Сквозь боль и холодную воду, которой меня отливали, чтобы оттащить на сенник, я видела их размытые силуэты. Лиц не видела – не до того было. Но, думаю, оба были довольны – один отомстил мне за то, что я родилась и этим опозорила его честное имя, а другой – за то, что была такой неуступчивой. Почти год я ускользала от него, его липких ладоней, горячего дыхания, запах которого вызывал у меня омерзение, от его слов, наполненных гнусностями, от которых сердце стучало как ненормальное.
Я боялась сводного брата. И боялась не напрасно – он был жесток, даже больше – он получал удовольствие, когда кого-нибудь мучил. Я слышала не однажды среди слуг разговоры, что опять от его вынесли тело бездыханной девушки, изуродованной, замученной.
Мёртвой.
Всё делалось тихо, так, чтобы отец не знал.
И то, что он поймал нас в тот момент, было моим счастьем. Я это поняла не сразу. И если бы ни слова кухарки, то, наверное, так и не поняла бы никогда.
Она выхаживала меня там же, на сеннике: приходила ко мне утром и вечером, приносила молоко, иногда хлеб, промывала раны на спине и рассказывала. Много рассказывала.
И про то, что король Юзеппи устроил хорошую взбучку наследнику. Никто не понял, почему он кричал – король предусмотрительно выгнал всех из комнаты брата. И если слов было не разобрать, то бешеный рык был слышен в коридорах, и никому в голову не пришло подслушать, все просто прятались, боясь королевского гнева. Но я догадывалась – я была слишком ценным товаром, чтобы меня вот так испортить. На моё обучение уже тогда тратились такие средства, что мне даже не хотелось об этом думать.
Рассказывала кухарка и про мою мать, которая в самом деле любила отца, и про отца, который её хоть и не любил, а просто не мог удержаться и пройти мимо экзотики, всё же высоко ценил её, и не отослал от двора, и всё так же доверял ей охрану своей жены.
И даже даровал мне жизнь, не став проверять, его я дочь или нет. Он, по словам кухарки, поверил матери на слово, что мой отец – кто-то из погибших недавно охранников короля.
Я помню маму, она не была красавицей – широкое плосковатое лицо с раскосыми глазами, жесткие черные волосы, очень крупные губы. Это для светловолосых и голубоглазых оландезийцев её смуглая кожа и темные глаза были невероятной диковинкой, и многие пытались добиться её внимания. Но только, по словам кухарки, мать моя была однолюбкой. Когда король уже насытился ею и перестал к ней приходить, она продолжала хранить ему верность, такую глупую, ненужную никому верность, и не отвечала ни одному мужчине.
А их было очень и очень много вокруг: и тех, кому она нравилась просто как женщина, и тех, кто тоже хотел экзотики, и тех, кто хотел «объедков» с королевского стола. Были и такие, кто звал её замуж. Даже не взирая на моё существование. Я, по меркам оландезийцев, была позором для одинокой женщины.
Она ведь так и не сказала, чья я дочь.
Хотя, зная какой он, мой отец (от этой мысли во рту всегда появлялась едкая горечь), я не могла поверить, что он не проверял. Думаю, он позволил матери считать, что она обманула его, а сам строил свои далеко идущие планы уже тогда.
Он всегда и всеми пытался играть.
Вот и матерью моей играл. Она ведь и погибла именно из-за этой своей любви, из-за того, что король умело использовал её – закрыла его собой от убийцы. Его, а не его жену. А ведь именно для охраны королевской жены была нанята. Я не понимала, как же надо было любить чужого мужчину, чтобы защищать его жену, готовить охранниц для её защиты, да ещё и закрыть собой этого человека от кинжала убийцы.
И только умирая, она подумала и обо мне, и на последнем издыхании закляла всей своей магией отца, чтобы он берег меня и защищал. И он меня берёг. Только для себя, вернее, для своих политических целей. Так берёг, что мне пришлось прятаться ото всех там, куда ни единому человеку не было хода - за каменной маской спокойствия. И там, глубине души, долго строить план противостояния его воле и целям, в одиночестве, без поддержки, создавая видимость покорности.
