Тётя и здесь не встретила меня. Это было уже странно. Я хотела спросить слугу, здорова ли тётя Амалия, и могу ли я видеть своих кузин, но почему-то не спросила. Может быть, потому, что старый слуга держался со мной очень холодно и чопорно, как будто бы я была не обычная школьница, приехавшая к родственникам на каникулы, а особа королевской крови.
Я увидела всю семью, кроме дяди, который был на службе, только за обедом. Сёстры очень вытянулись и, по моему мнению, подурнели. Тильда была явно склонна у полноте (я со злорадством подумала, что ей надо бы меньше есть пирожных), а у Греты как-то уж слишком вытянулось лицо, и подбородок был весь усеян прыщами.
«Какие уродки, — подумала я про себя, — а ведь они мне когда-то так нравились и казались почти принцессами.
Тильда в самом скором времени собиралась выходить замуж, за какого-то скучного сослуживца её отца, и разговор за столом шёл, в основном, об этом. Я не узнавала тётушку! Разговаривая со мною, она как будто не знала, как себя держать, не было и следа её обычной сердечности, а это вселяло неуверенность и в меня. Я едва дождалась, когда этот странный обед закончился и была рада удалиться к себе в детскую.
После обеда ко мне постучалась Тильда. После моего «войдите» она боком протиснулась в дверь и стала робко показывать фотографию своего жениха. Жених был ей под стать. Во-первых, он был, мягко говоря, не молод. Во-вторых, у него под подбородком висела смешная редкая бородёнка.
Я, раздосадованная полным невниманием ко мне тётушки и каким-то совсем уж не родственным отношением ко мне всех домашних, презрительно отбросила фотографию на одеяло и насмешливо спросила:
— Ты собираешься замуж за этого старого козла?
Ну что я могла сделать, если жених Тильды действительно напоминал козла со своей дурацкой бородкой?
Глаза кузины налились слезами. Она подхватила фотографию своего «красавца»-любимого и выбежала, хлопнув дверью.
С этого момента кузины старались обходить меня стороной. Да я и не особо стремилась к их обществу. Кто они? Скучные зануды, которые только и могут, что объедаться сладостями и вести благопристойные беседы о знакомых. Ну пойдут покатаются на коньках, похихикают с кавалерами. Такими же скучными и тупыми, как они сами. То, что в прошлый приезд такое времяпровождение казалось мне чуть ли ни пределом мечтаний, почему-то ужасно раздражало меня.
И если сёстры старались держаться от меня подальше, я наоборот, каждый день устраивала им маленькие пакости, как будто мстила за то, что им уже не надо ходить в гимназию, дома у них добрая, ласковая мать и щедрый добродушный отец, а скоро у них будут свои семьи, такие же благополучные и добродушные, как и семья их родителей. Как будто нечаянно я опрокидывала кофе им на платья и роняла цветочные горшки в их комнатах на ковёр. Бедные кузины всё это стоически терпели. И это раззадоривало меня ещё больше.
Как бы между делом я вдруг начинала разговор о кокаине, о том, как прекрасно начинаешь себя чувствовать, вдохнув только маленькую щепотку этого чудодейственного порошка. Забавляясь, я следила за выражением ужаса, который появлялся на их глупеньких мордашках. Иногда по вечерам я пугала их рассказами о наших с Сарой «милых» развлечениях и доводила сестриц иногда до слёз.
Если Грета или Тильда обращались ко мне с самым невинным пустячным вопросом, я тут же вспыхивала и отвечала им как можно более грубо, не заботясь, что это может дойти до ушей тётушки.
Может быть, я подсознательно хотела, чтобы так оно и случилось, чтобы я смогла, как когда-то выплакаться на груди этой безмерно доброй и любящей меня женщины, но сёстры только вжимали головы в плечи, и испуганно косясь в мою сторону, уходили. Оказалось, что в этом приятном для меня доме я стала изгоем, и здесь обо мне тоже никто не думает ничего хорошего. То, что я сама провоцировала такое отношение, мне приходила в голову не раз, но я просто не могла вдруг изменить своё поведение. Я думала, что если стану вдруг доброжелательной, это будет воспринято как притворство, мне всё равно никто не поверит.
