– Это не подарок.
– А что это?
– Это вместо твоей... вчерашней...
Он смотрел на неё, она в плаще через грудь, с открытыми плечами, ключицами, и кожа белая, аристократическая, розовый должен был ей идти, специально подбирал для неё и денег не пожалел, хоть и стоила она дорого. Волосы, завиваясь, лежали на спине, отливали медью. Красивая у него рабыня.
– Что это? – Ацилия усмехнулась, дрогнув бровями, сверкнула в полумраке белыми зубами. – Запоздалая забота? Вчера вы, как животное, а сегодня... Проснулась вдруг совесть? Не надо мне ничего! От вас я ничего не приму...
– Ты сама меня вчера вывела, может быть, я и был немного груб, но...
– Немного? – вызывающе перебила она, хотя и знала, что он этого не любит. – Какая жалость, что у вас нет сестры, и она никогда не переживёт подобного к себе отношения, подобного человека, как вы... Вы – дикое, необузданное животное! И не надо мне ничего от вас, я не возьму...
Он помолчал какое-то время, с усилием сдерживая себя.
– Мне самому тебя переодеть? – Выдержка у него тоже была хорошая – на зависть любому оратору! – Только не жалуйся потом.
– А я и не жалуюсь! Я никогда не жалуюсь! А на вас тем более!..
– Мне тебе помочь?
– Ну попробуйте... – Она пожала плечами и вызывающе глянула снизу вверх.
– Я позову на помощь кого-нибудь из своих легионеров, или даже несколько легионеров... Ты этого хочешь? Я так сделаю.
Она усмехнулась, поднимаясь на ноги, говорила:
– Когда вы рвали вчера мою одежду, помощники вам были не нужны. – Он промолчал, и она продолжила, глядя ему в лицо: – Вы – эгоист, если вы, конечно, знаете значение этого слова, вы живёте только для себя, вам плевать на людей, что окружают вас, вам безразлична чужая боль, чужие чувства... Вам безразлично, что своими поступками вы вызываете только ненависть к себе... Нет ничего удивительного в том, что у вас столько врагов здесь, мне даже думается, что у вас нет ни друзей, ни любимой женщины... Чтобы быть любимым, ценимым другими человеком, надо обладать другими качествами, у вас таких нет...
– Ты ничего не знаешь обо мне, как ты можешь об этом говорить.
– Да что тут знать? – Она вздохнула и подобрала с пола новую тунику, развернула её в полный рост. – Отвернитесь!
– Что?
– Отвернитесь, пожалуйста, господин...
Он долго глядел ей в лицо, губы тронула улыбка:
– Чего ж я у тебя не видел?
– Тогда уж точно – забирайте назад! – Бросила ему под ноги тунику его и отвернула голову, закрывая глаза, так и стояла, обняв себя за плечи, прижимая к груди свободный плащ, и тот опускался вниз к открытым ногам мягкими складочками. Упрямая! Ну не раздевать же ему её в самом деле?
Марций вздохнул, развернулся и вышел за штору в атриум палатки.
Ацилия осталась одна, открыла глаза, облегчённо переводя дыхание. Что за человек? Глянула на тунику, лежащую на полу, красивая, мягкая, и цвет – самый любимый её, как знал, как будто. Она такие дома носила, и снизу оборками плиссировка – стола. Гордость гордостью, а одежда ей нужна, не ходить же ей голой, с одним этим плащом?
Подобрала тунику, откинула плащ, на мгновение оставшись обнажённой, быстро накинула тунику и расправила складочки на груди, на бёдрах. Хорошая, так и льнёт, мягкая шерсть, и рукава втачные доходят до локтя, открывая белые предплечья, хотя по сравнению с другими частями тела, на них уже лёг еле заметный загар. Ерунда!
Ацилия вышла к хозяину, чувствуя, как ткань новой туники ласкает ноги, играет складочками вокруг икр, дорогая, наверное.
– Вы, по-моему, хотели посмотреть... Пожалуйста.
