сижу сбоку, чуть поодаль от Марияна, на картонке, на полу. Они тут же прекращают играть, начинают меня угощать каким-то купленным барахлом. Я никогда не отказываюсь, когда аверче предлагает мне какой-нибудь пластиковый мусор, сейчас называемый едой.
Теперь он предлагает сходить за кофе. Предлагает купить мне, я соглашаюсь, конечно. Он знает, как я пью кофе. Я пью его сильно слаще, чем он. Психологически он должен бы пить черный кофе, чуть сладкий, но он взял мою модель, чтобы материализовывать меня рядом, поэтому пьет теперь тот же сладенький молочный напиток. Правда, пять пакетиков он сыпать все-таки не может. Свекольный сахар, и крашенный свекольный, который вам выдают за тростниковый, совсем не такой, как белый тростниковый, который был в Советском Союзе, поэтому, на вопрос «сколько тебе сахара?» я обычно отвечаю: «пять современных ложек, ну, две советских».
Только я обрадовался, что в Мюнхене годный кофе, так мой где-то сегодня свое пойло, таки, отыскал, и принес. Он всегда сам выбирает какой-то невкусный трэш. Ему, вероятно, когда он один, все равно. Например, он может натуральный сок водой разбавить.
Вы могли бы подумать, что просто вкус такой у человека, но нет, когда я выбираю за него, он с удовольствием это ест и пьет, потом выбирает это сам… только это, доводя окружающих, что ему нужно именно так и никак по– другому. Даже иногда пытается на меня с этим же накинуться. Мол, зачем ты мне предлагаешь шоколадное печенье, если я ем только светлое! Я говорю, да я же тебя практически заставил светлое попробовать! Нет, я всегда– всегда ел только светлое, уверяет он. И через неделю уже люди огребают, потому что даже шоколадного печенья у них не найти, которое он всегда любил.
А еще я видел тут памятник жертвам национал– социализма. Там вечный огонь в клетке. Божен очень хотел посмотреть тоже. Мариян его не отпускал, но однажды Божен все-таки вырвался, отпросился за сосиской и смог успеть посмотреть его.
*
«Великих тыщ» мы в тот день не заработали, заработали только на ночлег и еду. Я говорю мы, хотя у меня свой заработок, я веду уроки, делаю переводы. Но я же рассказываю про стиль жизни уличных музыкантов. Я ем с ними, иногда, конечно, меня бесит это днище, и я компенсирую для нас нормальную еду – ребята даже не знают, что это такое, а аверче может отбирать еду у бездомных собак, он не обращает внимания на такие мелочи физической вселенной. Хотя как. Вот вам примеры из серии аверче и чувство стиля.
Слышу я как-то страшные звуки из его комнаты, как будто война миров началась, заглядываю, а он окно на скотч заклеивает ячейками от яиц, которые мы выкидывать собрались.
– Ты что делаешь, гений дизайна? – изумляюсь я.
– Там из дома напротив на меня смотрят. Мне это не нравится.
– Так, может, шторы повесим?
Мариян насторожено:
– А какие у нас есть шторы? Может, они мне не понравятся?
Я, конечно, не выдерживаю и хохочу.
– То есть ты серьезно считаешь, что могут существовать шторы хуже, чем ячейки из– под яиц, наклеенные на скотч?
Он вспыхивает улыбкой, качает головой.
– Ну, пусть тогда так сегодня останется, а завтра повесим.
– Конечно, нельзя мешать человеку самовыражаться. Но почему ты самовыражаешься именно так-то, аверче? Тебя бы в симоронском движении за родного приняли!
Он пожимает плечами и вздыхает.
Именно это он и делает, пытается взломать этот мир.
Мы изначально в Мюнхене хотели снять квартиру на месяц, но не нашли. Античеловечески потому что все устроено. Но когда выбирали хостелы, он, который говорил, что иногда придется спать в шахте метро, решительно отверг несколько хостелов, потому что там кровати, как в казармах. Хотя ему-то откуда знать, он никогда в казарме тут не был.
– Ах, поглядите на нашего графа, – смеялся тогда я, – клоповник ему не тот, дайте другой!
А в нашем хостеле Асен возмущался, что работники не перетряхивают постель, а просто сверху кладут новую простынь.
– Это смелое возмущение для человека, который согласен спать в шахте метро, – сказал я.
Но посмеялся только Божен.
