Надобно отдать ему должное, подобранная им песенка как нельзя более соответствовала ситуации. В меру чувствительная, довольно мелодичная, но, к сожалению, тоже хорошо мне знакомая.
-Белый шиповник, дико растущий,
Краше, чем все цветы.
Только заманишь в райские кущи -
Тут же разлюбишь ты…
Услышав пение Шметтерлинга впервые, я не очень-то вникала в его вокальные данные: тогда они показались мне приличными. Слушая его теперь, я поймала себя на мысли, что не нахожу в бархатном голоске должной задушевности. Пел он правильно, но не более того. «Придираешься», – попеняла я себе, услышав совершенно искренние похвалы прочих слушателей.
Генрих проворчал себе под нос, что вместо бесплодного сотрясания воздуха он с большим удовольствием попрактиковался бы в стрельбе или фехтовании. Остальные промолчали, чем я не замедлила воспользоваться.
-Не будете же вы спорить с дамами, - ехидно провозгласила я, выискивая на лицах «сподвижников» готовность к открытому бунту.
Выдержав поистине качаловскую паузу, Генрих усмехнулся, и взял в руки гитару. Она уютно устроилась в его широких - совсем не музыкальных - ладонях, и я внутренне приготовилась опять чему-нибудь удивиться.
-Не ожидайте от меня больших талантов, госпожа, - обратился он ко мне, - Но я все же попробую развлечь наше изысканное общество.
Опять меня посетило странное чувство: все, что он делал необычного, он адресовал мне одной. Как будто небольшие штрихи должны были нарисовать мне картину, облекать которую в слова он не хотел... Услышав первые аккорды, я тяжело вздохнула. Похоже, меня просто преследовали цитаты из будущего, то есть из моего настоящего.
Печальная баллада, исполненная Генрихом, называлась «Там, где дикие розы цветут» и почти дословно повторяла творение Ника Кейва, написанное в конце XX века. Надобно заметить, что и в XYIII веке она звучала на редкость органично. Возможно голосу Генриха недоставало утонченности, и с точки зрения искушенного ценителя исполнение содержало массу огрехов, но на мой вкус оно было...словом, в самый раз. Закончив пение и получив свою долю комплиментов (на которые он слегка раскланялся со свойственной ему иногда брюзгливостью), Генрих испросил у меня разрешения удалиться.
Не тут-то было! Я жаждала реванша. Следовало доказать этому скептическому типу, что безмятежные создания вроде меня тоже на что-то способны и не лишены талантов. При этом я даже не вспомнила, что за дамами в подобных турнирах оставалась обычно роль ценительниц.
-Я позволю себе занять ваше время, - обратилась я к нему с нарочитым смирением, - только лишь еще на несколько мгновений. Не хотите ли послушать и мой вокал?
На это ему оставалось только отвесить новый столь же почтительный, сколько иронический поклон.
Я огляделась в поисках какого-нибудь более или менее знакомого инструмента, обнаружила в углу клавесин и облегченно вздохнула. Петь "а капелла" я все же не умела, невзирая на массу других достоинств. Как, впрочем, и играть на гитаре: клавишные были мне как-то ближе.
Поразмыслив здраво, я решила не слишком рисковать и исполнить нечто, сочиненное всего чуть более полстолетия спустя... Вспоминая впоследствии эту сцену, я могла бы поклясться, что романс на стихи горячо мною любимого Дениса Давыдова выбрала совершенно случайно. Не иначе, здесь сыграла роль моя интуиция, которая вопреки обыкновению решила подсунуть мне исключительно провокационный текст. Правда, никто не заметил выражения лица Генриха, услышавшего первые строки:
-Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай.
Благополучно миновавши первый куплет, я поняла, что выбирала плохо. Прочее общество благосклонно внимало моим стараниям, а на лице Генриха застыло выражение напряженного, нарочитого спокойствия. Что свидетельствовало об его волнении больше, чем любые нервические припадки. Отступать, впрочем, было некуда, и я продолжила пение, оставив размышления на потом:
-Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь Отчизны
Изгнаннику земли родной.
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти.
Дай отдохнуть тревогам страсти,
И ран живых не раздражай.
Иль нет, сорви покров долой!
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
Вся беда в том, что я не сразу припомнила полный вариант текста. Конечно, могла бы догадаться, что такими песнопениями Генриха порадовать трудно. И как нарочно, на сцену тут же выступило второе действующее лицо давно минувшей драмы.