Он стоял к ней спиной и медленно обернулся, глядел теперь на неё с лица и до пят. Ацилия закинула руки, вытаскивая волосы из-под туники на спине, быстро свернула их в узел на затылке, не сводя глаз с хозяина. При её движениях туника играла, мягко обрисовывая её тело, грудь, ноги. Марций сомкнул губы, сглатывая.
– Посмотрел... Красиво. – Отвернулся, собираясь выйти.
– Господин? – позвала вдруг, и он обернулся к ней, задержавшись. – Спасибо... – промолвила негромко, глядя в глаза его, и он опешил от этой неожиданной благодарности, задрожали ресницы под нахмуренными бровями. Ацилия улыбнулась вдруг: – Скажите, что благодарности принимать куда приятнее, чем признания в ненависти?
Марций выдохнул, откидывая голову назад, улыбнулся вдруг неожиданно, открывая белые зубы:
– Вон, на столе, твоя флейта, я нашёл её утром...
Ацилия дрогнула бровями удивлённо:
– Спасибо...
Он хмыкнул и вышел на улицу. Ацилия поджала губы. Неужели сердце его ещё способно на доброту? Ведь отпустил же он её тогда, в Нуманции, и у Овидия выкупил, но вчерашнее... Боги... Она закусила нижнюю губу и замотала головой, понимая, что вчерашняя пережитая боль и вчерашнее унижение затмевают всё! Святые боги.
Она вздохнула, поникая плечами. Выбираться надо отсюда. Но как?
* * *
Полог палатки был подвязан, и солнечный свет падал в атриум, освещая рабыню, сидящую на триподе посреди помещения, она расчесывала свои волосы, аккуратно разбирая ещё влажные тёмные пряди. Марк наблюдал за ней исподволь, покусывая кончик стиля: он писал письма и приказы. Обдумывая содержание их, смотрел на девчонку, на её чёткий профиль; она сидела как раз боком к свету, а вторым боком к нему, свет очерчивал её лицо, и, увлечённая, она не замечала, что на неё смотрят. Но скоро солнце зайдёт, уже глубокий вечер, и в палатку входят лишь последние лучи. Девчонка осторожно провела по волосам гребнем, и дёрнула губами от боли, что-то осталось ещё в этой пряди, недочесанное.
Она из Нуманции, родилась в ней, родители её – коренные римляне, отец Гай Ацилий Юстас – скандальный сенатор, его обвинили в неблагонадёжности и выслали из Рима, посчитав опасным для Республики. Марций плохо знал, что именно опасного он сделал, но фигура сенатора сомнительная, он и сам-то об этом узнал через вторые руки, буквально перед тем, как оказаться здесь, в Ближней Испании. Ацилий Юстас – видный человек в Нуманции... был, один из подстрекателей бунта, только подливал масла в огонь. Хотя в Риме у него остались влиятельные и богатые родственники, если они узнают, что дочь его жива и в рабстве...
Марций вздохнул.
Маленький городок заявил о своей самостоятельности от Рима ещё во времена цензора Котона, более пятидесяти лет назад, и за это время успешно отражал все атаки римских армий. Это надо же, что позволили?.. Пока за дело не взялся новый консул – Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Он разрушил Карфаген, что ему какая-то Нуманция в Испании. Хотя город выдержал осаду в восемь месяцев.
И она была там, по ту сторону стен...
Марций сощурил глаза, наблюдая за Ацилией, спросил вдруг:
– Ты когда-нибудь в Риме была?
Она вздрогнула, повернула к нему голову, ответила:
– Нет... Я не покидала Нуманции... Далеко это... Нет...
– Что с твоим отцом? Ты знаешь?
– Нет. – Она сверкнула глазами, хмурясь. – Он ушёл в Совет, и я больше его не видела, наверное, его уже нет в живых...
– У тебя были ещё родственники, кроме него?
– Старший брат... Гай...
– Что с ним?
– Я не знаю, с первых же дней осады его призвали на оборону, он был где-то на стене у Главных Ворот... По-моему, в восточном секторе...
– Моя центурия входила в город в этом месте. – Ацилия промолчала, отворачиваясь, спряталась за стеной волос. – Там было жарко. Я потерял там почти половину своих легионеров...