Мы взяли самую дешевую комнату, где уже вселился какой-то табор. И ребята приняли прекрасное решение – бродить полночи, чтобы те все легли спать. Я, конечно, в этом участвовать не стал, и пошел спать, аверче пошел тут же за мной. Поэтому Асен и Божен, конечно, тоже бросили эту дурь.
ХХХХ
Наконец мы добрались до магазина. В хостеле есть кухня, и мы решили не ходить каждый раз в этот идиотский ресторан, а готовить самим. Готовил у нас Асен. Хотя аверче пел, что готовит всегда он в таких поездках.
В магазине я купил несколько упаковок актимеля, объяснил, как это работает и зачем. Асен и Божен попросили попробовать. Говорю, что хватит на всех, я взял с учетом на всех. Асен вдруг всхлипывет.
– Ты так заботишься обо всей группе.
– А для вас это странно? – наверное, презрительнее, чем нужно, спрашиваю я, все-таки меня сильно досадует неумение людей объединяться, – это, Асен, называется просто человеческое отношение. Так себя нормальные люди ведут.
– Нет, не странно, это круто, – он смущается.
Вообще, у Асена в Мюнхене появился какой-то росток человечности. Может, потому что Асену просто нужные добрые и сильные руки и насколько благороден главный в стае, настолько хорош и Асен. Поздновато в двадцать лет, конечно, себя определять, но лучше поздно, чем никогда. Асен не встречал никого сильнее Марияна, да и я скажу честно, это сложно.
А вот если вам уже нужно больше, а человеку нет (может быть еще нет), я бы не советовал вам тратить на него время. Идите, займитесь своей жизнью. Подождите. Он дорастет и придет, если вы не спутали его с кем-то настоящим. Такое тоже бывает, когда мы считаем, что вот оно, наше, свое, а на деле нет, просто цвет или длина волос или улыбка нам напомнили наше настоящее, с которым мы еще не встретились. А мы так боимся потерять настоящее, что хватаем весь куль с говном ради одной черточки, которая нам напоминает настоящего ненайденного. Ну так вот, если это настоящее, то таскайтесь за ним, если не можете без него. Только не ждите ничего, знайте, что между вами нет того, на что вы надеетесь. Может, появится, в любой момент может появиться. Но сейчас нет.
– Давай вещи, которые нужно постирать, – аверче подает приготовленный мешок.
– А вы чего стоите? – обращаюсь я к остальным.
И тут у парней включается «плакса». Это, знаете, когда у человека вдруг включается режим побитого зверька, которого насиловали и мучили всю жизнь, и вот теперь ему улыбается кто-то сильный, и он так боится поверить, что его не будут сейчас пинать ногами, и глазенки на мокром месте и голосок дрожит, ручки вовнутрь, глазки наружу, ножки дрожат. Противный режим вечной бедняжки.
– Ты правда сходишь в прачечную? Правда возьмешь и мои вещи. Да может, я как-нибудь потом сам. А тебе нужно заплатить за это, сколько?
Одному пятьдесят лет, другому двадцать. Они не первый раз в другой стране таким составом, еще кто-то с ними был. Неужели человеческое отношение, нормальное, естественное для правил общежития, настолько изумляет? В какую безднищу нужно загнать мир, когда рациональное поведение для лучшего выживания группы вызывает слезливую унизительную благодарность? Вы читаете, я акцентирую на этом внимание, и вам кажется, что это логично же, что понятно же. Да– да, такой странный случай. Но вспомните, сколько раз вы в очереди искали копейку, задерживая всех и когда кто-то не выдерживал и говорил, да я эту копейку заплачу, идите уже! Вы говорили – ну что вы, мне так неудобно, Я САМО! И, как всегда и случается, когда человек вдруг превращается в отвратительное чудище Я САМО, задерживаете очередь еще на полчаса. Сколько раз вы своим неудобно, своей фальшивой деликатностью причиняли еще больше неудобств?
Как воспитатель в детском саду объясняю вводные данные, мол, мы же группа, вы играете, я не играю, я могу делать какие-то организационные дела, чтобы нам всем было легче. Я знаю язык, вы не знаете. Вы знаете город, я не знаю, вы мне можете показать и рассказать, что здесь. Надо быть взаимовыгодными. Они продолжают на меня смотреть вот этим взглядом побитых собак, которых сегодня бить не будут. Мариян нарочито занят «своими делами». Свои дела, я уже говорил, это просто перекладывание чего-нибудь куда-нибудь. Прямая демонстрация переливания из пустого в порожнее. Ну, на самом деле он занят, конечно, квантовыми процессами, но со стороны-то выглядит весьма странно, если наблюдать.