-Баронесса фон Ангрифф, - доложил шталмейстер. Общество зашушукалось, герцог обменялся с супругой еле заметными взглядами, а на пороге как раз возник еще один персонаж нашей истории.
Дама лет пятидесяти, шурша умопомрачительным платьем («не платье, а заворот кишок» - ни убавить, ни прибавить), отвесила герцогу глубокий реверанс. На его лице в этот момент отразилось явное желание помочь ей подняться...Впрочем, она и сама успешно вернулась в исходное положение. Правда, когда баронесса разгибалась, с ее лица (или прически?) осыпалось некоторое количество пудры. Надобно заметить, «отштукатурена» дама была отменно. Издалека ее даже можно было принять за довольно молодую особу.
-Ваша светлость, примите мое восхищение - какой великолепный праздник! - прощебетала она, кокетливо поправляя локон. Облачко пудры мгновенно возникло у ее виска и осыпалось на плечо.
Я наблюдала за ней с брезгливой жалостью. Похоже, эта эпоха не позволяла модницам просто с достоинством двигаться по жизни. Она обязывала их придерживаться той же манеры одеваться и краситься, что и в молодости - а результаты были весьма удручающие. Стараясь отвлечься, я перевела взгляд на Генриха. Он вполне обрел утраченное было спокойствие, и смотрел на баронессу с холодным любопытством. Он даже надменно улыбнулся в пространство - мне нравилось это выражение его лица, оно означало, что он равнодушен к происходящему.
Зато за моей спиной, не сдержавшись, громко фыркнул Шметтерлинг. Его тонкая поэтическая натура не могла снести подобного зрелища. Пришлось свистящим шепотом напомнить ему о правилах приличия. Почти без толку, как оказалось: баронесса уже направлялась к нам. По-моему, она задалась целью очаровать меня своей любезностью раз и навсегда...
-Беру на себя смелость, дорогая, познакомиться с вами без посредников, - снова реверанс, снова облачко пудры...- Вы такая красавица, ангел мой! Да еще этот ореол тайны... Вы ведь из России? Великая страна! И с великим будущим...
И так она трещала довольно долго, при этом совершенно игнорируя Генриха. У меня появилось ощущение, что она его попросту не узнала. Правда, она успевала одновременно беспардонно льстить мне и строить глазки нашему поэту. На лице бедняги Шметтерлинга появились явные следы из последних сил удушаемого хохота.
Генрих же смотрел на нее без тоски по прошлому - с одной только задумчивостью. Видно, спрашивал себя, как большинство людей, оправившихся от большой страсти: «Я ли это был? Мог ли я столько натворить ради нее? Какая глупость!»
Однако юношеская глупость стоила ему так дорого, что задумчивость овладела всем его существом. На чей-нибудь не слишком внимательный взгляд она даже могла сойти за печаль и ностальгию. Мне вдруг показалось, что у нас один мозг на двоих, и я думаю вместе с ним о том, как могла бы сложиться его жизнь, если бы…Желание отомстить за нас обоих заставило меня ласково произнести:
-Позвольте вас представить, баронесса. Мой близкий друг, барон фон Штайнберг. Он один умеет сгладить мои славянские чудачества…
Баронесса склонилась в очередном реверансе, и где-то в процессе до нее, наконец, дошло, что я сказала. Несчастную женщину чуть удар не хватил. Она распрямилась, напрочь позабыв о манерах. Вгляделась в лицо мужчины, стоящего рядом со мной, и с каким-то странным всхлипом произнесла:
-Это действительно ты?
В ответ он развел руками:
-Видно, я сильно изменился: ты слишком долго не могла узнать меня. Или, быть может, не хотела?
Видит бог, ничего, кроме снисходительной насмешки, не было в его голосе. Однако обескураженная баронесса услышала в нем совсем другое.
-О, дорогой, как жестока жизнь, разлучившая нас! – и с приглушенным стоном эта феерическая особа лишилась чувств.
Надо было видеть ее виртуозное падение прямехонько на руки Генриху! Ему оставалось только подхватить ее тело, что он и проделал с досадливой гримасой.
-Сделайте же что-нибудь, Анна, - в кои-то веки он даже попросил меня о помощи…
-Одно мгновение, - с готовностью кивнула я.