Она вскинула голову, снова глянула ему в лицо, но ничего не сказала, и Марций снова спросил:
– На тебе была туника простолюдинки, я принял тебя даже за рабыню. Ты хотела сбежать таким образом? Чья это была идея?
– Моя! А что? – Она дёрнула подбородком раздражённо.
– Да ничего! – Марций пожал плечами.
– Если бы вы сразу знали, что я дочь Ацилия, вы бы не отпустили меня, да?
Он опять пожал плечами:
– Не знаю. Я сам себе удивлён. Но вряд ли меня купила твоя одежда, больше тронули твои слова...
Она вскинула брови:
– Вы, оказывается, умеете слушать?
– Представь себе. – Он сделал вид, что не понял её издёвки.
Они помолчали некоторое время, и Марций сказал ей то, что могло быть ей интересным:
– Из города четыре тысячи человек взяли, многих казнили, остальных продали в рабство. Сципион Эмилиан приказал разрушить город до основания... Больше ты никогда его не увидишь. – Его голос был тихим, он не издевался над ней. И Ацилия задрожала от его слов, от тона его голоса, от прошлого, что уходило от неё безвозвратно. Вытащила из-за пояса флейту и поднесла к губам. Марций не шевелился, слушал её музыку, смешанную напополам со слезами и невыносимой тоской. Она плакала в ней, в этой музыке, рвала душу на части и себе, и ему. Не доиграла, оторвала её от губ, закрыла лицо руками и зарыдала.
Уж чего-чего, а слёз женских он не любил, они разрывали ему сердце, он вспоминал слёзы своей матери в далёком бессильном детстве, когда не мог ничего изменить. Поднялся и подошёл к ней, встал рядом, взял за плечи, прижимая головой к себе.
– Успокойся. Своими слезами ты ничего не изменишь...
Она дёрнулась, освобождаясь от него:
– Оставьте меня, ради Юпитера... Вы тоже хороши... Мой дом... Моя Родина... Вам бы только всё жечь, всё рушить... Ненавижу вас всех, а вас особенно!
Вскочила на ноги, стирая слёзы с лица, и убежала к себе. Марций только проводил её глазами и вздохнул. Он просто выполняет приказы, что ещё он может сделать?
В этот вечер он аккуратно чистил свой меч. Сначала наточил точильным камнем с крупным зерном, потом подправил мягким оселком, внимательно осматривая против света острый режущий край, хмурился, щурил тёмные глаза. Видно было, что он любил свой меч, какими ласковыми были движения его, как с ребёнком, или любимой женщиной. Но Ацилия знала – у него их нет. Она следила за ним с угла, где сидела на триподе, расчесывая перед сном волосы. Теперь убрав точильные камни, Марций натирал лезвие меча мягкой тряпочкой, смоченной в масле. Почему-то её раздражали эти его движения, заботливые, аккуратные, неужели он мог быть таким только с оружием, только с орудием убийства? Разве это справедливо? Почему убивают людей, рушат города, сжигают дома, а любят и заботятся о мечах?..
Она вздохнула, и Марций поднял лицо. Спросил вдруг:
– Сколько тебе лет?
Она вспылила без видимой на то причины:
– Какая вам разница? Не всё ли равно?
– Ты из той породы женщин, что скрывают свой возраст? Думают, что этим они прибавят себе цену, заинтересуют...
– Нет, я не из той породы женщин, и никого я не собираюсь заинтересовывать, по-моему, действительно это не должно иметь для вас какого-либо значения... Мне восемнадцать будет!
Он некоторое время молчал, и Ацилия подумала, нагрубит, но он произнёс лишь:
– Что-то много, и ты ещё не замужем, твой отец, наверное, очень тщательно выбирал тебе жениха...
Ацилия вздёрнула подбородок, отбрасывая волосы за спину:
– Мой отец сильно любил меня и не хотел расставаться.
– А-а, – протянул Марций, оглядел лезвие меча критическим взглядом и убрал в ножны, поднялся с низенькой скамеечки. – Но жених-то у тебя точно был?
