На следующей неделе в среду часов в пять вечера я объявила, что иду к Манджукичам заниматься немецким с ночёвкой. На лицах родителей читалось явное недовольство, но возражать они не стали. Дома я только и успела, что пообедать и собрать сумку на завтра. Я покидала в сумку учебники на следующий день, также взяла ножницы, отвёртку, спички, две свечи и пузырёк с клеем.
Гимназия ещё была открыта. В актовом зале вовсю гремели детские голоса, младшие классы репетировали концерт ко дню рождения бургомистра. Ни сторожа, ни гардеробщика в вестибюле не было, уборщики елозили тряпками по второму этажу, из чего я сделала вывод, что третий этаж ещё не убирался.
Я потихоньку пробралась по чёрной лестнице в свой класс и спряталась в тот самый шкаф, где мне неоднократно приходилось быть запертой своими жестокими одноклассницами. Вскоре я услышала звук открываемой двери и звук сдвигаемых стульев. Пока шла уборка, я изо всех сил придерживала дверь изнутри. Мало ли, а вдруг уборщице придёт в голову для чего-нибудь открыть шкаф. Но этого не произошло. Уборка, казавшаяся мне бесконечной, наконец, закончилась, и в классе воцарилась тишина. Я знала, что классы на нашем этаже не запираются. Каких-либо материальных ценностей здесь не было. Только коробки с мелом, старая деревянная указка и портрет императора над доской.
Сначала приоткрыв дверь на маленькую щёлку, я осторожно оглядела пустое помещение. В углах класса уже сгустились тени. Кого-нибудь, может быть, сложившееся положение напугало бы, но после ночёвки в туалете…
Меня, наоборот, охватил азарт и жажда приключений. Выбравшись из шкафа, я подошла к окну и посмотрела вниз. Девочки, репетировавшие концерт, парами выходили из дверей гимназии, некоторых вели за руки родители и прислуга. Скоро входную дверь запрут, сторож наверняка отправится ужинать в свою квартирку в конце правого крыла, и здание останется полностью в моём распоряжении.
Я почти подскакивала от нетерпения. Всё было так загадочно и необычно.
Когда совсем стемнело, я осторожно зажгла свечу, и, прикрывая её ладонью, вышла в коридор.
Старые половицы скрипели под ногами. Днём я никогда не слышала этого скрипа, заглушаемого множеством голосов. Скрип то напоминал стрекот кузнечиков, то, если я, забывшись, нажимала ногой чуть сильнее — всхлипывания какого-нибудь животного. На стенах лежал мертвенный жёлтый отсвет от свечи, который постоянно колебался, а тень от руки, которой я заслоняла свечу, приобретала загадочные очертания. Портреты немецких классиков под стеклом, развешанные на стенах, казались живыми, возникало ощущение, что они вот-вот выйдут из рам, а в их глазах появлялся потусторонний блеск.
Коридор в эту позднюю пору казался гораздо длиннее, чем он был на самом деле. Пока я дошла до поворота на лестницу, казалось, прошло минут десять, хотя на самом деле, скорее всего, шла я не больше минуты. Теперь надо было решиться, и, развернувшись на девяносто градусов, начать спускаться с лестницы.
Теоретически, гардеробщик (он же ночной сторож) мог ещё оставаться на своём месте, но ждать дольше я не могла. Маленький световой круг от моей свечи не давал мне никакого представления о том, что творится на первом этаже. Но если бы внизу кто-то был, он бы меня увидел.
И тут мне в голову пришла неожиданная и странная мысль, что если там, за барьером гардероба кто-то будет, я постараюсь от него избавиться. Подумал это как будто бы какой-то другой человек, взрослый, сильный, опытный и хладнокровный.
К счастью, внизу никого не было.
Я вытащила из сумки ножницы и, поставив свечу на барьер, стала ковырять их концом в замочке шкатулки. Шкатулка не открывалась. Тогда я просто вставила ножницы в щель и сломала замок. Он поддался очень легко. На поверхности шкатулки даже не осталось следов взлома. Конечно, гардеробщик поймёт, что с замком что-то не то, но я надеялась, что больших подозрений это не вызовет.