Странный этот период закончился внезапно. Тильда усердно готовилась к свадьбе. В подготовку к этому глупейшему, по моему мнению, событию входило и шитьё многочисленных платьев, которые моя сестрица должна будет носить, когда станет жить в доме своего уродливого старого мужа.
Одно платье готовилось почему-то особенно долго. Несколько дней подряд в комнату к Тильде наведывалась портниха, привозились какие-то марсельские кружева и золочёные нитки, и наконец, толстуха предстала перед семьёй в полном великолепии. Платье было действительно красивым. Я в те годы практически не интересовалась одеждой, в отличие от некоторых своих одноклассниц, но это платье произвело на меня неизгладимое впечатление. По тёмно-синему, как ночное небо шёлку были разбросаны тоненькие золотые птички. Я представила, насколько лучше смотрелась бы эта красота на мне, а не на толстоватой фигурке Тильды.
Это стало причиной того, что во мне поселилось неудержимое желание платье испортить. В тот же вечер я «нечаянно» опрокинула на это платье бутылочку красных чернил.
Кроткая Тильда не выдержала. Она размахивала своими кругленькими кулачками у меня перед носом и кричала своим тонким голоском, что я «гадкая девчонка» и «позор всей семьи». Мне всё это было, скорее, забавно, но не в моих правилах было не отвечать на подобные заявления. И я тоже повысила голос и сказала толстухе-сестрице всё, что я думала о ней и её козлоподобном женихе.
Я так разошлась, что не заметила, что в комнату неслышно вошла тётя.
— А ну, пойдём со мной, — сказала она тихо, беря меня за руку и увлекая в гостиную.
Тётя усадила меня за стол, после чего смерила меня убийственным взглядом. По выражению её лица, я поняла, что сейчас меня ждёт крайне неприятная беседа. Либо она прознала о том, что я срываюсь на двоюродных сёстрах и рассказываю им о сомнительных развлечениях, либо она в курсе всего, что происходит со мной. Вскоре тётя принесла мне бумажный лист и, протянув его мне, сухо сказала:
— Читай.
— Зачем? — непонятливо спросила я.
— Читай, — повторила тётя и мне пришлось подчиниться.
Это было письмо мамы тёте. Кажется, она всё-таки не выдержала и решила излить душу сестре. Она расписала на два листа всё, что её беспокоило. Писала о том, что я стала грубить, прогуливать школу и, хуже того, воровать. А недавно ранила одноклассницу, распоров ей лицо шилом. И главное, почитаю родителей чуть ли не за врагов — ничего никогда не рассказываю, вечно хожу сама по себе. Я читала вслух и чувствовала, как мой голос начинает дрожать. Лицо моё было перекошено от обиды, а ладони взмокли. Наконец, я закончила и положила лист на стол.
— Что скажешь? — спросила тётя.
— Понимаешь, тётя, — ответила я, с трудом сдерживаясь. — Тогда случилось недоразумение и меня несправедливо назначили воровкой… Было уже разбирательство, все всё поняли и…
— А про… Шило… Правда?
— Она сама виновата! — процедила я сквозь зубы. — Всю жизнь мне отравляла! Я шагу ступить не могла! Так ей и надо!
— Значит, над тобой издеваются в школе? — спросила тётя.
— Да, — тихо ответила я, опустив глаза.
— И как давно это продолжается?
— Всю жизнь.
Было странно, что я так разоткровенничалась, с другой стороны, хоть кто-то обратил на это внимание. Я ощущала себя, как преступник на допросе и от напряжения я сидела неподвижно. Тело точно налилось свинцом и даже поднять голову для меня было трудно.
— Понятно, — вздохнула тётя. — А теперь закатай рукава.