– Я обручилась ещё два года назад, после своего шестнадцатилетия... – Она заплетала волосы в косу, закинув руки назад, сидела, выпрямившись, прогнув спину, прямая, гордая.
Марций хмыкнул:
– Аристократ? Патриций?
– Из всадников... – Ацилия прикрыла глаза, говоря через зубы.
– Молодой? Симпатичный?
Ацилия перебросила косу на грудь, доплетая её здесь, говорила, не глядя на него, смотрела на свои руки:
– Когда я видела его, а видела я его лишь однажды, на обручении, ему уже было тридцать восемь, и он уже похоронил двух жён... – Договорив, она подняла глаза, глядя Марцию в лицо, словно вызов бросала.
Марций долго молчал, будто не верил ей, тщательно мыл руки в тёплой воде, взял полотенце, вытирая воду. Вернулся, плеснув и в лицо, пригладил мокрой рукой волосы назад. Ацилия доплела косу, рывком перебросила на спину, думала, он больше не спросит ни о чём. Но...
– Естественно, ты его не любишь?
Ацилия презрительно хмыкнула, скривив губы:
– Любовь?! О чём вы говорите? Что за бред! Её просто придумали. Писатели и поэты, романтические юноши и вспыльчивые девицы... Полная чушь!
– Ты не веришь? – Он вскинул брови. – Любят же матери своих детей, и дети – своих матерей...
Она перебила нетерпеливо:
– Это любовь другого рода! Вы же не эту любовь имели в виду... Да, любить можно ребёнка, сыр, розы, хорошую погоду, но... – Усмехнулась. – Любви между мужчиной и женщиной не существует. Этот мир придуман для мужчин, вся власть, вся сила в их руках, они управляют жизнями и женщин и детей, они управляют семьями и государствами... Жён они выбирают, как будущих матерей для своих детей...
– А как же главное проявление любви... – спросил он негромко, принимая её вспыльчивые слова. – Как же близость между мужчиной и женщиной?
– Ха-ха, – она засмеялась. – Чего? Вы считаете это проявлением любви? Большего бреда я не слышала!
– Но не всякий раз, не с каждой женщиной... Иногда мужчины просто развлекаются или расслабляются... Но, когда они женятся, когда выбирают одну из всех, они клянутся жить для неё, защищать её, и её детей...
Она опять перебила:
– И поэтому существует развод и понятие patter familias, когда мужчина вправе решить участь любого члена своей семьи вплоть до убийства? Мужчины пользуются женщинами, они используют их, отсюда толпы волчиц при гарнизоне, насилие в городах... Что делают военные...
– Это совсем другое.
– Другое, говорите? Да все мужчины лишь пользуются женщинами, лишь используют их, как необходимую вещь... Как вы там сказали? «Развлекаются»? «Расслабляются»? Не знаю, что уж двигает ими, какая сила, но все мужчины сволочи, они думают только об одном...
– Женщины думают о том же... – Он был поразительно спокоен на фоне её раздражённости.
– Неправда! – отрезала она. – Мужчинам просто хочется в это верить, они этим успокаивают себя, на самом же деле, всякий раз они унижают женщину, делают ей больно, они оскорбляют её...
– Вот это уж точно неправда! – Он покачал головой, сомневаясь в её словах. – Женщины переживают то же, что и мужчины... Именно поэтому существуют такие женщины, что испытывают азарт и меняют мужчин, заводя всё новых и новых любовников...
– Ерунда!
– Они испытывают то же удовольствие, что и всякий мужчина...
– Ложь всё это!
Он замолчал, нахмуриваясь:
– Ты хочешь сказать, что за всё это время ты не испытала ничего?
– Кроме злости и унижения! И боли! – отрезала она, и он долго молчал, не веря её словам. Произнёс еле слышно, приподнимая брови:
– Ничего?
– А что бы вы хотели? – Она раздражённо поднялась на ноги, не скрывая своего отношения к нему, скривила губы. – Вы же всё время, как насильник... Как животное... Да, впрочем, какая разница?.. Все мужчины такие... Как вы... Никакой разницы! Что Овидий, что Лелий, что вы – не всё ли равно!
– А что это?