Приблизив свечу к горке ключей, я выбрала нужный и опустила крышку шкатулки.
Новый висячий замок на двери, ведущей в подвал, открывался очень легко. Не то, что старый ржавый. Входить в подвал было немножко страшновато. Казалось, что какое-то страшное существо таится за тяжёлой железной дверью, и стоит мне переступить порог, захлопнет эту дверь, и я навсегда останусь погребена заживо под этими тяжёлыми мрачными сводами.
Про себя я отметила с интересом постороннего наблюдателя, что первый раз, когда я проникла сюда днём во время занятий, подобных страхов и следа не было. Тогда я боялась совсем другого, что меня кто-то может в подвале застать. Сейчас же на волю вырвались какие-то другие, мистические страхи, о наличии которых в моём подсознании я и не подозревала. Несколько раз глубоко вздохнув, я успокоила бешено колотящееся сердце и вошла в подвал.
Ничего страшного там не было. При свете свечи старые стены и пыльные бутыли с керосином выглядели, скорее, скучно. Я была очень довольна, что керосин так и остался стоять посередине помещения, как я его оставила.
Установив свечу на один из шкафов, я стала снимать с полок коробки с мелом и выносить их на лестницу. Мне нужно было, чтобы в ближайшие дни входить в подвал никому не понадобилось, а войти туда могли только за мелом, так как с утра было ещё относительно светло, и керосиновые лампы пока нужны не были.
Но я подумала, что с осуществлением моего плана надо поторопиться, нельзя откладывать назначенный час на срок более долгий, чем двадцатые числа октября.
Выйдя обратно на лестницу, я густо смазала дужку замка клеем и вставила её в замок. Теперь он казался закрытым, и я могла свободно положить ключ на место. Но стоило дёрнуть замок посильнее, и он бы открылся.
Затем я осмотрела кладовку в левом крыле третьего этажа. Подвал, в котором я планировала основной взрыв, проходил под правым крылом. Та его часть, которая шла под левое крыло, была заброшена и никогда не открывалась. Поэтому я решила, что одновременно со взрывом необходимо устроить поджог здания с другой стороны. Кладовка, наполненная старыми плакатами и пыльными географическими картами, для этой цели подходила идеально. К тому же она, как и большинство помещений на третьем этаже не запиралась.
Последующие два часа я разносила коробки с мелом по классам. Делать это, держа в одной руке свечу и стараясь не накапать на пол воском, довольно проблематично, а кто не верит — пусть попробует.
Под конец я так устала, что была готова лечь спать прямо на полу в своём классе. Потом я вспомнила про библиотеку. Там стоял старый, потёртый, но вполне удобный диван. Днём на нём всегда хихикали девчонки. Иногда сидели с книжкой учителя. Но сейчас, ночью он будет полностью в моём распоряжении.
Я опять спустилась на первый этаж, выбрала в шкатулке ключ от библиотеки, открыла её, не забыла положить ключ на место и с ощущением хорошо сделанной работы устроилась на старом диване. Свечка у меня полностью догорела. Зажигать вторую мне не хотелось. Я неплохо видела при том скудном лунном свете, который проникал в давно не мытое окно библиотеки. «А зрение у меня, как у волка» — усмехнулась я про себя и заснула.
Когда я открыла глаза, было совсем светло. Людей в библиотеке не было, из чего я сделала заключение, что занятия ещё не начались. Я уже хотела спокойно пересечь вестибюль, взять ключ и закрыть за собой библиотеку, как вдруг до меня донёсся бой часов на городской ратуше, они били десять часов. Даже дома, в выходной день я никогда не просыпалась так поздно.
«У Вас железные нервы, фройляйн!» — сказал кто-то новый, взрослый, хладнокровный и опытный в моей голове. Я внутренне хихикнула. Это ж надо, как мне повезло, что никто меня не обнаружил.