А потом терпеть ложные обвинения, оскорбления, эту порку, унижение...
И рассказывать всё это Зиаду я не собиралась: мои отношения с отцом – это мои и только мои отношения, и нечего вмешивать сюда ещё кого-то. Он и так достаточно поучаствовал.
- Это я упала в детстве, - сказала, глядя в потолок. – Так бывает с маленькими детьми.
- Да? – протянул Зиад, и я снова увидела, как блеснули его зубы. – Ну хорошо, маленькая ты моя девочка, пусть этот секрет останется с тобой.
Он снова принялся меня целовать, только я уже не могла расслабиться. Он приподнялся надо мной:
- А я ведь ещё один твой секрет знаю… - протянул загадочно.
- И какой же? – глянула я на него с деланным интересом.
Мне уже было не до игр — воспоминания подняли грязную волну в душе, и ничего не было интересно.
- Я знаю твой самый большой секрет, - ямочка на его щеке вдруг исчезла, и мне показалось, что черты его лица хищно заострились, а в глазах мелькнуло что-то недоброе, хотя в этой глубокой тьме видно было плохо. Но сердце опять предательски подпрыгнуло и ухнуло в живот. У кого как, а у меня живот, похоже, - орган, чувствующий неприятности.
Я напружинилась и чуть отстранилась, чтобы оценить обстановку – места было мало, прямая атака невозможна. Да если бы и была возможна, я бы не одолела его. Зиад выше меня на голову, а вся его расслабленность, изящество фигуры и гибкость - лишь видимость, под которой скрывался ловкий и опасный боец.
Это был простой вывод из сведений, которые мне продолжала приносить Ариша, заигравшаяся в разведчика: Зиад вместе с братом брал уроки у Хараевского и ещё пары отличных мастеров-боевиков столицы Бенестарии. Это наивный цветочек Ариша не понимала, о чем мне мимоходом рассказала. Но я-то, дочь своей матери, знала зачем и почему некоторые воины проходят такую подготовку.
И я вполне могла предположить, что уровень владения рукопашным боем это парня, моего первого мужины, намного превышает мой. И уж конечно, он вполне справится с голой девицей, которая лежит в его постели, каким бы хорошим бойцом она ни была.
А я не была хорошим бойцом, я себе не льстила, и то, что мне удавалось кого-то достать или не дать вывалять себя об пол, лишь потому, что использовала любую возможность и не гнушалась подлостью в бою.
Здесь же это не пройдёт.
Значит, нужна хитрость. Сердце заходилось в нервном стуке, а ведь ещё нужно было делать вид, что ничего страшного не произошло. В такой ситуации много не придумаешь. Но… плана отхода нет, а значит, как говорила моя мама, ты до тех пор не проиграла бой, пока не сдалась. Поэтому сначала нужно узнать всё до конца – что ему известно обо мне, как он хочет использовать эти сведения, отдаст ли меня отцу или я ещё смогу что-то предпринять.
И я растянула ставшие непослушными губы:
- Что же это за секрет такой?
Дыхание переводила с трудом, голос от этого прерывался и чуть охрип. А ещё я боялась, что внутренняя дрожь станет заметной.
- Ты блондинка! – и опять блеснули в полутьме зубы. – Зачем покрасилась, а? Я хочу, чтобы ты была блондинка, слышишь?
Я с трудом сглотнула и удержалась от облегченного выдоха. Это, конечно, тайна, но не такая уж страшная.
Сбегая из дворца, я откромсала как попало волосы и бросила их в камин в покоях дяди, нашего старшего посла. Этот камин стал моим благословением на тот момент. Найди кто-нибудь тогда мой отрезанный хвост, и половина моей маскировки пропала бы. Даже не половина, а почти вся, потому что цвет волос тоже сменила.
Покрасилась я тогда в случайный цвет – что было у меня под рукой из скудного набора в ванной, то и взяла, использовав свои знания по уходу за больными.