– Это вместо твоей... вчерашней...
Он смотрел на неё, она в плаще через грудь, с открытыми плечами, ключицами, и кожа белая, аристократическая, розовый должен был ей идти, специально подбирал для неё и денег не пожалел, хоть и стоила она дорого. Волосы, завиваясь, лежали на спине, отливали медью. Красивая у него рабыня.
– Что это? – Ацилия усмехнулась, дрогнув бровями, сверкнула в полумраке белыми зубами. – Запоздалая забота? Вчера вы, как животное, а сегодня... Проснулась вдруг совесть? Не надо мне ничего! От вас я ничего не приму...
– Ты сама меня вчера вывела, может быть, я и был немного груб, но...
– Немного? – вызывающе перебила она, хотя и знала, что он этого не любит. – Какая жалость, что у вас нет сестры, и она никогда не переживёт подобного к себе отношения, подобного человека, как вы... Вы – дикое, необузданное животное! И не надо мне ничего от вас, я не возьму...
Он помолчал какое-то время, с усилием сдерживая себя.
– Мне самому тебя переодеть? – Выдержка у него тоже была хорошая – на зависть любому оратору! – Только не жалуйся потом.
– А я и не жалуюсь! Я никогда не жалуюсь! А на вас тем более!..
– Мне тебе помочь?
– Ну попробуйте... – Она пожала плечами и вызывающе глянула снизу вверх.
– Я позову на помощь кого-нибудь из своих легионеров, или даже несколько легионеров... Ты этого хочешь? Я так сделаю.
Она усмехнулась, поднимаясь на ноги, говорила:
– Когда вы рвали вчера мою одежду, помощники вам были не нужны. – Он промолчал, и она продолжила, глядя ему в лицо: – Вы – эгоист, если вы, конечно, знаете значение этого слова, вы живёте только для себя, вам плевать на людей, что окружают вас, вам безразлична чужая боль, чужие чувства... Вам безразлично, что своими поступками вы вызываете только ненависть к себе... Нет ничего удивительного в том, что у вас столько врагов здесь, мне даже думается, что у вас нет ни друзей, ни любимой женщины... Чтобы быть любимым, ценимым другими человеком, надо обладать другими качествами, у вас таких нет...
– Ты ничего не знаешь обо мне, как ты можешь об этом говорить.
– Да что тут знать? – Она вздохнула и подобрала с пола новую тунику, развернула её в полный рост. – Отвернитесь!
– Что?
– Отвернитесь, пожалуйста, господин...
Он долго глядел ей в лицо, губы тронула улыбка:
– Чего ж я у тебя не видел?
– Тогда уж точно – забирайте назад! – Бросила ему под ноги тунику его и отвернула голову, закрывая глаза, так и стояла, обняв себя за плечи, прижимая к груди свободный плащ, и тот опускался вниз к открытым ногам мягкими складочками. Упрямая! Ну не раздевать же ему её в самом деле?
Марций вздохнул, развернулся и вышел за штору в атриум палатки.
Ацилия осталась одна, открыла глаза, облегчённо переводя дыхание. Что за человек? Глянула на тунику, лежащую на полу, красивая, мягкая, и цвет – самый любимый её, как знал, как будто. Она такие дома носила, и снизу оборками плиссировка – стола. Гордость гордостью, а одежда ей нужна, не ходить же ей голой, с одним этим плащом?
Подобрала тунику, откинула плащ, на мгновение оставшись обнажённой, быстро накинула тунику и расправила складочки на груди, на бёдрах. Хорошая, так и льнёт, мягкая шерсть, и рукава втачные доходят до локтя, открывая белые предплечья, хотя по сравнению с другими частями тела, на них уже лёг еле заметный загар. Ерунда!
Ацилия вышла к хозяину, чувствуя, как ткань новой туники ласкает ноги, играет складочками вокруг икр, дорогая, наверное.
– Вы, по-моему, хотели посмотреть... Пожалуйста.