Извлекла из ридикюля нашатырь, вытащила пробку и с большим моральным удовлетворением сунула флакон под нос баронессе. Вдохнув едкие пары, симулянтка мгновенно пришла в себя, и с отчаянным кашлем встала на ноги.
-Вам лучше, дорогая? – поинтересовалась я со сладкой улыбкой.
Вот теперь мне нисколько не было жаль ее. Мало того, что она умудрилась испортить жизнь Генриху, да еще так мастерски, что результаты он пожинал до сих пор. Кроме того, она наивно полагала, будто «подставленный» ею много лет назад мужчина мечтает вернуть ее расположение. Я не могла поверить, что она действительно так думает. Скорее, она талантливо притворялась, отчасти уверовав в свои выдумки.
Баронесса предприняла еще несколько попыток вернуть внимание своего бывшего возлюбленного, но этим вечером ей не везло: ни одна из них не увенчалась успехом. По истечении примерно часа Генрих решительно предложил мне руку, и мы покинули благородное собрание.
В полном молчании мы добрались до моих апартаментов. Я остановилась, не убирая руки с рукава его камзола, и не поднимая глаз. Вот уж никогда бы не подумала, что настанет такое время, и все же оно пришло: мне было решительно нечего сказать. А когда заговорил Генрих, я вздрогнула от неожиданности, ибо ожидала услышать совсем другое.
-Видно, не судьба нам с вами, любезная моя госпожа…Сами видите, мое время миновало – боюсь, навсегда.
Он даже перешел опять на «вы», стараясь снова установить некогда разделявшие нас границы. Вот только я не собиралась этого допускать.
-В моем будуаре есть маленький столик, за которым мы сможем выпить кофе, и потолковать кое о чем, - непререкаемым тоном объявила я, втаскивая его в свои апартаменты, и хватаясь за колокольчик.
Вскоре мы уже расположились в изящных креслицах, на столике перед нами стоял крошечный кофейничек и две чашки, каждая размером с наперсток, и, стало быть, можно было поговорить.
Непринужденно разливая кофе, я чувствовала себя куда более уверенно, чем Генрих (редкостный, почти уникальный случай!), поскольку обнаружила совсем не ожидаемые им аргументы в пользу продолжения наших отношений. Уж очень мне хотелось продлить нашу связь, насколько возможно.
* * *
-Я ведь старше тебя, Анна... – может, ему казалось, что он сообщает мне свежее наблюдение, но на самом деле это, конечно, было совсем не так.
-О, да, и даже старше, чем ты думаешь, - сказанное мною подтверждалось очевидным фактом: я до сих пор с трудом произносила «ты» в его адрес.
На это Генрих грустно улыбнулся. Отчего-то все проявления слабости, которые он позволял себе довольно редко, безумно трогали меня. Возможно, потому, что я иногда понимала его лучше, чем он понимал себя сам... После встречи с баронессой фон Ангрифф он явно начал задумываться о своем возрасте, и все размышления приводили его к печальному выводу: мы не пара. Увы, восемнадцатое столетие призывало сорокалетнего мужчину задуматься о надвигающейся старости куда настойчивее, чем мои либеральные времена. Но как бы там ни было, я чувствовала себя обязанной разубедить его - ради самой себя хотя бы.
-Что, - спросила я, как будто без всякой связи с предыдущей беседой, - Печальное зрелище являла собой баронесса?
-Несомненно, - вздрогнув, согласился он. Возможно, ему показалось, что я прочла его мысли.
-Так вот, - я пустилась в разъяснения, - Это печальное зрелище не имеет ничего общего с теми эмоциями, которые вызываешь у меня ты. У мужчин и женщин, видишь ли, вовсе разное восприятие. Мужчина видит лишь даму целиком: если в целом она выглядит не лучшим образом, то частности он воспринять уже не сможет, потому что весь образ вызывает у него отторжение. «Она вообще дурна собою», или «она вообще выглядит постаревшей» - и вот у дамы в глазах мужчины шансов больше нет. Иное дело женщина. Она видит черты, детали, вызвавшие ее любовь, и из них составляет для себя образ, который имеет иногда немного общего с реальностью. Но реальность ей и не нужна, ибо она живет среди деталей и мелочей, не утруждая себя взглянуть на картину в целом...
Я настолько увлеклась, что не сразу заметила, как уже некоторое время расхаживаю взад-вперед по гостиной и бурно жестикулирую в такт своим рассуждениям.