Наивные! Все они, включая отца, думали, что я очень интересуюсь лекарским ремеслом – «это хорошо, это угодно богам, правильно, девочка, ты должна быть милосердной!». А мне просто так удобнее было присматриваться к тому, что делают шаманы, перенимать их знания и приспосабливать под свои нужды – я знала, я была уверена, что сбегу от отца. Рано или поздно, легко или трудно, но сбегу. И терпеливо ждала возможности.
Я так давно готовила побег, что абсолютно любую малость анализировала сможет она мне помочь в этом или нет.
Поэтому состав для окраски я до сих пор применяла всё тот же, раз в несколько дней намазывая голову странной бурой смесью. И если поначалу я переживала, не вызовет ли это подозрений, то увидев, что другие адептки накладывают, втирают, намазывают на себя, чем-то оборачиваются и пропитываются, и не только в душе, перестала.
Я припомнила, когда последний раз красила волосы. Пересчитала дни, получилось всего ничего. Даже если внимательно присмотреться, и уж точно не в таком сумраке, как сейчас, понять, что мои волосы другого цвета, невозможно. Откуда же он тогда знает?.. И новая тревога затопила душу.
Неестественно улыбаясь (я надеялась, что Зиад не слишком придирчив к достоверности моей мимики), я всё же решила всё выяснить до конца и спросила:
- И… как же ты догадался?
Сказала и взвыла в душе. О, немилосердные боги! Что я болтаю? Я же сама себя с головой выдала! Надо было до последнего отпираться! Нужно было стоять на том, что это мой естественный цвет!
Горячая мужская ладонь сместилась с моего живота вниз.
- Здесь ты беленькая, Рада-сть, - прошептал он, приближая свои губы к самому моему лицу, а рука… Его рука жила своей отдельной, совершенно самостоятельной жизнью. – Ты беленькая, и это очень и очень меня радует.
И череда лёгких поцелуев покрыла моё лицо, плечи, и горячие губы стали спускаться ниже, а рука, его горячая рука, накрыла мои те самые «беленькие». Я замерла потрясённая.
Да, волосы я красила только на голове.
- Подожди… - мой голос сорвался. То ли от его нежности, то ли от моего волнения. Но это сейчас было неважно. Мне нужно было разобраться, что ещё ему известно. – Почему тебя это р… радует?
Я тянула время, пытаясь быстро сообразить, как удирать, но главное - как быстро он догадается обо всём остальном, если ещё не знает, и насколько вероятно, что он всё же не знает.
- Ты разве ещё не поняла? – спросил он глухо, утыкаясь мне в основание шеи и сильно втягивая воздух. От это я чувствовала, как в том месте, где он дышал, становится то холодно, то жарко. – Я просто очень сильно люблю блондинок.
- Но… я не блондинка, - я стала понемножку отползать к краю кровати.
- Ты – блондинка, Рада-сть моя, - и он укусил меня возле ключицы, тихонько рыкнув. А я замерла и просто заледенела.
- Ты оборотень, что ли? – спросила слабым голосом.
Зиад откинулся на спину и рассмеялся, а я воспользовалась его относительной удаленностью и спрыгнула с кровати. В темноте не было видно, где одежда, да вообще ничего не было видно. Я помнила, что сбрасывали мы всё с себя там, где стояли, и какие-то более темные пятна на полу подсказывали о том, что, возможно, я и не ошибаюсь.
Я схватила несколько таких более густых теней, пока перемещалась к той стене, которая по моим ещё более смутным воспоминаниям отгораживала комнату от коридора. В руках теперь была одежда, но одеться я в неё не смогла бы – во-первых, темно, а во-вторых, непонятно чья одежда - моя или его. Да и неважно это уже было, одеваться всё равно было некогда.
- Рада? – удивленный голос Зиада смешался с другим голосом, из-за двери.
- Брат! К тебе можно? Или ты занят?