До звонка делать было нечего. Я прошла в самый дальний конец библиотеки и спряталась за высокими шкафами. Здесь стояли коробки с подшивками старых газет. Газеты, видимо, приготовили на списание.
От нечего делать я начала перелистывать их, и вдруг знакомое имя привлекло моё внимание. Это была газета за семнадцатое марта примерно пятилетней давности. На том месте, где был напечатан год, газету проткнули шилом, чтобы присоединить к подшивке.
В статье говорилось о полицейском расследовании ограбления дома одного из старейших городских жителей ростовщика Лейзермана.
С интересом и удивлением я нашла в статье имя Зеппа и с ещё большим удивлением прочла, что неоценимую помощь полиции в этом деле оказала преподавательница нашей гимназии Ингрид Лауэр.
«Инга?» — удивилась я, и стала листать подшивку в обратном направлении.
История была довольно любопытная. В то время по малолетству я ничего не могла о ней знать. Тогда Инга мне казалась почти ангелом. Но судя по этим газетным публикациям, она может быть очень упорной и беспощадной, и если уж она решит чего-то добиться, то добьётся обязательно.
Красотка, обладающая такой невинной и безобидной внешностью, смогла растормошить целое полицейское отделение. Она же довела до истерики нашу Гренадершу. Тогда мне казалось, что её растормошил математик, однако теперь я была почти уверена: Хельгу довела именно Инга. И это было вдвойне жутко: Хельга всегда была флегматичной и спокойной, а тут выбежала из учительской с криком «Оставьте меня в покое! Я ничего не буду говорить»!
Ведь судя по газетным статьям, поначалу в ограблении подозревали совсем не заезжую банду, а какого-то деревенского дурачка. Этот бедняга меня интересовал мало, а вот Инга…
На днях я своими ушами слышала её разговор с математиком, касаемо моей скромной персоны. Она с горячим убеждением доказывала своему старшему коллеге, что добьётся того, чтобы фрау Вельзер исключила меня из гимназии. В разговоре упоминалась какая-тоЭрминаХаусвальд. Ещё одна бедолага, которую не устраивала травля «милых девочек» из класса. Насколько я поняла, она была одноклассницей Инги, происходила из бедной многодетной семьи, где отец пил, а мать едва сводила концы с концами, чтобы обучать дочку в гимназии. И вот она однажды нагрубила инспектору и была за это исключена. Инга что-то ещё говорила про эту неизвестную мне Эрмину, я тогда не особо вслушивалась.
Если раньше это меня не слишком заботило, то сейчас, когда всё уже было решено, я не хотела бы, чтобы Инга путалась под ногами. Наверняка она за мной будет следить при любой подвернувшейся возможности. Ну что ж, тем хуже для неё. Всё равно я их всех убью, значит, Ингу надо убить первой. Конечно, будет полицейское дознание, но насколько можно судить по этой газетной истории, дело это не быстрое и не всегда успешное. Пока все будут заняты убийством Инги, я смогу осуществить свой план, и вся эта ненавистная мне компания взлетит на воздух.
Внезапно раздались тихие лёгкие шаги. Я осторожно выглянула из-за шкафа с книгами и увидела девочку, лет девяти. Видимо, первоклассницу. Она опустилась на продавленный диван, где я так чудесно проспала эту ночь, и заплакала. Щёки у малышки были грязные, на руках чернильные пятна.
Потихоньку выйдя из-за шкафа, я приблизилась к девочке и опустилась перед ней на корточки.
— Чего ревёшь? — спросила я не слишком грубо.
Я думала, что ребёнок меня испугается. Но девочка только вздохнула, вытерла сопли рукавом и взросло сказала:
— Я их всех ненавижу.
— Тебя дразнят? — спросила я.
Она промолчала и отвела глаза в сторону.
— Ты хочешь их всех убить? — змей-искуситель в моём лице продолжал свой допрос.