А Генрих весело смеялся. Не усмехался одним углом рта, не улыбался ехидно и скептически, а именно веселился в полный голос, и, кроме того, с нескрываемым удовольствием. Оглядев его, я почувствовала, как сдает позиции напряжение, от коего он никогда не мог избавиться до конца.
-Бога ради, Анна, пощади меня, - утирая слезы, взмолился он, - Я теперь не смогу спокойно находиться рядом с тобой... да и с любой другой женщиной тоже... все буду думать, на какие части меня разложили.
-Никуда тебя не разложили, - фыркнула я, - Вот послушай-ка еще, что говорят по этому поводу умные люди:
Лгут зеркала – какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твой лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.
Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе,
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.
Старайся же себя оберегать
Не для себя – хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое – и твоему конец!
Я ожидала, что мой беспроигрышно наглядный ход направит беседу в лирическое русло, но не тут-то было. Генрих расхохотался пуще прежнего, выслушав творение Шекспира. Вот разве что на сей раз в его хохоте явственно прозвучали досадливые нотки.
-«Лгут зеркала», говоришь? Ты просто не умеешь обращаться с ними, дорогая. Мне они всегда говорят правду, только правду, и ничего, кроме правды. И если ты подойдешь к зеркалу вместе со мною, клянусь, увидишь вполне правдивое изображение!
Вот и привлекай в качестве аргумента цитаты из классики! Он и в них умудряется услышать лишь то, что хочет.
Жаль, что я не могла объяснить ему своих чувств языком своего мира – вышло бы уж куда короче! «Я хочу тебя и не отпущу без борьбы», – вот, собственно, и все, просто и ясно. Но чертова куртуазность задавала беседе определенный тон: фривольный и неоднозначный. Он абсолютно не допускал прямых речей, превращая искренность в «неделикатность».
-Мы еще поговорим об этом, - игриво произнесла я, в душе проклиная все условности, - Ну а теперь… Надеюсь, ты не покинешь меня в такой ответственный момент?
Генрих мгновенно подобрался, тут же позабыв о своих возрастных «ломках».
-Мы начинаем действовать? Нынче ночью? – он бы начал действовать немедленно, лишь бы больше ничего не обсуждать.
Я едва сдержала улыбку:
-Не угадал. Ответственный момент наступил, но не в той области, о которой ты подумал.
-Белый шиповник, дико растущий,
Краше, чем все цветы.
Только заманишь в райские кущи -
Тут же разлюбишь ты…
Услышав пение Шметтерлинга впервые, я не очень-то вникала в его вокальные данные: тогда они показались мне приличными. Слушая его теперь, я поймала себя на мысли, что не нахожу в бархатном голоске должной задушевности. Пел он правильно, но не более того. «Придираешься», – попеняла я себе, услышав совершенно искренние похвалы прочих слушателей.
Генрих проворчал себе под нос, что вместо бесплодного сотрясания воздуха он с большим удовольствием попрактиковался бы в стрельбе или фехтовании. Остальные промолчали, чем я не замедлила воспользоваться.
-Не будете же вы спорить с дамами, - ехидно провозгласила я, выискивая на лицах «сподвижников» готовность к открытому бунту.
Выдержав поистине качаловскую паузу, Генрих усмехнулся, и взял в руки гитару. Она уютно устроилась в его широких - совсем не музыкальных - ладонях, и я внутренне приготовилась опять чему-нибудь удивиться.
-Не ожидайте от меня больших талантов, госпожа, - обратился он ко мне, - Но я все же попробую развлечь наше изысканное общество.
Опять меня посетило странное чувство: все, что он делал необычного, он адресовал мне одной. Как будто небольшие штрихи должны были нарисовать мне картину, облекать которую в слова он не хотел... Услышав первые аккорды, я тяжело вздохнула. Похоже, меня просто преследовали цитаты из будущего, то есть из моего настоящего.
Печальная баллада, исполненная Генрихом, называлась «Там, где дикие розы цветут» и почти дословно повторяла творение Ника Кейва, написанное в конце XX века. Надобно заметить, что и в XYIII веке она звучала на редкость органично. Возможно голосу Генриха недоставало утонченности, и с точки зрения искушенного ценителя исполнение содержало массу огрехов, но на мой вкус оно было...словом, в самый раз. Закончив пение и получив свою долю комплиментов (на которые он слегка раскланялся со свойственной ему иногда брюзгливостью), Генрих испросил у меня разрешения удалиться.