После кучи каких-то совершенно диких оправданий и благодарностей, я получаю два мешочка.
– Ты правда сходишь в прачечную? – недоверчиво спрашивает Асен снова.
– Нет, я вещи выброшу за углом, – нормальная советская язвительность, как по мне.
Асен застывает, как громом пораженный, распахнув свои глазенки. Божен удивленно смотрит на меня. Аверче усмехается себе в безднищу пакетов.
Помните рекламу чего-то там, где идет толпа безликих людей и синеглазая девочка открывает ворота во что-то светлое и вся толпа поднимает головы к свету? Вот такое лицо недоверчивого понимания увидевшего чудо человека становится у Божена.
– Это… сарказм? – произносит он с интонацией человека в пустыне «это не мираж?»
– Что это еще может быть?-тогда я тоже удивился.
Но по лицу Асена понимаю, что это может быть правдой в его голове. С другой стороны, на днях у них полиция вещи украла. Есть, чего бояться.
Я ухожу раньше них, потому что ненавижу смотреть, как уходит аверче. Я понимаю, что он тоже ненавидит смотреть, как ухожу я. Как только я поднимаюсь, он уходит из зала.
В прачечной мне очень понравилось. Уютно, я себе место нашел на подоконнике, сидишь, пишешь, тихо, есть кофейный автомат, по соседству пекарня, можно купить рогалик со вкусом бумаги. Ну, это если честно есть, а не съедать вкус с картинки в голове, как люди часто делают. Но, обычно, люди обходятся головой, поэтому их рассказы про все это ватно– бумажное меню в европейских забегаловках разного уровня цен звучит прекрасно. У нас в голове всегда дивный мир. Но я люблю реальность. У самой безвкусной и блеклой реальности богаче вкус, чем у самой сладкой и красочной иллюзии. Вы мне не поверите, потому что вы не умеете потреблять реальность. Но когда-нибудь вы дорастете до этого. По крайней мере в этом Боги Азбучных Истин милосердны.
Я помогаю некоторым немцам, рассказываю, как пользоваться, куда платить, где включать, немцы спрашивают, не работаю ли я тут. Я отвечаю, как в анекдоте, мол, я не гинеколог, но посмотреть могу.
ХХ
Автомат съел евро и не засчитал время. Мелочь для любителей нести бред про «а вот в Европе», имея в виду в цивилизованных странах. Эти «цивилизованные страны» существуют только у вас в голове. Все, забудьте, цивилизация ушла в 1991 году. Нет больше цивилизации. Мы живем в постапе.
Меркель еще билась в конвульсиях, восемнадцать лет, объединяла Европу, хотела выстроить что-то, но она уходит, и вместе с ней уходит надежда на ту прогрессивную Европу, которая у вас в голове. Нет, Европа останется, она все переживет, столько веков переживала. Ну поменяет еще несколько раз границы, ну потрясет ее еще от каких-то местных войн, чумок, но она останется примерно такой же. Не будет рывка прогресса, так его и не было никогда. Я имею в виду человеческого прогресса, а не вот этого капиталистического – машинку, там, какую-то придумали. Что с этого вам-то, люди? Это ведь вы те, кто потеряет работу и не найдет новую, это вы те, кто любит отпуск, какой бы он ни был, потому что в нем не надо думать про это ужасное завтра.
Я возвращаюсь в хостел, чтобы вселиться в комнату. И меня ждет новое прекрасное, пронзительное по своей показательности. Вы знаете, это хостел. То есть тут европейцы (и не только!) из разных стран. Бельгия, Франция, Чехия, Австрия… да все. Мюнхен отличный евросрез.
Я стою с вещами у лифта. Передо мной девочка– горничная. Она нажала кнопку и стучит в дверь лифта. Ну, так быстрее приедет, очевидно же. Там гномики должны быстрее педали крутить, я думаю. Она не первый день тут, я ее видел уже. Вы подумаете, что она из какой-нибудь отсталой страны просто. Нет, но ладно. Разве бы рассказывал вам эту историю, если бы она не была предельно показательной? К лифту подходит японец. В технологичности и развитости Японии-то у вас нет сомнений? Он не нажимает кнопку, а тупо смотрит в лифт, в стеклянное окошечко. К лифту подходит австриец, нажимает кнопку, входит в лифт, подходит другой чел, ничего не нажимает, дергает дверь, а австриец не успел еще уехать, дверь открывается, там, естественно, человек. Дернувший дверь извиняется и остается внизу, вторым в лифте не едет. Австриец уезжает. Оставшийся долго– долго ждет, не нажимая кнопку, но и не дергая больше дверь, и идет пешком.