Не смея перечить тёте, я задрала рукава своего свитера и её взору предстали ужасные шрамы на моих предплечьях. Иногда я грызла сама себя, иногда колола шилом, либо ножом.
— Нет слов… — пробормотала тётя, после чего велела мне идти обратно в комнату.
Она это так просто не оставит, начнёт бить тревогу. С другой стороны, может хоть с её помощью родители станут ко мне хоть чуточку внимательнее. Кажется, я совсем отчаялась добиться внимания к себе и даже такая неприятная беседа с тётей казалась мне глотком свободы.
После своей долгой исповеди я почувствовала себя немного легче. Может от того, что мне больше не хотелось срывать зло на двоюродных сёстрах, зато тётя ходила хмурая и озадаченная. На следующий день она сказала мне, что приедет к нам, и я в её присутствии расскажу родителям всё, что рассказала ей. Это звучало, как приговор. До сих пор раскрыться мне было крайне сложно, и я мысленно приготовилась к нелёгкой беседе.
— …а ещё у неё глаза были красные и речь невнятная! — услышала я.
Меня затрясло. Что если эти гусыни расскажут, что я подсела на кокаин? А они будто читали мои мысли, и в следующий миг я услышала предположение о том, что я курю опиум. Тётя не верила или не хотела верить в столь дикую теорию. Если бы только сёстры знали, сколь близки они были к истине…
Тётка в оставшиеся дни моего пребывания в их доме держалась со мной более тепло, чем сначала, но я прекрасно видела, что ей со мной трудно и неловко. В последний вечер она позвала меня, посадила рядом и начала разговор о том, что я уже должна задумываться о будущем, о семье о любви…
— О чём?!
Я невольно расхохоталась. Мои дни были настолько заполнены решением текущих школьных проблем, что обычные для девочки-подростка мысли об отношениях с противоположным полом были для меня тогда абсолютно чуждыми.
— О любви? Какая любовь? Вы хотите, чтобы я стала вести себя так же глупо, как ваша Тильда? Целовать на ночь портрет какого-то старого козла? — с усмешкой отвечала я тёте.
— Перестань, — спокойно ответила тётя Амалия, — ты же на самом деле так не думаешь.
— Конечно, думаю! — возмутилась я.
— Неужели ты никого не любишь? Вообще никого? — допытывалась тётка.
— А кто любит меня? — спросила я в ответ, — хоть кому-нибудь до меня есть дело?
Говоря всё это, я, безусловно, была честна. Но в глубине души я любовалась своим цинизмом и потешалась над тёткиным ужасом. В моём ответе была правда, но была и игра.
И надо же было случиться, что на следующий день судьба посмеялась надо мной, приведя меня к пониманию всего, что говорила тётушка, самым коротким путём. Во время этого разговора с тётей Амалией я не могла даже представить, что только день спустя я буду целовать на ночь даже не портрет жениха, а обыкновенную игральную карту.
Тётка проводила меня на поезд. Причём у меня создалось впечатление, что провожает она меня только потому, что боится, как бы я не учудила что-то по дороге на вокзал. Только посадив меня в вагон, тётя Амалия вздохнула облегчённо, перекрестила меня на дорогу и тут же ушла.
Я настояла на том, что буду ехать третьим классом, так как не хочу, чтобы тётя тратила много денег на мой билет. Это требование было глупым, и я это понимала, но просто не могла остановиться. Тревожное выражение, возникающее на лице родственников при подобных моих фортелях, меня забавляло. Билет мне был куплен в третий класс. Как ни странно, это меня обидело. Тётка должна была спорить и убеждать меня, а не соглашаться. А потом я бы могла позволить себя уговорить. Тётя Амалия нарушила правила моей игры, и я смотрела на вагон третьего класса с раздражением. Потом я стала осматриваться даже с некоторым интересом. Раньше мне приходилось ездить только вторым классом.