Он стоял к ней спиной и медленно обернулся, глядел теперь на неё с лица и до пят. Ацилия закинула руки, вытаскивая волосы из-под туники на спине, быстро свернула их в узел на затылке, не сводя глаз с хозяина. При её движениях туника играла, мягко обрисовывая её тело, грудь, ноги. Марций сомкнул губы, сглатывая.
– Посмотрел... Красиво. – Отвернулся, собираясь выйти.
– Господин? – позвала вдруг, и он обернулся к ней, задержавшись. – Спасибо... – промолвила негромко, глядя в глаза его, и он опешил от этой неожиданной благодарности, задрожали ресницы под нахмуренными бровями. Ацилия улыбнулась вдруг: – Скажите, что благодарности принимать куда приятнее, чем признания в ненависти?
Марций выдохнул, откидывая голову назад, улыбнулся вдруг неожиданно, открывая белые зубы:
– Вон, на столе, твоя флейта, я нашёл её утром...
Ацилия дрогнула бровями удивлённо:
– Спасибо...
Он хмыкнул и вышел на улицу. Ацилия поджала губы. Неужели сердце его ещё способно на доброту? Ведь отпустил же он её тогда, в Нуманции, и у Овидия выкупил, но вчерашнее... Боги... Она закусила нижнюю губу и замотала головой, понимая, что вчерашняя пережитая боль и вчерашнее унижение затмевают всё! Святые боги.
Она вздохнула, поникая плечами. Выбираться надо отсюда. Но как?
* * *
Полог палатки был подвязан, и солнечный свет падал в атриум, освещая рабыню, сидящую на триподе посреди помещения, она расчесывала свои волосы, аккуратно разбирая ещё влажные тёмные пряди. Марк наблюдал за ней исподволь, покусывая кончик стиля: он писал письма и приказы. Обдумывая содержание их, смотрел на девчонку, на её чёткий профиль; она сидела как раз боком к свету, а вторым боком к нему, свет очерчивал её лицо, и, увлечённая, она не замечала, что на неё смотрят. Но скоро солнце зайдёт, уже глубокий вечер, и в палатку входят лишь последние лучи. Девчонка осторожно провела по волосам гребнем, и дёрнула губами от боли, что-то осталось ещё в этой пряди, недочесанное.
Она из Нуманции, родилась в ней, родители её – коренные римляне, отец Гай Ацилий Юстас – скандальный сенатор, его обвинили в неблагонадёжности и выслали из Рима, посчитав опасным для Республики. Марций плохо знал, что именно опасного он сделал, но фигура сенатора сомнительная, он и сам-то об этом узнал через вторые руки, буквально перед тем, как оказаться здесь, в Ближней Испании. Ацилий Юстас – видный человек в Нуманции... был, один из подстрекателей бунта, только подливал масла в огонь. Хотя в Риме у него остались влиятельные и богатые родственники, если они узнают, что дочь его жива и в рабстве...
Марций вздохнул.
Маленький городок заявил о своей самостоятельности от Рима ещё во времена цензора Котона, более пятидесяти лет назад, и за это время успешно отражал все атаки римских армий. Это надо же, что позволили?.. Пока за дело не взялся новый консул – Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Он разрушил Карфаген, что ему какая-то Нуманция в Испании. Хотя город выдержал осаду в восемь месяцев.
И она была там, по ту сторону стен...
Марций сощурил глаза, наблюдая за Ацилией, спросил вдруг:
– Ты когда-нибудь в Риме была?
Она вздрогнула, повернула к нему голову, ответила:
– Нет... Я не покидала Нуманции... Далеко это... Нет...
– Что с твоим отцом? Ты знаешь?
– Нет. – Она сверкнула глазами, хмурясь. – Он ушёл в Совет, и я больше его не видела, наверное, его уже нет в живых...
– У тебя были ещё родственники, кроме него?
– Старший брат... Гай...
– Что с ним?
– Я не знаю, с первых же дней осады его призвали на оборону, он был где-то на стене у Главных Ворот... По-моему, в восточном секторе...
– Моя центурия входила в город в этом месте. – Ацилия промолчала, отворачиваясь, спряталась за стеной волос. – Там было жарко. Я потерял там почти половину своих легионеров...