У меня всё оборвалось. Это был голос Джавада. И интонации… Только он так неспешно и весомо произносил слова.
Рефлекторно двинулась на голос – быстро сориентировалась, что искала нужную мне стену не там. Мне было страшно, что Джавад сейчас зайдёт и увидит и меня, и Зиада, и всё поймёт. Нестерпимый жар облил меня с ног до головы, а сердце забилось рваными толчками.
Да, мне было стыдно. Стыдно и неловко. А ещё я терзалась вопросом: почему не он? Как так случилось, что я поддалась Зиаду?
И уже рисуя маленькую дверцу на стене у самого пола и приговаривая шепотом считалочку «Дверь, открой-ка путь в стене, это очень нужно мне!», я задала себе другой вопрос: почему мне так стыдно?
Нужно было думать и волноваться о другом: я ещё никогда не ходила детской магией из комнаты. Всегда - только из коридоров, и поэтому куда сейчас попаду, было не известно, более того - вполне возможно, что и опасно. А если учесть, что одета я была лишь условно – одежда в руках никак не считается надетой, то волноваться всё же стоило, и сильно.
Но этот вопрос, как ни странно, меня волновал как раз меньше всего. Сейчас меня терзали, рвали на части и грызли вина, досада, стыд, сожаление и… что-то ещё, чему я не знала названия. Вопрос как быстро одеться, чтобы никто не заметил меня в таком, мягко говоря, нетипичном для адептки виде – голой, вылезающей из стены, прижимающей к груди ворох мятой одежды, был второстепенным, хоть и важным.
Но, видимо, немилосердные боги сегодня отдыхали. Или, что более вероятно, отвлеклись на что-то более интересно, чем одна глупая адептка, а, скорее всего, просто отвернулись, пытаясь сдержать смех. Потому что я вывалилась возле душевых своего этажа за считанные мгновенья до того, как к этому месту подошли спешащие на помывку адептки. Этих кратких мгновений мне вполне хватило, чтобы проскочить в предбанник, пристроить на крючках мятую одежду и сделать вид, что я тут уже давно раздеваюсь и вот как раз иду мыться.
Ну что ж, господину Хараевскому можно сказать спасибо – реакция у меня улучшилась. К тому моменту, как щебечущая стайка девиц зашла в предбанник, я уже повернулась, чтобы идти к кабинкам, и приветственно махнула рукой. А затем спокойно и даже расслаблено, хоть это было непросто, направилась в самую дальнюю. Мне хотелось уединения, а ещё там вряд ли кто-то заметит, если я буду плакать. А мне очень и очень хотелось прореветься, хотелось выплеснуть ту горькую смесь эмоций, что жгла мне горло и сдавливала грудь, хотя бы с водой поделиться этим и облегчить свою боль.
Как же мне хотелось, чтобы всё то, что произошло, произошло по-другому! Я открутила пробку, и на меня тоненькой струйкой потекла теплая вода. И я подставила ей лицо и стала спрашивать не знаю у кого – у себя ли, у воды, как же меня угораздило пойти и лечь с Зиадом? «Он красивее брата», - будто шептала мне вода. Я подставляла под теплую струйку затылок и вспоминала, как мне было легко и смешно, как удивительно по-новому я себя ощущала после лечения.
Да я была будто пьяная!
«Излишек магического вливания», - тихо, на грани слышимости прошуршала вода. А ведь и в самом деле…
Я черпнула полужидкого мыла из своего горшочка, который скаредная и подозрительная комендантша выдавала мне с таким видом, будто отрывала от сердца величайшую ценность. Слёзы всё равно накипали на глазах, и мне хотелось укутаться во что-то теплое и мягкое, что меня согреет и успокоит. Жаль, что запах у казенного мыла такой неприятный – какой-то кислый и липкий, мне бы сейчас хвойного чего-то…
Да, такое лечение может иногда быть с переизбытком магии. Но я не помню, чтобы у меня такое было когда-то раньше. Я глотала горькие слёзы разочарования и продолжала размышлять.