Вагон третьего класса был набит людьми. Крестьяне из соседних сёл ехали в город. Они были празднично одеты и везли с собой очень много поклажи. У одной женщины в большой плетеной корзине с крышкой гоготали гуси. За второй крестьянкой усатый носильщик втащил в вагон тяжёлую швейную машинку. Люди смеялись и громко разговаривали, для них поездка на поезде была событием.
Поезд тронулся. Все мы кое-как разместились на простых деревянных скамьях, а проводник пошёл вдоль вагона, проверяя билеты. Я подумала, а что если спрятать свой билет и сказать, что у меня его нет? Что сделает проводник? Скорей всего, высадит меня на ближайшей станции. А потом меня, как несовершеннолетнюю вернут обратно к тётке в Грац. Представив, как вытянутся лица моих родственников при таком событии, я усмехнулась про себя и показала проводнику свой билет.
Люди вокруг заводили между собой особые дорожные беседы, женщина с гусями рассказывала, что едет на свадьбу к племяннице, а двое мужчин на соседней скамье начали спорить о земельном налоге. Только ко мне никто не обращался, пытаясь вовлечь в разговор. Возможно, это было потому, что моя одежда несколько отличалась от того, во что были одеты пассажиры третьего класса. Я ехала домой и, глядя в запотевшее окно вагона, думала о том, что там меня не ждёт ничего хорошего. Что вообще в моей жизни ничего хорошего уже не будет.
На одной из станций в вагон вошёл невысокий, скромно одетый молодой человек с небольшим чемоданчиком. Глядя в другую сторону, он прошёл мимо меня и присел на свободное место рядом с тремя простецкого вида парнями, которые сразу же после отправления поезда начали пить пиво и закусывать его варёными яйцами.
Я видела, как через несколько минут он уже начал угощаться пивом, а ещё через какое-то время на их скамье завязалась игра в карты.
Я ничего не понимала в карточных играх, да и сидели они немного поодаль от меня. поэтому я не могла сказать, кто там выигрывает или проигрывает, и на деньги ли они играют. И тут парень обернулся и рассеянно посмотрел прямо на меня. Эффект этого взгляда был для меня сравним с ударом молнии.
На меня глядели тёмные-тёмные бархатные глаза. От их взгляда у меня по спине поползли мурашки и время остановилось. У попутчика было правильное, довольно бледное лицо, очень густые волнистые чёрные волосы и тоненькие усики. А потом, поймав мой ошарашенный взгляд, парень улыбнулся мне скромной белозубой улыбкой.
Попутчики продолжали играть в карты, а я продолжала сидеть, как громом поражённая.
Я не думала ни о чём, все мои мысли и желания сошлись к одному — я хотела, чтобы он обернулся ещё раз. Меня настигла та самая пресловутая «любовь с первого взгляда», о которой я раньше иногда читала в книгах и в которую не верила. Я смотрела на него сбоку и повторяла про себя: «Обернись! Обернись, ну пожалуйста!»
Тут я увидела, что из веера карт, которые он держал в своей руке, выпала одна карта прямо ему под ноги. Я уже хотела вскочить, поднять карту, подать ему только для того, чтобы ещё раз посмотреть в эти волшебные бархатные глаза. Мне было всё равно, что он обо мне подумает, я уже приподнялась с жёсткого сиденья, но тут он как бы ненароком поставил на карту ногу. И я каким-то звериным чутьём поняла, что так надо. Карту подавать нельзя.
Деревенские парни, с которыми он играл, стали собираться незадолго до прибытия в Инсбрук. Они выходили на какой-то маленькой станции и по тому, как они смущённо проверяли свои карманы, доставая из них каждую мелкую монетку и складывая всё в кучку, я поняла, что проигрались они вдрызг. Видимо, денег оплатить проигрыш у них не вполне хватало, они улыбались виновато и жали руку своему удачливому попутчику с благодарностью. Наверное, часть долга он им простил. Деревенские недотёпы вышли на станции, а он небрежно смахнул денежную кучку в карман, и, насвистывая, снова обернулся в мою сторону. Я опять поймала бархатный взгляд, и незнакомая ранее теплота разлилась по моему телу.