Малышка не отвечала, но её лицо было красноречивей любых слов. В её глазах загорелся яркий огонёк, что-то неумолимо знакомое мелькнуло в этом взгляде. Я как будто смотрелась в зеркало, видела себя мелкую. При том я ещё заметила, что девочка одета в поношенные башмаки и залатанное платье. Да, прямо как Мила Гранчар, но у той отец ещё с прибабахом. Не знаю, сильно он лучше стал сейчас, но всё то время, когда я его видела после первого года обучения, он чаще всего был абсолютно трезв, никакого сравнения с тем, каким он был зимой 1902. Миле тогда даже пришлось вместо отца в школу послать своего дядю Марко.
— Ну что ж… — я сделала вид, как будто раздумываю, — это можно устроить.
— Что устроить? — спросила девочка осипшим от слёз голосом.
— Устроить такой большой «бах» — ответила я, — Представляешь, «бах» — и гимназии нет!
— Хорошо бы… — тяжело вздохнула первоклассница, — да только как же его устроишь… Так не бывает.
— Кто знает, — подпустила я загадочности, — иногда, если очень хочется, то бывает.
Она первый раз внимательно посмотрела мне в лицо, и спросила:
— Ты кто?
— Да какая разница, — я махнула рукой, — главное, что я тебя понимаю.
— Тебя тоже дразнят? — спросила она, — но ведь ты же большая, ты можешь дать сдачи!
Она полезла в карман форменного фартука, достала червивое яблоко и протянула мне.
— Да, — снова улыбнулась я, — как раз собираюсь это сделать.
— А ты можешь наказать Еву Гюнст?
— Что за Ева? — спросила я, впиваясь зубами в яблоко.
— Да так… — девочка пыталась стереть с пальцев чернильные пятна грязным платком, — на два класса старше меня. Сегодня отобрала мою сумку и швырнула на пол, там была чернильница. Чернила разлились, все книги и тетради в чернилах, руки вот, — она показала свои грязные ладошки, — классная дама выгнала меня, сказала пойти помыться, я мыла, мыла, а чернила не отмываются.
— Это ещё только начало, — философски проговорила я, — тебя ещё не заражали вшами, не брили налысо, не запирали в шкафах, не оставляли в туалете на целую ночь…
Девочка смотрела на меня явно непонимающим взглядом.
— А что, кого-то оставляют здесь на ночь в туалете? — сказала она скорее с любопытством, чем с ужасом.
— Ну это я так, для примера, — проговорила я и швырнула огрызок в ближайшую мусорную корзину.
Прозвенел звонок, моя собеседница вздрогнула и вскочила на ноги.
— Я должна идти, — затравленно проговорила она, моя сумка в коридоре, сейчас они её найдут и начнут смеяться, и разбрасывать тетрадки, и вообще… — она снова заплакала.
— Не стоит плакать, — сказала я. Фортуна переменчива. Кто знает, что ждёт твоих обидчиц.
В библиотеку вошли какие-то ученицы, дверь в противоположной стене распахнулась, в помещение вплыла важная библиотекарша с напудренной причёской.
— Так что не переживай! Не забывай про большой «бах»! И я не советую тебе в ближайшие две недели ходить на уроки, — шепнула я на ухо первокласснице.
— А что мне делать? Если я буду сидеть дома, родители меня накажут…
— Кроме школы, вокруг в городе столько всего интересного, — подмигнула я ей, — ну давай, беги-беги…
Выйдя из библиотеки, я последовала своему собственному совету, и отправилась не на уроки, а в лес.
Не знаю, что на меня нашло в тот день. Может быть, встреча со своим собственным детством в образе этой малышки повлияла. Раньше я никогда не отличалась слезливостью, и уже не помнила, когда плакала в последний раз. Но придя на знакомую полянку, где мы с Ненадом устраивали «отложенный взрыв», я опустилась на пожухлую траву и разрыдалась. Я оплакивала свою дурацкую загубленную жизнь, свою несостоявшуюся любовь, вспоминала сухое, до неприличия короткое письмо Ненада, вспоминала все насмешки и издевательства последних лет, равнодушие родителей, несправедливость учителей.