Она вскинула голову, снова глянула ему в лицо, но ничего не сказала, и Марций снова спросил:
– На тебе была туника простолюдинки, я принял тебя даже за рабыню. Ты хотела сбежать таким образом? Чья это была идея?
– Моя! А что? – Она дёрнула подбородком раздражённо.
– Да ничего! – Марций пожал плечами.
– Если бы вы сразу знали, что я дочь Ацилия, вы бы не отпустили меня, да?
Он опять пожал плечами:
– Не знаю. Я сам себе удивлён. Но вряд ли меня купила твоя одежда, больше тронули твои слова...
Она вскинула брови:
– Вы, оказывается, умеете слушать?
– Представь себе. – Он сделал вид, что не понял её издёвки.
Они помолчали некоторое время, и Марций сказал ей то, что могло быть ей интересным:
– Из города четыре тысячи человек взяли, многих казнили, остальных продали в рабство. Сципион Эмилиан приказал разрушить город до основания... Больше ты никогда его не увидишь. – Его голос был тихим, он не издевался над ней. И Ацилия задрожала от его слов, от тона его голоса, от прошлого, что уходило от неё безвозвратно. Вытащила из-за пояса флейту и поднесла к губам. Марций не шевелился, слушал её музыку, смешанную напополам со слезами и невыносимой тоской. Она плакала в ней, в этой музыке, рвала душу на части и себе, и ему. Не доиграла, оторвала её от губ, закрыла лицо руками и зарыдала.
Уж чего-чего, а слёз женских он не любил, они разрывали ему сердце, он вспоминал слёзы своей матери в далёком бессильном детстве, когда не мог ничего изменить. Поднялся и подошёл к ней, встал рядом, взял за плечи, прижимая головой к себе.
– Успокойся. Своими слезами ты ничего не изменишь...
Она дёрнулась, освобождаясь от него:
– Оставьте меня, ради Юпитера... Вы тоже хороши... Мой дом... Моя Родина... Вам бы только всё жечь, всё рушить... Ненавижу вас всех, а вас особенно!
Вскочила на ноги, стирая слёзы с лица, и убежала к себе. Марций только проводил её глазами и вздохнул. Он просто выполняет приказы, что ещё он может сделать?
Прода от 09.01.2020, 16:46
Глава 10
В этот вечер он аккуратно чистил свой меч. Сначала наточил точильным камнем с крупным зерном, потом подправил мягким оселком, внимательно осматривая против света острый режущий край, хмурился, щурил тёмные глаза. Видно было, что он любил свой меч, какими ласковыми были движения его, как с ребёнком, или любимой женщиной. Но Ацилия знала – у него их нет. Она следила за ним с угла, где сидела на триподе, расчесывая перед сном волосы. Теперь убрав точильные камни, Марций натирал лезвие меча мягкой тряпочкой, смоченной в масле. Почему-то её раздражали эти его движения, заботливые, аккуратные, неужели он мог быть таким только с оружием, только с орудием убийства? Разве это справедливо? Почему убивают людей, рушат города, сжигают дома, а любят и заботятся о мечах?..
Она вздохнула, и Марций поднял лицо. Спросил вдруг:
– Сколько тебе лет?
Она вспылила без видимой на то причины:
– Какая вам разница? Не всё ли равно?
– Ты из той породы женщин, что скрывают свой возраст? Думают, что этим они прибавят себе цену, заинтересуют...
– Нет, я не из той породы женщин, и никого я не собираюсь заинтересовывать, по-моему, действительно это не должно иметь для вас какого-либо значения... Мне восемнадцать будет!
Он некоторое время молчал, и Ацилия подумала, нагрубит, но он произнёс лишь:
– Что-то много, и ты ещё не замужем, твой отец, наверное, очень тщательно выбирал тебе жениха...
Ацилия вздёрнула подбородок, отбрасывая волосы за спину:
– Мой отец сильно любил меня и не хотел расставаться.
– А-а, – протянул Марций, оглядел лезвие меча критическим взглядом и убрал в ножны, поднялся с низенькой скамеечки. – Но жених-то у тебя точно был?