Я увидела всю семью, кроме дяди, который был на службе, только за обедом. Сёстры очень вытянулись и, по моему мнению, подурнели. Тильда была явно склонна у полноте (я со злорадством подумала, что ей надо бы меньше есть пирожных), а у Греты как-то уж слишком вытянулось лицо, и подбородок был весь усеян прыщами.
«Какие уродки, — подумала я про себя, — а ведь они мне когда-то так нравились и казались почти принцессами.
Тильда в самом скором времени собиралась выходить замуж, за какого-то скучного сослуживца её отца, и разговор за столом шёл, в основном, об этом. Я не узнавала тётушку! Разговаривая со мною, она как будто не знала, как себя держать, не было и следа её обычной сердечности, а это вселяло неуверенность и в меня. Я едва дождалась, когда этот странный обед закончился и была рада удалиться к себе в детскую.
После обеда ко мне постучалась Тильда. После моего «войдите» она боком протиснулась в дверь и стала робко показывать фотографию своего жениха. Жених был ей под стать. Во-первых, он был, мягко говоря, не молод. Во-вторых, у него под подбородком висела смешная редкая бородёнка.
Я, раздосадованная полным невниманием ко мне тётушки и каким-то совсем уж не родственным отношением ко мне всех домашних, презрительно отбросила фотографию на одеяло и насмешливо спросила:
— Ты собираешься замуж за этого старого козла?
Ну что я могла сделать, если жених Тильды действительно напоминал козла со своей дурацкой бородкой?
Глаза кузины налились слезами. Она подхватила фотографию своего «красавца»-любимого и выбежала, хлопнув дверью.
С этого момента кузины старались обходить меня стороной. Да я и не особо стремилась к их обществу. Кто они? Скучные зануды, которые только и могут, что объедаться сладостями и вести благопристойные беседы о знакомых. Ну пойдут покатаются на коньках, похихикают с кавалерами. Такими же скучными и тупыми, как они сами. То, что в прошлый приезд такое времяпровождение казалось мне чуть ли ни пределом мечтаний, почему-то ужасно раздражало меня.
И если сёстры старались держаться от меня подальше, я наоборот, каждый день устраивала им маленькие пакости, как будто мстила за то, что им уже не надо ходить в гимназию, дома у них добрая, ласковая мать и щедрый добродушный отец, а скоро у них будут свои семьи, такие же благополучные и добродушные, как и семья их родителей. Как будто нечаянно я опрокидывала кофе им на платья и роняла цветочные горшки в их комнатах на ковёр. Бедные кузины всё это стоически терпели. И это раззадоривало меня ещё больше.
Как бы между делом я вдруг начинала разговор о кокаине, о том, как прекрасно начинаешь себя чувствовать, вдохнув только маленькую щепотку этого чудодейственного порошка. Забавляясь, я следила за выражением ужаса, который появлялся на их глупеньких мордашках. Иногда по вечерам я пугала их рассказами о наших с Сарой «милых» развлечениях и доводила сестриц иногда до слёз.
Если Грета или Тильда обращались ко мне с самым невинным пустячным вопросом, я тут же вспыхивала и отвечала им как можно более грубо, не заботясь, что это может дойти до ушей тётушки.
Может быть, я подсознательно хотела, чтобы так оно и случилось, чтобы я смогла, как когда-то выплакаться на груди этой безмерно доброй и любящей меня женщины, но сёстры только вжимали головы в плечи, и испуганно косясь в мою сторону, уходили. Оказалось, что в этом приятном для меня доме я стала изгоем, и здесь обо мне тоже никто не думает ничего хорошего. То, что я сама провоцировала такое отношение, мне приходила в голову не раз, но я просто не могла вдруг изменить своё поведение. Я думала, что если стану вдруг доброжелательной, это будет воспринято как притворство, мне всё равно никто не поверит.