Гимназия ещё была открыта. В актовом зале вовсю гремели детские голоса, младшие классы репетировали концерт ко дню рождения бургомистра. Ни сторожа, ни гардеробщика в вестибюле не было, уборщики елозили тряпками по второму этажу, из чего я сделала вывод, что третий этаж ещё не убирался.
Я потихоньку пробралась по чёрной лестнице в свой класс и спряталась в тот самый шкаф, где мне неоднократно приходилось быть запертой своими жестокими одноклассницами. Вскоре я услышала звук открываемой двери и звук сдвигаемых стульев. Пока шла уборка, я изо всех сил придерживала дверь изнутри. Мало ли, а вдруг уборщице придёт в голову для чего-нибудь открыть шкаф. Но этого не произошло. Уборка, казавшаяся мне бесконечной, наконец, закончилась, и в классе воцарилась тишина. Я знала, что классы на нашем этаже не запираются. Каких-либо материальных ценностей здесь не было. Только коробки с мелом, старая деревянная указка и портрет императора над доской.
Сначала приоткрыв дверь на маленькую щёлку, я осторожно оглядела пустое помещение. В углах класса уже сгустились тени. Кого-нибудь, может быть, сложившееся положение напугало бы, но после ночёвки в туалете…
Меня, наоборот, охватил азарт и жажда приключений. Выбравшись из шкафа, я подошла к окну и посмотрела вниз. Девочки, репетировавшие концерт, парами выходили из дверей гимназии, некоторых вели за руки родители и прислуга. Скоро входную дверь запрут, сторож наверняка отправится ужинать в свою квартирку в конце правого крыла, и здание останется полностью в моём распоряжении.
Я почти подскакивала от нетерпения. Всё было так загадочно и необычно.
Когда совсем стемнело, я осторожно зажгла свечу, и, прикрывая её ладонью, вышла в коридор.
Старые половицы скрипели под ногами. Днём я никогда не слышала этого скрипа, заглушаемого множеством голосов. Скрип то напоминал стрекот кузнечиков, то, если я, забывшись, нажимала ногой чуть сильнее — всхлипывания какого-нибудь животного. На стенах лежал мертвенный жёлтый отсвет от свечи, который постоянно колебался, а тень от руки, которой я заслоняла свечу, приобретала загадочные очертания. Портреты немецких классиков под стеклом, развешанные на стенах, казались живыми, возникало ощущение, что они вот-вот выйдут из рам, а в их глазах появлялся потусторонний блеск.
Прода от 03.03.2019, 01:26
Глава 25. Ночная тварь
Коридор в эту позднюю пору казался гораздо длиннее, чем он был на самом деле. Пока я дошла до поворота на лестницу, казалось, прошло минут десять, хотя на самом деле, скорее всего, шла я не больше минуты. Теперь надо было решиться, и, развернувшись на девяносто градусов, начать спускаться с лестницы.
Теоретически, гардеробщик (он же ночной сторож) мог ещё оставаться на своём месте, но ждать дольше я не могла. Маленький световой круг от моей свечи не давал мне никакого представления о том, что творится на первом этаже. Но если бы внизу кто-то был, он бы меня увидел.
И тут мне в голову пришла неожиданная и странная мысль, что если там, за барьером гардероба кто-то будет, я постараюсь от него избавиться. Подумал это как будто бы какой-то другой человек, взрослый, сильный, опытный и хладнокровный.
К счастью, внизу никого не было.
Я вытащила из сумки ножницы и, поставив свечу на барьер, стала ковырять их концом в замочке шкатулки. Шкатулка не открывалась. Тогда я просто вставила ножницы в щель и сломала замок. Он поддался очень легко. На поверхности шкатулки даже не осталось следов взлома. Конечно, гардеробщик поймёт, что с замком что-то не то, но я надеялась, что больших подозрений это не вызовет.