Не такого я ждала, не такого хотела!
Хотела, чтобы было душевно, ласково, нежно, чтобы по любви. Хотя тут я неправа. Мне было очень хорошо с Зиадом. Я вспомнила, каким он был нежным, как целовал, какие говорил слова.
Я боялась сводного брата. И боялась не напрасно – он был жесток, даже больше – он получал удовольствие, когда кого-нибудь мучил. Я слышала не однажды среди слуг разговоры, что опять от его вынесли тело бездыханной девушки, изуродованной, замученной.
Мёртвой.
Всё делалось тихо, так, чтобы отец не знал.
И то, что он поймал нас в тот момент, было моим счастьем. Я это поняла не сразу. И если бы ни слова кухарки, то, наверное, так и не поняла бы никогда.
Она выхаживала меня там же, на сеннике: приходила ко мне утром и вечером, приносила молоко, иногда хлеб, промывала раны на спине и рассказывала. Много рассказывала.
И про то, что король Юзеппи устроил хорошую взбучку наследнику. Никто не понял, почему он кричал – король предусмотрительно выгнал всех из комнаты брата. И если слов было не разобрать, то бешеный рык был слышен в коридорах, и никому в голову не пришло подслушать, все просто прятались, боясь королевского гнева. Но я догадывалась – я была слишком ценным товаром, чтобы меня вот так испортить. На моё обучение уже тогда тратились такие средства, что мне даже не хотелось об этом думать.
Рассказывала кухарка и про мою мать, которая в самом деле любила отца, и про отца, который её хоть и не любил, а просто не мог удержаться и пройти мимо экзотики, всё же высоко ценил её, и не отослал от двора, и всё так же доверял ей охрану своей жены.
И даже даровал мне жизнь, не став проверять, его я дочь или нет. Он, по словам кухарки, поверил матери на слово, что мой отец – кто-то из погибших недавно охранников короля.
Я помню маму, она не была красавицей – широкое плосковатое лицо с раскосыми глазами, жесткие черные волосы, очень крупные губы. Это для светловолосых и голубоглазых оландезийцев её смуглая кожа и темные глаза были невероятной диковинкой, и многие пытались добиться её внимания. Но только, по словам кухарки, мать моя была однолюбкой. Когда король уже насытился ею и перестал к ней приходить, она продолжала хранить ему верность, такую глупую, ненужную никому верность, и не отвечала ни одному мужчине.
А их было очень и очень много вокруг: и тех, кому она нравилась просто как женщина, и тех, кто тоже хотел экзотики, и тех, кто хотел «объедков» с королевского стола. Были и такие, кто звал её замуж. Даже не взирая на моё существование. Я, по меркам оландезийцев, была позором для одинокой женщины.
Она ведь так и не сказала, чья я дочь.
Хотя, зная какой он, мой отец (от этой мысли во рту всегда появлялась едкая горечь), я не могла поверить, что он не проверял. Думаю, он позволил матери считать, что она обманула его, а сам строил свои далеко идущие планы уже тогда.
Он всегда и всеми пытался играть.
Вот и матерью моей играл. Она ведь и погибла именно из-за этой своей любви, из-за того, что король умело использовал её – закрыла его собой от убийцы. Его, а не его жену. А ведь именно для охраны королевской жены была нанята. Я не понимала, как же надо было любить чужого мужчину, чтобы защищать его жену, готовить охранниц для её защиты, да ещё и закрыть собой этого человека от кинжала убийцы.
И только умирая, она подумала и обо мне, и на последнем издыхании закляла всей своей магией отца, чтобы он берег меня и защищал. И он меня берёг. Только для себя, вернее, для своих политических целей. Так берёг, что мне пришлось прятаться ото всех там, куда ни единому человеку не было хода - за каменной маской спокойствия. И там, глубине души, долго строить план противостояния его воле и целям, в одиночестве, без поддержки, создавая видимость покорности.
А потом терпеть ложные обвинения, оскорбления, эту порку, унижение...