Не тут-то было! Я жаждала реванша. Следовало доказать этому скептическому типу, что безмятежные создания вроде меня тоже на что-то способны и не лишены талантов. При этом я даже не вспомнила, что за дамами в подобных турнирах оставалась обычно роль ценительниц.
-Я позволю себе занять ваше время, - обратилась я к нему с нарочитым смирением, - только лишь еще на несколько мгновений. Не хотите ли послушать и мой вокал?
На это ему оставалось только отвесить новый столь же почтительный, сколько иронический поклон.
Я огляделась в поисках какого-нибудь более или менее знакомого инструмента, обнаружила в углу клавесин и облегченно вздохнула. Петь "а капелла" я все же не умела, невзирая на массу других достоинств. Как, впрочем, и играть на гитаре: клавишные были мне как-то ближе.
Поразмыслив здраво, я решила не слишком рисковать и исполнить нечто, сочиненное всего чуть более полстолетия спустя... Вспоминая впоследствии эту сцену, я могла бы поклясться, что романс на стихи горячо мною любимого Дениса Давыдова выбрала совершенно случайно. Не иначе, здесь сыграла роль моя интуиция, которая вопреки обыкновению решила подсунуть мне исключительно провокационный текст. Правда, никто не заметил выражения лица Генриха, услышавшего первые строки:
-Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай.
Благополучно миновавши первый куплет, я поняла, что выбирала плохо. Прочее общество благосклонно внимало моим стараниям, а на лице Генриха застыло выражение напряженного, нарочитого спокойствия. Что свидетельствовало об его волнении больше, чем любые нервические припадки. Отступать, впрочем, было некуда, и я продолжила пение, оставив размышления на потом:
-Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь Отчизны
Изгнаннику земли родной.
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти.
Дай отдохнуть тревогам страсти,
И ран живых не раздражай.
Иль нет, сорви покров долой!
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
Вся беда в том, что я не сразу припомнила полный вариант текста. Конечно, могла бы догадаться, что такими песнопениями Генриха порадовать трудно. И как нарочно, на сцену тут же выступило второе действующее лицо давно минувшей драмы.
-Баронесса фон Ангрифф, - доложил шталмейстер. Общество зашушукалось, герцог обменялся с супругой еле заметными взглядами, а на пороге как раз возник еще один персонаж нашей истории.
Дама лет пятидесяти, шурша умопомрачительным платьем («не платье, а заворот кишок» - ни убавить, ни прибавить), отвесила герцогу глубокий реверанс. На его лице в этот момент отразилось явное желание помочь ей подняться...Впрочем, она и сама успешно вернулась в исходное положение. Правда, когда баронесса разгибалась, с ее лица (или прически?) осыпалось некоторое количество пудры. Надобно заметить, «отштукатурена» дама была отменно. Издалека ее даже можно было принять за довольно молодую особу.
-Ваша светлость, примите мое восхищение - какой великолепный праздник! - прощебетала она, кокетливо поправляя локон. Облачко пудры мгновенно возникло у ее виска и осыпалось на плечо.
Я наблюдала за ней с брезгливой жалостью. Похоже, эта эпоха не позволяла модницам просто с достоинством двигаться по жизни. Она обязывала их придерживаться той же манеры одеваться и краситься, что и в молодости - а результаты были весьма удручающие. Стараясь отвлечься, я перевела взгляд на Генриха. Он вполне обрел утраченное было спокойствие, и смотрел на баронессу с холодным любопытством. Он даже надменно улыбнулся в пространство - мне нравилось это выражение его лица, оно означало, что он равнодушен к происходящему.
Зато за моей спиной, не сдержавшись, громко фыркнул Шметтерлинг. Его тонкая поэтическая натура не могла снести подобного зрелища. Пришлось свистящим шепотом напомнить ему о правилах приличия. Почти без толку, как оказалось: баронесса уже направлялась к нам. По-моему, она задалась целью очаровать меня своей любезностью раз и навсегда...
-Беру на себя смелость, дорогая, познакомиться с вами без посредников, - снова реверанс, снова облачко пудры...- Вы такая красавица, ангел мой! Да еще этот ореол тайны... Вы ведь из России? Великая страна! И с великим будущим...