Приблизив свечу к горке ключей, я выбрала нужный и опустила крышку шкатулки.
Новый висячий замок на двери, ведущей в подвал, открывался очень легко. Не то, что старый ржавый. Входить в подвал было немножко страшновато. Казалось, что какое-то страшное существо таится за тяжёлой железной дверью, и стоит мне переступить порог, захлопнет эту дверь, и я навсегда останусь погребена заживо под этими тяжёлыми мрачными сводами.
Про себя я отметила с интересом постороннего наблюдателя, что первый раз, когда я проникла сюда днём во время занятий, подобных страхов и следа не было. Тогда я боялась совсем другого, что меня кто-то может в подвале застать. Сейчас же на волю вырвались какие-то другие, мистические страхи, о наличии которых в моём подсознании я и не подозревала. Несколько раз глубоко вздохнув, я успокоила бешено колотящееся сердце и вошла в подвал.
Ничего страшного там не было. При свете свечи старые стены и пыльные бутыли с керосином выглядели, скорее, скучно. Я была очень довольна, что керосин так и остался стоять посередине помещения, как я его оставила.
Установив свечу на один из шкафов, я стала снимать с полок коробки с мелом и выносить их на лестницу. Мне нужно было, чтобы в ближайшие дни входить в подвал никому не понадобилось, а войти туда могли только за мелом, так как с утра было ещё относительно светло, и керосиновые лампы пока нужны не были.
Но я подумала, что с осуществлением моего плана надо поторопиться, нельзя откладывать назначенный час на срок более долгий, чем двадцатые числа октября.
Выйдя обратно на лестницу, я густо смазала дужку замка клеем и вставила её в замок. Теперь он казался закрытым, и я могла свободно положить ключ на место. Но стоило дёрнуть замок посильнее, и он бы открылся.
Затем я осмотрела кладовку в левом крыле третьего этажа. Подвал, в котором я планировала основной взрыв, проходил под правым крылом. Та его часть, которая шла под левое крыло, была заброшена и никогда не открывалась. Поэтому я решила, что одновременно со взрывом необходимо устроить поджог здания с другой стороны. Кладовка, наполненная старыми плакатами и пыльными географическими картами, для этой цели подходила идеально. К тому же она, как и большинство помещений на третьем этаже не запиралась.
Последующие два часа я разносила коробки с мелом по классам. Делать это, держа в одной руке свечу и стараясь не накапать на пол воском, довольно проблематично, а кто не верит — пусть попробует.
Под конец я так устала, что была готова лечь спать прямо на полу в своём классе. Потом я вспомнила про библиотеку. Там стоял старый, потёртый, но вполне удобный диван. Днём на нём всегда хихикали девчонки. Иногда сидели с книжкой учителя. Но сейчас, ночью он будет полностью в моём распоряжении.
Я опять спустилась на первый этаж, выбрала в шкатулке ключ от библиотеки, открыла её, не забыла положить ключ на место и с ощущением хорошо сделанной работы устроилась на старом диване. Свечка у меня полностью догорела. Зажигать вторую мне не хотелось. Я неплохо видела при том скудном лунном свете, который проникал в давно не мытое окно библиотеки. «А зрение у меня, как у волка» — усмехнулась я про себя и заснула.
Когда я открыла глаза, было совсем светло. Людей в библиотеке не было, из чего я сделала заключение, что занятия ещё не начались. Я уже хотела спокойно пересечь вестибюль, взять ключ и закрыть за собой библиотеку, как вдруг до меня донёсся бой часов на городской ратуше, они били десять часов. Даже дома, в выходной день я никогда не просыпалась так поздно.
«У Вас железные нервы, фройляйн!» — сказал кто-то новый, взрослый, хладнокровный и опытный в моей голове. Я внутренне хихикнула. Это ж надо, как мне повезло, что никто меня не обнаружил.