И рассказывать всё это Зиаду я не собиралась: мои отношения с отцом – это мои и только мои отношения, и нечего вмешивать сюда ещё кого-то. Он и так достаточно поучаствовал.
- Это я упала в детстве, - сказала, глядя в потолок. – Так бывает с маленькими детьми.
- Да? – протянул Зиад, и я снова увидела, как блеснули его зубы. – Ну хорошо, маленькая ты моя девочка, пусть этот секрет останется с тобой.
Он снова принялся меня целовать, только я уже не могла расслабиться. Он приподнялся надо мной:
- А я ведь ещё один твой секрет знаю… - протянул загадочно.
- И какой же? – глянула я на него с деланным интересом.
Мне уже было не до игр — воспоминания подняли грязную волну в душе, и ничего не было интересно.
- Я знаю твой самый большой секрет, - ямочка на его щеке вдруг исчезла, и мне показалось, что черты его лица хищно заострились, а в глазах мелькнуло что-то недоброе, хотя в этой глубокой тьме видно было плохо. Но сердце опять предательски подпрыгнуло и ухнуло в живот. У кого как, а у меня живот, похоже, - орган, чувствующий неприятности.
Я напружинилась и чуть отстранилась, чтобы оценить обстановку – места было мало, прямая атака невозможна. Да если бы и была возможна, я бы не одолела его. Зиад выше меня на голову, а вся его расслабленность, изящество фигуры и гибкость - лишь видимость, под которой скрывался ловкий и опасный боец.
Это был простой вывод из сведений, которые мне продолжала приносить Ариша, заигравшаяся в разведчика: Зиад вместе с братом брал уроки у Хараевского и ещё пары отличных мастеров-боевиков столицы Бенестарии. Это наивный цветочек Ариша не понимала, о чем мне мимоходом рассказала. Но я-то, дочь своей матери, знала зачем и почему некоторые воины проходят такую подготовку.
И я вполне могла предположить, что уровень владения рукопашным боем это парня, моего первого мужины, намного превышает мой. И уж конечно, он вполне справится с голой девицей, которая лежит в его постели, каким бы хорошим бойцом она ни была.
А я не была хорошим бойцом, я себе не льстила, и то, что мне удавалось кого-то достать или не дать вывалять себя об пол, лишь потому, что использовала любую возможность и не гнушалась подлостью в бою.
Здесь же это не пройдёт.
Значит, нужна хитрость. Сердце заходилось в нервном стуке, а ведь ещё нужно было делать вид, что ничего страшного не произошло. В такой ситуации много не придумаешь. Но… плана отхода нет, а значит, как говорила моя мама, ты до тех пор не проиграла бой, пока не сдалась. Поэтому сначала нужно узнать всё до конца – что ему известно обо мне, как он хочет использовать эти сведения, отдаст ли меня отцу или я ещё смогу что-то предпринять.
И я растянула ставшие непослушными губы:
- Что же это за секрет такой?
Дыхание переводила с трудом, голос от этого прерывался и чуть охрип. А ещё я боялась, что внутренняя дрожь станет заметной.
- Ты блондинка! – и опять блеснули в полутьме зубы. – Зачем покрасилась, а? Я хочу, чтобы ты была блондинка, слышишь?
Я с трудом сглотнула и удержалась от облегченного выдоха. Это, конечно, тайна, но не такая уж страшная.
Сбегая из дворца, я откромсала как попало волосы и бросила их в камин в покоях дяди, нашего старшего посла. Этот камин стал моим благословением на тот момент. Найди кто-нибудь тогда мой отрезанный хвост, и половина моей маскировки пропала бы. Даже не половина, а почти вся, потому что цвет волос тоже сменила.
Покрасилась я тогда в случайный цвет – что было у меня под рукой из скудного набора в ванной, то и взяла, использовав свои знания по уходу за больными.