Авропата.
Это я вещи в несколько этапов носил в комнату и посмотрел обезьянью пьеску.
Наконец, я иду по Мюнхену. Очередная гномячья деревенька. Все сделано бестолково и не для людей. Заставленные тротуары, неудобные переходы, неудобные хваленные велосипедные дорожки, я изучаю их везде, где нахожусь, чтобы знать матчасть, когда уже сяду на эту эрофантазийную рогозу. Первый этаж всех зданий разрисован вандалами, может не так люто, как в Софии, но вполне серьезно, чтобы портить впечатление. Пафосные, под гранит, банковские своды и отчаянные царапки неприкаянного сознания, попытки докричаться до общества, которого нет, «я есть!» безликой и одинаковой толпы бездарных Бэнкси.
За панорамными окнами салонов рабыни капитализма с мертвыми отсутствующими глазами – островные красавицы с Бали, Филиппин, других азиатских стран– трущоб, с высоким духовным самосознанием, а как же.
Я коллекционер. Так сложилось. Собираю всякую мелочь – монетки, марки, открытки, значки, банкноты, мелкую памятную сувенирку, даже обычные подножные камни с разных мест. По каждому предмету узнаю историю, содержу их в порядке. Коллекцию я собираю, больше, ради сохранения истории, и планирую передавать ее в такие же бережные руки. Поэтому, если у вас есть что-то такое старое и ненужное, не стесняйтесь присылать мне. Ваши мелочи будут в надежных и любящих руках. Так вот я заметил, чем беднее страна, тем красивее и дороже у нее коллекционные монеты.
Эти азиатки сидят, как райские птички на ветке на диванчике, неподвижно, как выключенные, некоторые так же неподвижно стоят у окон и невидяще смотрят перед собой. Я улыбаюсь им, но они меня не видят. Я для них часть безликого и ненужного биопотока.
Скоро показывается главная площадь Мюнхена – Мариентплатц, все в рождественских ярмарках, невкусные пряники, красивые фигурки и детальки, чтобы стабильные бюргеры смогли сделать себе ясли, еда, люди, карусель, музыка. Все, как в кино, только нет чувства праздника. Атмосфера как в любой людный день, в любом городе.
Грязно в городе как везде, уточняю это тоже для знатоков, которые никогда с туристических дорожек не сворачивали, но поорать за чистую Европу любят. Ливневки сделаны так же, как попало, или не сделаны вовсе, как и в России.
Я дохожу до ребят, устраиваюсь, я сижу сбоку, чуть поодаль от Марияна, на картонке, на полу. Они тут же прекращают играть, начинают меня угощать каким-то купленным барахлом. Я никогда не отказываюсь, когда аверче предлагает мне какой-нибудь пластиковый мусор, сейчас называемый едой.
Теперь он предлагает сходить за кофе. Предлагает купить мне, я соглашаюсь, конечно. Он знает, как я пью кофе. Я пью его сильно слаще, чем он. Психологически он должен бы пить черный кофе, чуть сладкий, но он взял мою модель, чтобы материализовывать меня рядом, поэтому пьет теперь тот же сладенький молочный напиток. Правда, пять пакетиков он сыпать все-таки не может. Свекольный сахар, и крашенный свекольный, который вам выдают за тростниковый, совсем не такой, как белый тростниковый, который был в Советском Союзе, поэтому, на вопрос «сколько тебе сахара?» я обычно отвечаю: «пять современных ложек, ну, две советских».
Только я обрадовался, что в Мюнхене годный кофе, так мой где-то сегодня свое пойло, таки, отыскал, и принес. Он всегда сам выбирает какой-то невкусный трэш. Ему, вероятно, когда он один, все равно. Например, он может натуральный сок водой разбавить.