И так она трещала довольно долго, при этом совершенно игнорируя Генриха. У меня появилось ощущение, что она его попросту не узнала. Правда, она успевала одновременно беспардонно льстить мне и строить глазки нашему поэту. На лице бедняги Шметтерлинга появились явные следы из последних сил удушаемого хохота.
Генрих же смотрел на нее без тоски по прошлому - с одной только задумчивостью. Видно, спрашивал себя, как большинство людей, оправившихся от большой страсти: «Я ли это был? Мог ли я столько натворить ради нее? Какая глупость!»
Однако юношеская глупость стоила ему так дорого, что задумчивость овладела всем его существом. На чей-нибудь не слишком внимательный взгляд она даже могла сойти за печаль и ностальгию. Мне вдруг показалось, что у нас один мозг на двоих, и я думаю вместе с ним о том, как могла бы сложиться его жизнь, если бы…Желание отомстить за нас обоих заставило меня ласково произнести:
-Позвольте вас представить, баронесса. Мой близкий друг, барон фон Штайнберг. Он один умеет сгладить мои славянские чудачества…
Баронесса склонилась в очередном реверансе, и где-то в процессе до нее, наконец, дошло, что я сказала. Несчастную женщину чуть удар не хватил. Она распрямилась, напрочь позабыв о манерах. Вгляделась в лицо мужчины, стоящего рядом со мной, и с каким-то странным всхлипом произнесла:
-Это действительно ты?
В ответ он развел руками:
-Видно, я сильно изменился: ты слишком долго не могла узнать меня. Или, быть может, не хотела?
Видит бог, ничего, кроме снисходительной насмешки, не было в его голосе. Однако обескураженная баронесса услышала в нем совсем другое.
-О, дорогой, как жестока жизнь, разлучившая нас! – и с приглушенным стоном эта феерическая особа лишилась чувств.
Надо было видеть ее виртуозное падение прямехонько на руки Генриху! Ему оставалось только подхватить ее тело, что он и проделал с досадливой гримасой.
-Сделайте же что-нибудь, Анна, - в кои-то веки он даже попросил меня о помощи…
-Одно мгновение, - с готовностью кивнула я.
Извлекла из ридикюля нашатырь, вытащила пробку и с большим моральным удовлетворением сунула флакон под нос баронессе. Вдохнув едкие пары, симулянтка мгновенно пришла в себя, и с отчаянным кашлем встала на ноги.
-Вам лучше, дорогая? – поинтересовалась я со сладкой улыбкой.
Вот теперь мне нисколько не было жаль ее. Мало того, что она умудрилась испортить жизнь Генриху, да еще так мастерски, что результаты он пожинал до сих пор. Кроме того, она наивно полагала, будто «подставленный» ею много лет назад мужчина мечтает вернуть ее расположение. Я не могла поверить, что она действительно так думает. Скорее, она талантливо притворялась, отчасти уверовав в свои выдумки.
Баронесса предприняла еще несколько попыток вернуть внимание своего бывшего возлюбленного, но этим вечером ей не везло: ни одна из них не увенчалась успехом. По истечении примерно часа Генрих решительно предложил мне руку, и мы покинули благородное собрание.
В полном молчании мы добрались до моих апартаментов. Я остановилась, не убирая руки с рукава его камзола, и не поднимая глаз. Вот уж никогда бы не подумала, что настанет такое время, и все же оно пришло: мне было решительно нечего сказать. А когда заговорил Генрих, я вздрогнула от неожиданности, ибо ожидала услышать совсем другое.
-Видно, не судьба нам с вами, любезная моя госпожа…Сами видите, мое время миновало – боюсь, навсегда.
Он даже перешел опять на «вы», стараясь снова установить некогда разделявшие нас границы. Вот только я не собиралась этого допускать.
-В моем будуаре есть маленький столик, за которым мы сможем выпить кофе, и потолковать кое о чем, - непререкаемым тоном объявила я, втаскивая его в свои апартаменты, и хватаясь за колокольчик.
Вскоре мы уже расположились в изящных креслицах, на столике перед нами стоял крошечный кофейничек и две чашки, каждая размером с наперсток, и, стало быть, можно было поговорить.
Непринужденно разливая кофе, я чувствовала себя куда более уверенно, чем Генрих (редкостный, почти уникальный случай!), поскольку обнаружила совсем не ожидаемые им аргументы в пользу продолжения наших отношений. Уж очень мне хотелось продлить нашу связь, насколько возможно.