Наивные! Все они, включая отца, думали, что я очень интересуюсь лекарским ремеслом – «это хорошо, это угодно богам, правильно, девочка, ты должна быть милосердной!». А мне просто так удобнее было присматриваться к тому, что делают шаманы, перенимать их знания и приспосабливать под свои нужды – я знала, я была уверена, что сбегу от отца. Рано или поздно, легко или трудно, но сбегу. И терпеливо ждала возможности.
Я так давно готовила побег, что абсолютно любую малость анализировала сможет она мне помочь в этом или нет.
Поэтому состав для окраски я до сих пор применяла всё тот же, раз в несколько дней намазывая голову странной бурой смесью. И если поначалу я переживала, не вызовет ли это подозрений, то увидев, что другие адептки накладывают, втирают, намазывают на себя, чем-то оборачиваются и пропитываются, и не только в душе, перестала.
Я припомнила, когда последний раз красила волосы. Пересчитала дни, получилось всего ничего. Даже если внимательно присмотреться, и уж точно не в таком сумраке, как сейчас, понять, что мои волосы другого цвета, невозможно. Откуда же он тогда знает?.. И новая тревога затопила душу.
Неестественно улыбаясь (я надеялась, что Зиад не слишком придирчив к достоверности моей мимики), я всё же решила всё выяснить до конца и спросила:
- И… как же ты догадался?
Сказала и взвыла в душе. О, немилосердные боги! Что я болтаю? Я же сама себя с головой выдала! Надо было до последнего отпираться! Нужно было стоять на том, что это мой естественный цвет!
Горячая мужская ладонь сместилась с моего живота вниз.
- Здесь ты беленькая, Рада-сть, - прошептал он, приближая свои губы к самому моему лицу, а рука… Его рука жила своей отдельной, совершенно самостоятельной жизнью. – Ты беленькая, и это очень и очень меня радует.
И череда лёгких поцелуев покрыла моё лицо, плечи, и горячие губы стали спускаться ниже, а рука, его горячая рука, накрыла мои те самые «беленькие». Я замерла потрясённая.
Да, волосы я красила только на голове.
- Подожди… - мой голос сорвался. То ли от его нежности, то ли от моего волнения. Но это сейчас было неважно. Мне нужно было разобраться, что ещё ему известно. – Почему тебя это р… радует?
Я тянула время, пытаясь быстро сообразить, как удирать, но главное - как быстро он догадается обо всём остальном, если ещё не знает, и насколько вероятно, что он всё же не знает.
- Ты разве ещё не поняла? – спросил он глухо, утыкаясь мне в основание шеи и сильно втягивая воздух. От это я чувствовала, как в том месте, где он дышал, становится то холодно, то жарко. – Я просто очень сильно люблю блондинок.
- Но… я не блондинка, - я стала понемножку отползать к краю кровати.
- Ты – блондинка, Рада-сть моя, - и он укусил меня возле ключицы, тихонько рыкнув. А я замерла и просто заледенела.
- Ты оборотень, что ли? – спросила слабым голосом.
Зиад откинулся на спину и рассмеялся, а я воспользовалась его относительной удаленностью и спрыгнула с кровати. В темноте не было видно, где одежда, да вообще ничего не было видно. Я помнила, что сбрасывали мы всё с себя там, где стояли, и какие-то более темные пятна на полу подсказывали о том, что, возможно, я и не ошибаюсь.
Я схватила несколько таких более густых теней, пока перемещалась к той стене, которая по моим ещё более смутным воспоминаниям отгораживала комнату от коридора. В руках теперь была одежда, но одеться я в неё не смогла бы – во-первых, темно, а во-вторых, непонятно чья одежда - моя или его. Да и неважно это уже было, одеваться всё равно было некогда.
- Рада? – удивленный голос Зиада смешался с другим голосом, из-за двери.
- Брат! К тебе можно? Или ты занят?
У меня всё оборвалось. Это был голос Джавада. И интонации… Только он так неспешно и весомо произносил слова.
Рефлекторно двинулась на голос – быстро сориентировалась, что искала нужную мне стену не там. Мне было страшно, что Джавад сейчас зайдёт и увидит и меня, и Зиада, и всё поймёт. Нестерпимый жар облил меня с ног до головы, а сердце забилось рваными толчками.