Странный этот период закончился внезапно. Тильда усердно готовилась к свадьбе. В подготовку к этому глупейшему, по моему мнению, событию входило и шитьё многочисленных платьев, которые моя сестрица должна будет носить, когда станет жить в доме своего уродливого старого мужа.
Одно платье готовилось почему-то особенно долго. Несколько дней подряд в комнату к Тильде наведывалась портниха, привозились какие-то марсельские кружева и золочёные нитки, и наконец, толстуха предстала перед семьёй в полном великолепии. Платье было действительно красивым. Я в те годы практически не интересовалась одеждой, в отличие от некоторых своих одноклассниц, но это платье произвело на меня неизгладимое впечатление. По тёмно-синему, как ночное небо шёлку были разбросаны тоненькие золотые птички. Я представила, насколько лучше смотрелась бы эта красота на мне, а не на толстоватой фигурке Тильды.
Это стало причиной того, что во мне поселилось неудержимое желание платье испортить. В тот же вечер я «нечаянно» опрокинула на это платье бутылочку красных чернил.
Кроткая Тильда не выдержала. Она размахивала своими кругленькими кулачками у меня перед носом и кричала своим тонким голоском, что я «гадкая девчонка» и «позор всей семьи». Мне всё это было, скорее, забавно, но не в моих правилах было не отвечать на подобные заявления. И я тоже повысила голос и сказала толстухе-сестрице всё, что я думала о ней и её козлоподобном женихе.
Я так разошлась, что не заметила, что в комнату неслышно вошла тётя.
— А ну, пойдём со мной, — сказала она тихо, беря меня за руку и увлекая в гостиную.
Тётя усадила меня за стол, после чего смерила меня убийственным взглядом. По выражению её лица, я поняла, что сейчас меня ждёт крайне неприятная беседа. Либо она прознала о том, что я срываюсь на двоюродных сёстрах и рассказываю им о сомнительных развлечениях, либо она в курсе всего, что происходит со мной. Вскоре тётя принесла мне бумажный лист и, протянув его мне, сухо сказала:
— Читай.
— Зачем? — непонятливо спросила я.
— Читай, — повторила тётя и мне пришлось подчиниться.
Это было письмо мамы тёте. Кажется, она всё-таки не выдержала и решила излить душу сестре. Она расписала на два листа всё, что её беспокоило. Писала о том, что я стала грубить, прогуливать школу и, хуже того, воровать. А недавно ранила одноклассницу, распоров ей лицо шилом. И главное, почитаю родителей чуть ли не за врагов — ничего никогда не рассказываю, вечно хожу сама по себе. Я читала вслух и чувствовала, как мой голос начинает дрожать. Лицо моё было перекошено от обиды, а ладони взмокли. Наконец, я закончила и положила лист на стол.
— Что скажешь? — спросила тётя.
— Понимаешь, тётя, — ответила я, с трудом сдерживаясь. — Тогда случилось недоразумение и меня несправедливо назначили воровкой… Было уже разбирательство, все всё поняли и…
— А про… Шило… Правда?
— Она сама виновата! — процедила я сквозь зубы. — Всю жизнь мне отравляла! Я шагу ступить не могла! Так ей и надо!
— Значит, над тобой издеваются в школе? — спросила тётя.
— Да, — тихо ответила я, опустив глаза.
— И как давно это продолжается?
— Всю жизнь.
Было странно, что я так разоткровенничалась, с другой стороны, хоть кто-то обратил на это внимание. Я ощущала себя, как преступник на допросе и от напряжения я сидела неподвижно. Тело точно налилось свинцом и даже поднять голову для меня было трудно.
— Понятно, — вздохнула тётя. — А теперь закатай рукава.
Не смея перечить тёте, я задрала рукава своего свитера и её взору предстали ужасные шрамы на моих предплечьях. Иногда я грызла сама себя, иногда колола шилом, либо ножом.