До звонка делать было нечего. Я прошла в самый дальний конец библиотеки и спряталась за высокими шкафами. Здесь стояли коробки с подшивками старых газет. Газеты, видимо, приготовили на списание.
От нечего делать я начала перелистывать их, и вдруг знакомое имя привлекло моё внимание. Это была газета за семнадцатое марта примерно пятилетней давности. На том месте, где был напечатан год, газету проткнули шилом, чтобы присоединить к подшивке.
В статье говорилось о полицейском расследовании ограбления дома одного из старейших городских жителей ростовщика Лейзермана.
С интересом и удивлением я нашла в статье имя Зеппа и с ещё большим удивлением прочла, что неоценимую помощь полиции в этом деле оказала преподавательница нашей гимназии Ингрид Лауэр.
«Инга?» — удивилась я, и стала листать подшивку в обратном направлении.
История была довольно любопытная. В то время по малолетству я ничего не могла о ней знать. Тогда Инга мне казалась почти ангелом. Но судя по этим газетным публикациям, она может быть очень упорной и беспощадной, и если уж она решит чего-то добиться, то добьётся обязательно.
Красотка, обладающая такой невинной и безобидной внешностью, смогла растормошить целое полицейское отделение. Она же довела до истерики нашу Гренадершу. Тогда мне казалось, что её растормошил математик, однако теперь я была почти уверена: Хельгу довела именно Инга. И это было вдвойне жутко: Хельга всегда была флегматичной и спокойной, а тут выбежала из учительской с криком «Оставьте меня в покое! Я ничего не буду говорить»!
Ведь судя по газетным статьям, поначалу в ограблении подозревали совсем не заезжую банду, а какого-то деревенского дурачка. Этот бедняга меня интересовал мало, а вот Инга…
На днях я своими ушами слышала её разговор с математиком, касаемо моей скромной персоны. Она с горячим убеждением доказывала своему старшему коллеге, что добьётся того, чтобы фрау Вельзер исключила меня из гимназии. В разговоре упоминалась какая-тоЭрминаХаусвальд. Ещё одна бедолага, которую не устраивала травля «милых девочек» из класса. Насколько я поняла, она была одноклассницей Инги, происходила из бедной многодетной семьи, где отец пил, а мать едва сводила концы с концами, чтобы обучать дочку в гимназии. И вот она однажды нагрубила инспектору и была за это исключена. Инга что-то ещё говорила про эту неизвестную мне Эрмину, я тогда не особо вслушивалась.
Если раньше это меня не слишком заботило, то сейчас, когда всё уже было решено, я не хотела бы, чтобы Инга путалась под ногами. Наверняка она за мной будет следить при любой подвернувшейся возможности. Ну что ж, тем хуже для неё. Всё равно я их всех убью, значит, Ингу надо убить первой. Конечно, будет полицейское дознание, но насколько можно судить по этой газетной истории, дело это не быстрое и не всегда успешное. Пока все будут заняты убийством Инги, я смогу осуществить свой план, и вся эта ненавистная мне компания взлетит на воздух.
Внезапно раздались тихие лёгкие шаги. Я осторожно выглянула из-за шкафа с книгами и увидела девочку, лет девяти. Видимо, первоклассницу. Она опустилась на продавленный диван, где я так чудесно проспала эту ночь, и заплакала. Щёки у малышки были грязные, на руках чернильные пятна.
Потихоньку выйдя из-за шкафа, я приблизилась к девочке и опустилась перед ней на корточки.
— Чего ревёшь? — спросила я не слишком грубо.
Я думала, что ребёнок меня испугается. Но девочка только вздохнула, вытерла сопли рукавом и взросло сказала:
— Я их всех ненавижу.
— Тебя дразнят? — спросила я.
Она промолчала и отвела глаза в сторону.
— Ты хочешь их всех убить? — змей-искуситель в моём лице продолжал свой допрос.