* * *
-Я ведь старше тебя, Анна... – может, ему казалось, что он сообщает мне свежее наблюдение, но на самом деле это, конечно, было совсем не так.
-О, да, и даже старше, чем ты думаешь, - сказанное мною подтверждалось очевидным фактом: я до сих пор с трудом произносила «ты» в его адрес.
На это Генрих грустно улыбнулся. Отчего-то все проявления слабости, которые он позволял себе довольно редко, безумно трогали меня. Возможно, потому, что я иногда понимала его лучше, чем он понимал себя сам... После встречи с баронессой фон Ангрифф он явно начал задумываться о своем возрасте, и все размышления приводили его к печальному выводу: мы не пара. Увы, восемнадцатое столетие призывало сорокалетнего мужчину задуматься о надвигающейся старости куда настойчивее, чем мои либеральные времена. Но как бы там ни было, я чувствовала себя обязанной разубедить его - ради самой себя хотя бы.
-Что, - спросила я, как будто без всякой связи с предыдущей беседой, - Печальное зрелище являла собой баронесса?
-Несомненно, - вздрогнув, согласился он. Возможно, ему показалось, что я прочла его мысли.
-Так вот, - я пустилась в разъяснения, - Это печальное зрелище не имеет ничего общего с теми эмоциями, которые вызываешь у меня ты. У мужчин и женщин, видишь ли, вовсе разное восприятие. Мужчина видит лишь даму целиком: если в целом она выглядит не лучшим образом, то частности он воспринять уже не сможет, потому что весь образ вызывает у него отторжение. «Она вообще дурна собою», или «она вообще выглядит постаревшей» - и вот у дамы в глазах мужчины шансов больше нет. Иное дело женщина. Она видит черты, детали, вызвавшие ее любовь, и из них составляет для себя образ, который имеет иногда немного общего с реальностью. Но реальность ей и не нужна, ибо она живет среди деталей и мелочей, не утруждая себя взглянуть на картину в целом...
Я настолько увлеклась, что не сразу заметила, как уже некоторое время расхаживаю взад-вперед по гостиной и бурно жестикулирую в такт своим рассуждениям.
А Генрих весело смеялся. Не усмехался одним углом рта, не улыбался ехидно и скептически, а именно веселился в полный голос, и, кроме того, с нескрываемым удовольствием. Оглядев его, я почувствовала, как сдает позиции напряжение, от коего он никогда не мог избавиться до конца.
-Бога ради, Анна, пощади меня, - утирая слезы, взмолился он, - Я теперь не смогу спокойно находиться рядом с тобой... да и с любой другой женщиной тоже... все буду думать, на какие части меня разложили.
-Никуда тебя не разложили, - фыркнула я, - Вот послушай-ка еще, что говорят по этому поводу умные люди:
Лгут зеркала – какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твой лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.
Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе,
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.
Старайся же себя оберегать
Не для себя – хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое – и твоему конец!
Я ожидала, что мой беспроигрышно наглядный ход направит беседу в лирическое русло, но не тут-то было. Генрих расхохотался пуще прежнего, выслушав творение Шекспира. Вот разве что на сей раз в его хохоте явственно прозвучали досадливые нотки.
-«Лгут зеркала», говоришь? Ты просто не умеешь обращаться с ними, дорогая. Мне они всегда говорят правду, только правду, и ничего, кроме правды. И если ты подойдешь к зеркалу вместе со мною, клянусь, увидишь вполне правдивое изображение!
Вот и привлекай в качестве аргумента цитаты из классики! Он и в них умудряется услышать лишь то, что хочет.
Жаль, что я не могла объяснить ему своих чувств языком своего мира – вышло бы уж куда короче! «Я хочу тебя и не отпущу без борьбы», – вот, собственно, и все, просто и ясно. Но чертова куртуазность задавала беседе определенный тон: фривольный и неоднозначный. Он абсолютно не допускал прямых речей, превращая искренность в «неделикатность».
-Мы еще поговорим об этом, - игриво произнесла я, в душе проклиная все условности, - Ну а теперь… Надеюсь, ты не покинешь меня в такой ответственный момент?
Генрих мгновенно подобрался, тут же позабыв о своих возрастных «ломках».
-Мы начинаем действовать? Нынче ночью? – он бы начал действовать немедленно, лишь бы больше ничего не обсуждать.
Я едва сдержала улыбку:
-Не угадал. Ответственный момент наступил, но не в той области, о которой ты подумал.