— Нет слов… — пробормотала тётя, после чего велела мне идти обратно в комнату.
Она это так просто не оставит, начнёт бить тревогу. С другой стороны, может хоть с её помощью родители станут ко мне хоть чуточку внимательнее. Кажется, я совсем отчаялась добиться внимания к себе и даже такая неприятная беседа с тётей казалась мне глотком свободы.
Глава 18. Червонная девятка
После своей долгой исповеди я почувствовала себя немного легче. Может от того, что мне больше не хотелось срывать зло на двоюродных сёстрах, зато тётя ходила хмурая и озадаченная. На следующий день она сказала мне, что приедет к нам, и я в её присутствии расскажу родителям всё, что рассказала ей. Это звучало, как приговор. До сих пор раскрыться мне было крайне сложно, и я мысленно приготовилась к нелёгкой беседе.
— …а ещё у неё глаза были красные и речь невнятная! — услышала я.
Меня затрясло. Что если эти гусыни расскажут, что я подсела на кокаин? А они будто читали мои мысли, и в следующий миг я услышала предположение о том, что я курю опиум. Тётя не верила или не хотела верить в столь дикую теорию. Если бы только сёстры знали, сколь близки они были к истине…
Тётка в оставшиеся дни моего пребывания в их доме держалась со мной более тепло, чем сначала, но я прекрасно видела, что ей со мной трудно и неловко. В последний вечер она позвала меня, посадила рядом и начала разговор о том, что я уже должна задумываться о будущем, о семье о любви…
— О чём?!
Я невольно расхохоталась. Мои дни были настолько заполнены решением текущих школьных проблем, что обычные для девочки-подростка мысли об отношениях с противоположным полом были для меня тогда абсолютно чуждыми.
— О любви? Какая любовь? Вы хотите, чтобы я стала вести себя так же глупо, как ваша Тильда? Целовать на ночь портрет какого-то старого козла? — с усмешкой отвечала я тёте.
— Перестань, — спокойно ответила тётя Амалия, — ты же на самом деле так не думаешь.
— Конечно, думаю! — возмутилась я.
— Неужели ты никого не любишь? Вообще никого? — допытывалась тётка.
— А кто любит меня? — спросила я в ответ, — хоть кому-нибудь до меня есть дело?
Говоря всё это, я, безусловно, была честна. Но в глубине души я любовалась своим цинизмом и потешалась над тёткиным ужасом. В моём ответе была правда, но была и игра.
И надо же было случиться, что на следующий день судьба посмеялась надо мной, приведя меня к пониманию всего, что говорила тётушка, самым коротким путём. Во время этого разговора с тётей Амалией я не могла даже представить, что только день спустя я буду целовать на ночь даже не портрет жениха, а обыкновенную игральную карту.
Тётка проводила меня на поезд. Причём у меня создалось впечатление, что провожает она меня только потому, что боится, как бы я не учудила что-то по дороге на вокзал. Только посадив меня в вагон, тётя Амалия вздохнула облегчённо, перекрестила меня на дорогу и тут же ушла.
Я настояла на том, что буду ехать третьим классом, так как не хочу, чтобы тётя тратила много денег на мой билет. Это требование было глупым, и я это понимала, но просто не могла остановиться. Тревожное выражение, возникающее на лице родственников при подобных моих фортелях, меня забавляло. Билет мне был куплен в третий класс. Как ни странно, это меня обидело. Тётка должна была спорить и убеждать меня, а не соглашаться. А потом я бы могла позволить себя уговорить. Тётя Амалия нарушила правила моей игры, и я смотрела на вагон третьего класса с раздражением. Потом я стала осматриваться даже с некоторым интересом. Раньше мне приходилось ездить только вторым классом.
Вагон третьего класса был набит людьми. Крестьяне из соседних сёл ехали в город. Они были празднично одеты и везли с собой очень много поклажи. У одной женщины в большой плетеной корзине с крышкой гоготали гуси. За второй крестьянкой усатый носильщик втащил в вагон тяжёлую швейную машинку. Люди смеялись и громко разговаривали, для них поездка на поезде была событием.