Малышка не отвечала, но её лицо было красноречивей любых слов. В её глазах загорелся яркий огонёк, что-то неумолимо знакомое мелькнуло в этом взгляде. Я как будто смотрелась в зеркало, видела себя мелкую. При том я ещё заметила, что девочка одета в поношенные башмаки и залатанное платье. Да, прямо как Мила Гранчар, но у той отец ещё с прибабахом. Не знаю, сильно он лучше стал сейчас, но всё то время, когда я его видела после первого года обучения, он чаще всего был абсолютно трезв, никакого сравнения с тем, каким он был зимой 1902. Миле тогда даже пришлось вместо отца в школу послать своего дядю Марко.
— Ну что ж… — я сделала вид, как будто раздумываю, — это можно устроить.
— Что устроить? — спросила девочка осипшим от слёз голосом.
— Устроить такой большой «бах» — ответила я, — Представляешь, «бах» — и гимназии нет!
— Хорошо бы… — тяжело вздохнула первоклассница, — да только как же его устроишь… Так не бывает.
— Кто знает, — подпустила я загадочности, — иногда, если очень хочется, то бывает.
Она первый раз внимательно посмотрела мне в лицо, и спросила:
— Ты кто?
— Да какая разница, — я махнула рукой, — главное, что я тебя понимаю.
— Тебя тоже дразнят? — спросила она, — но ведь ты же большая, ты можешь дать сдачи!
Она полезла в карман форменного фартука, достала червивое яблоко и протянула мне.
— Да, — снова улыбнулась я, — как раз собираюсь это сделать.
— А ты можешь наказать Еву Гюнст?
— Что за Ева? — спросила я, впиваясь зубами в яблоко.
— Да так… — девочка пыталась стереть с пальцев чернильные пятна грязным платком, — на два класса старше меня. Сегодня отобрала мою сумку и швырнула на пол, там была чернильница. Чернила разлились, все книги и тетради в чернилах, руки вот, — она показала свои грязные ладошки, — классная дама выгнала меня, сказала пойти помыться, я мыла, мыла, а чернила не отмываются.
— Это ещё только начало, — философски проговорила я, — тебя ещё не заражали вшами, не брили налысо, не запирали в шкафах, не оставляли в туалете на целую ночь…
Девочка смотрела на меня явно непонимающим взглядом.
— А что, кого-то оставляют здесь на ночь в туалете? — сказала она скорее с любопытством, чем с ужасом.
— Ну это я так, для примера, — проговорила я и швырнула огрызок в ближайшую мусорную корзину.
Прозвенел звонок, моя собеседница вздрогнула и вскочила на ноги.
— Я должна идти, — затравленно проговорила она, моя сумка в коридоре, сейчас они её найдут и начнут смеяться, и разбрасывать тетрадки, и вообще… — она снова заплакала.
— Не стоит плакать, — сказала я. Фортуна переменчива. Кто знает, что ждёт твоих обидчиц.
В библиотеку вошли какие-то ученицы, дверь в противоположной стене распахнулась, в помещение вплыла важная библиотекарша с напудренной причёской.
— Так что не переживай! Не забывай про большой «бах»! И я не советую тебе в ближайшие две недели ходить на уроки, — шепнула я на ухо первокласснице.
— А что мне делать? Если я буду сидеть дома, родители меня накажут…
— Кроме школы, вокруг в городе столько всего интересного, — подмигнула я ей, — ну давай, беги-беги…
Выйдя из библиотеки, я последовала своему собственному совету, и отправилась не на уроки, а в лес.
Не знаю, что на меня нашло в тот день. Может быть, встреча со своим собственным детством в образе этой малышки повлияла. Раньше я никогда не отличалась слезливостью, и уже не помнила, когда плакала в последний раз. Но придя на знакомую полянку, где мы с Ненадом устраивали «отложенный взрыв», я опустилась на пожухлую траву и разрыдалась. Я оплакивала свою дурацкую загубленную жизнь, свою несостоявшуюся любовь, вспоминала сухое, до неприличия короткое письмо Ненада, вспоминала все насмешки и издевательства последних лет, равнодушие родителей, несправедливость учителей.