– Я обручилась ещё два года назад, после своего шестнадцатилетия... – Она заплетала волосы в косу, закинув руки назад, сидела, выпрямившись, прогнув спину, прямая, гордая.
Марций хмыкнул:
– Аристократ? Патриций?
– Из всадников... – Ацилия прикрыла глаза, говоря через зубы.
– Молодой? Симпатичный?
Ацилия перебросила косу на грудь, доплетая её здесь, говорила, не глядя на него, смотрела на свои руки:
– Когда я видела его, а видела я его лишь однажды, на обручении, ему уже было тридцать восемь, и он уже похоронил двух жён... – Договорив, она подняла глаза, глядя Марцию в лицо, словно вызов бросала.
Марций долго молчал, будто не верил ей, тщательно мыл руки в тёплой воде, взял полотенце, вытирая воду. Вернулся, плеснув и в лицо, пригладил мокрой рукой волосы назад. Ацилия доплела косу, рывком перебросила на спину, думала, он больше не спросит ни о чём. Но...
– Естественно, ты его не любишь?
Ацилия презрительно хмыкнула, скривив губы:
– Любовь?! О чём вы говорите? Что за бред! Её просто придумали. Писатели и поэты, романтические юноши и вспыльчивые девицы... Полная чушь!
– Ты не веришь? – Он вскинул брови. – Любят же матери своих детей, и дети – своих матерей...
Она перебила нетерпеливо:
– Это любовь другого рода! Вы же не эту любовь имели в виду... Да, любить можно ребёнка, сыр, розы, хорошую погоду, но... – Усмехнулась. – Любви между мужчиной и женщиной не существует. Этот мир придуман для мужчин, вся власть, вся сила в их руках, они управляют жизнями и женщин и детей, они управляют семьями и государствами... Жён они выбирают, как будущих матерей для своих детей...
– А как же главное проявление любви... – спросил он негромко, принимая её вспыльчивые слова. – Как же близость между мужчиной и женщиной?
– Ха-ха, – она засмеялась. – Чего? Вы считаете это проявлением любви? Большего бреда я не слышала!
– Но не всякий раз, не с каждой женщиной... Иногда мужчины просто развлекаются или расслабляются... Но, когда они женятся, когда выбирают одну из всех, они клянутся жить для неё, защищать её, и её детей...
Она опять перебила:
– И поэтому существует развод и понятие patter familias, когда мужчина вправе решить участь любого члена своей семьи вплоть до убийства? Мужчины пользуются женщинами, они используют их, отсюда толпы волчиц при гарнизоне, насилие в городах... Что делают военные...
– Это совсем другое.
– Другое, говорите? Да все мужчины лишь пользуются женщинами, лишь используют их, как необходимую вещь... Как вы там сказали? «Развлекаются»? «Расслабляются»? Не знаю, что уж двигает ими, какая сила, но все мужчины сволочи, они думают только об одном...
– Женщины думают о том же... – Он был поразительно спокоен на фоне её раздражённости.
– Неправда! – отрезала она. – Мужчинам просто хочется в это верить, они этим успокаивают себя, на самом же деле, всякий раз они унижают женщину, делают ей больно, они оскорбляют её...
– Вот это уж точно неправда! – Он покачал головой, сомневаясь в её словах. – Женщины переживают то же, что и мужчины... Именно поэтому существуют такие женщины, что испытывают азарт и меняют мужчин, заводя всё новых и новых любовников...
– Ерунда!
– Они испытывают то же удовольствие, что и всякий мужчина...
– Ложь всё это!
Он замолчал, нахмуриваясь:
– Ты хочешь сказать, что за всё это время ты не испытала ничего?
– Кроме злости и унижения! И боли! – отрезала она, и он долго молчал, не веря её словам. Произнёс еле слышно, приподнимая брови:
– Ничего?
– А что бы вы хотели? – Она раздражённо поднялась на ноги, не скрывая своего отношения к нему, скривила губы. – Вы же всё время, как насильник... Как животное... Да, впрочем, какая разница?.. Все мужчины такие... Как вы... Никакой разницы! Что Овидий, что Лелий, что вы – не всё ли равно!