Вы могли бы подумать, что просто вкус такой у человека, но нет, когда я выбираю за него, он с удовольствием это ест и пьет, потом выбирает это сам… только это, доводя окружающих, что ему нужно именно так и никак по– другому. Даже иногда пытается на меня с этим же накинуться. Мол, зачем ты мне предлагаешь шоколадное печенье, если я ем только светлое! Я говорю, да я же тебя практически заставил светлое попробовать! Нет, я всегда– всегда ел только светлое, уверяет он. И через неделю уже люди огребают, потому что даже шоколадного печенья у них не найти, которое он всегда любил.
А еще я видел тут памятник жертвам национал– социализма. Там вечный огонь в клетке. Божен очень хотел посмотреть тоже. Мариян его не отпускал, но однажды Божен все-таки вырвался, отпросился за сосиской и смог успеть посмотреть его.
Глава 4. Мой взгляд похож на твой, в нем нет ничего, кроме снов и забытого счастья
*
«Великих тыщ» мы в тот день не заработали, заработали только на ночлег и еду. Я говорю мы, хотя у меня свой заработок, я веду уроки, делаю переводы. Но я же рассказываю про стиль жизни уличных музыкантов. Я ем с ними, иногда, конечно, меня бесит это днище, и я компенсирую для нас нормальную еду – ребята даже не знают, что это такое, а аверче может отбирать еду у бездомных собак, он не обращает внимания на такие мелочи физической вселенной. Хотя как. Вот вам примеры из серии аверче и чувство стиля.
Слышу я как-то страшные звуки из его комнаты, как будто война миров началась, заглядываю, а он окно на скотч заклеивает ячейками от яиц, которые мы выкидывать собрались.
– Ты что делаешь, гений дизайна? – изумляюсь я.
– Там из дома напротив на меня смотрят. Мне это не нравится.
– Так, может, шторы повесим?
Мариян насторожено:
– А какие у нас есть шторы? Может, они мне не понравятся?
Я, конечно, не выдерживаю и хохочу.
– То есть ты серьезно считаешь, что могут существовать шторы хуже, чем ячейки из– под яиц, наклеенные на скотч?
Он вспыхивает улыбкой, качает головой.
– Ну, пусть тогда так сегодня останется, а завтра повесим.
– Конечно, нельзя мешать человеку самовыражаться. Но почему ты самовыражаешься именно так-то, аверче? Тебя бы в симоронском движении за родного приняли!
Он пожимает плечами и вздыхает.
Именно это он и делает, пытается взломать этот мир.
Мы изначально в Мюнхене хотели снять квартиру на месяц, но не нашли. Античеловечески потому что все устроено. Но когда выбирали хостелы, он, который говорил, что иногда придется спать в шахте метро, решительно отверг несколько хостелов, потому что там кровати, как в казармах. Хотя ему-то откуда знать, он никогда в казарме тут не был.
– Ах, поглядите на нашего графа, – смеялся тогда я, – клоповник ему не тот, дайте другой!
А в нашем хостеле Асен возмущался, что работники не перетряхивают постель, а просто сверху кладут новую простынь.
– Это смелое возмущение для человека, который согласен спать в шахте метро, – сказал я.
Но посмеялся только Божен.
Мы взяли самую дешевую комнату, где уже вселился какой-то табор. И ребята приняли прекрасное решение – бродить полночи, чтобы те все легли спать. Я, конечно, в этом участвовать не стал, и пошел спать, аверче пошел тут же за мной. Поэтому Асен и Божен, конечно, тоже бросили эту дурь.
ХХХХ
Наконец мы добрались до магазина. В хостеле есть кухня, и мы решили не ходить каждый раз в этот идиотский ресторан, а готовить самим. Готовил у нас Асен. Хотя аверче пел, что готовит всегда он в таких поездках.
В магазине я купил несколько упаковок актимеля, объяснил, как это работает и зачем. Асен и Божен попросили попробовать. Говорю, что хватит на всех, я взял с учетом на всех. Асен вдруг всхлипывет.
– Ты так заботишься обо всей группе.
– А для вас это странно? – наверное, презрительнее, чем нужно, спрашиваю я, все-таки меня сильно досадует неумение людей объединяться, – это, Асен, называется просто человеческое отношение. Так себя нормальные люди ведут.
– Нет, не странно, это круто, – он смущается.
Вообще, у Асена в Мюнхене появился какой-то росток человечности. Может, потому что Асену просто нужные добрые и сильные руки и насколько благороден главный в стае, настолько хорош и Асен. Поздновато в двадцать лет, конечно, себя определять, но лучше поздно, чем никогда. Асен не встречал никого сильнее Марияна, да и я скажу честно, это сложно.