Поезд тронулся. Все мы кое-как разместились на простых деревянных скамьях, а проводник пошёл вдоль вагона, проверяя билеты. Я подумала, а что если спрятать свой билет и сказать, что у меня его нет? Что сделает проводник? Скорей всего, высадит меня на ближайшей станции. А потом меня, как несовершеннолетнюю вернут обратно к тётке в Грац. Представив, как вытянутся лица моих родственников при таком событии, я усмехнулась про себя и показала проводнику свой билет.
Люди вокруг заводили между собой особые дорожные беседы, женщина с гусями рассказывала, что едет на свадьбу к племяннице, а двое мужчин на соседней скамье начали спорить о земельном налоге. Только ко мне никто не обращался, пытаясь вовлечь в разговор. Возможно, это было потому, что моя одежда несколько отличалась от того, во что были одеты пассажиры третьего класса. Я ехала домой и, глядя в запотевшее окно вагона, думала о том, что там меня не ждёт ничего хорошего. Что вообще в моей жизни ничего хорошего уже не будет.
На одной из станций в вагон вошёл невысокий, скромно одетый молодой человек с небольшим чемоданчиком. Глядя в другую сторону, он прошёл мимо меня и присел на свободное место рядом с тремя простецкого вида парнями, которые сразу же после отправления поезда начали пить пиво и закусывать его варёными яйцами.
Я видела, как через несколько минут он уже начал угощаться пивом, а ещё через какое-то время на их скамье завязалась игра в карты.
Я ничего не понимала в карточных играх, да и сидели они немного поодаль от меня. поэтому я не могла сказать, кто там выигрывает или проигрывает, и на деньги ли они играют. И тут парень обернулся и рассеянно посмотрел прямо на меня. Эффект этого взгляда был для меня сравним с ударом молнии.
На меня глядели тёмные-тёмные бархатные глаза. От их взгляда у меня по спине поползли мурашки и время остановилось. У попутчика было правильное, довольно бледное лицо, очень густые волнистые чёрные волосы и тоненькие усики. А потом, поймав мой ошарашенный взгляд, парень улыбнулся мне скромной белозубой улыбкой.
Попутчики продолжали играть в карты, а я продолжала сидеть, как громом поражённая.
Я не думала ни о чём, все мои мысли и желания сошлись к одному — я хотела, чтобы он обернулся ещё раз. Меня настигла та самая пресловутая «любовь с первого взгляда», о которой я раньше иногда читала в книгах и в которую не верила. Я смотрела на него сбоку и повторяла про себя: «Обернись! Обернись, ну пожалуйста!»
Тут я увидела, что из веера карт, которые он держал в своей руке, выпала одна карта прямо ему под ноги. Я уже хотела вскочить, поднять карту, подать ему только для того, чтобы ещё раз посмотреть в эти волшебные бархатные глаза. Мне было всё равно, что он обо мне подумает, я уже приподнялась с жёсткого сиденья, но тут он как бы ненароком поставил на карту ногу. И я каким-то звериным чутьём поняла, что так надо. Карту подавать нельзя.
Деревенские парни, с которыми он играл, стали собираться незадолго до прибытия в Инсбрук. Они выходили на какой-то маленькой станции и по тому, как они смущённо проверяли свои карманы, доставая из них каждую мелкую монетку и складывая всё в кучку, я поняла, что проигрались они вдрызг. Видимо, денег оплатить проигрыш у них не вполне хватало, они улыбались виновато и жали руку своему удачливому попутчику с благодарностью. Наверное, часть долга он им простил. Деревенские недотёпы вышли на станции, а он небрежно смахнул денежную кучку в карман, и, насвистывая, снова обернулся в мою сторону. Я опять поймала бархатный взгляд, и незнакомая ранее теплота разлилась по моему телу.