Да, мне было стыдно. Стыдно и неловко. А ещё я терзалась вопросом: почему не он? Как так случилось, что я поддалась Зиаду?
И уже рисуя маленькую дверцу на стене у самого пола и приговаривая шепотом считалочку «Дверь, открой-ка путь в стене, это очень нужно мне!», я задала себе другой вопрос: почему мне так стыдно?
Нужно было думать и волноваться о другом: я ещё никогда не ходила детской магией из комнаты. Всегда - только из коридоров, и поэтому куда сейчас попаду, было не известно, более того - вполне возможно, что и опасно. А если учесть, что одета я была лишь условно – одежда в руках никак не считается надетой, то волноваться всё же стоило, и сильно.
Но этот вопрос, как ни странно, меня волновал как раз меньше всего. Сейчас меня терзали, рвали на части и грызли вина, досада, стыд, сожаление и… что-то ещё, чему я не знала названия. Вопрос как быстро одеться, чтобы никто не заметил меня в таком, мягко говоря, нетипичном для адептки виде – голой, вылезающей из стены, прижимающей к груди ворох мятой одежды, был второстепенным, хоть и важным.
Но, видимо, немилосердные боги сегодня отдыхали. Или, что более вероятно, отвлеклись на что-то более интересно, чем одна глупая адептка, а, скорее всего, просто отвернулись, пытаясь сдержать смех. Потому что я вывалилась возле душевых своего этажа за считанные мгновенья до того, как к этому месту подошли спешащие на помывку адептки. Этих кратких мгновений мне вполне хватило, чтобы проскочить в предбанник, пристроить на крючках мятую одежду и сделать вид, что я тут уже давно раздеваюсь и вот как раз иду мыться.
Ну что ж, господину Хараевскому можно сказать спасибо – реакция у меня улучшилась. К тому моменту, как щебечущая стайка девиц зашла в предбанник, я уже повернулась, чтобы идти к кабинкам, и приветственно махнула рукой. А затем спокойно и даже расслаблено, хоть это было непросто, направилась в самую дальнюю. Мне хотелось уединения, а ещё там вряд ли кто-то заметит, если я буду плакать. А мне очень и очень хотелось прореветься, хотелось выплеснуть ту горькую смесь эмоций, что жгла мне горло и сдавливала грудь, хотя бы с водой поделиться этим и облегчить свою боль.
Как же мне хотелось, чтобы всё то, что произошло, произошло по-другому! Я открутила пробку, и на меня тоненькой струйкой потекла теплая вода. И я подставила ей лицо и стала спрашивать не знаю у кого – у себя ли, у воды, как же меня угораздило пойти и лечь с Зиадом? «Он красивее брата», - будто шептала мне вода. Я подставляла под теплую струйку затылок и вспоминала, как мне было легко и смешно, как удивительно по-новому я себя ощущала после лечения.
Да я была будто пьяная!
«Излишек магического вливания», - тихо, на грани слышимости прошуршала вода. А ведь и в самом деле…
Я черпнула полужидкого мыла из своего горшочка, который скаредная и подозрительная комендантша выдавала мне с таким видом, будто отрывала от сердца величайшую ценность. Слёзы всё равно накипали на глазах, и мне хотелось укутаться во что-то теплое и мягкое, что меня согреет и успокоит. Жаль, что запах у казенного мыла такой неприятный – какой-то кислый и липкий, мне бы сейчас хвойного чего-то…
Да, такое лечение может иногда быть с переизбытком магии. Но я не помню, чтобы у меня такое было когда-то раньше. Я глотала горькие слёзы разочарования и продолжала размышлять.
Не такого я ждала, не такого хотела!
Хотела, чтобы было душевно, ласково, нежно, чтобы по любви. Хотя тут я неправа. Мне было очень хорошо с Зиадом. Я вспомнила, каким он был нежным, как целовал, какие говорил слова.
