Мне совершенно необходим кто-то, кто расшнуровал бы корсаж. Горничную я отпустила еще до ужина… Не согласишься ли побыть у меня в услужении? Я бы увеличила твое жалованье… Если, конечно, ты сумеешь мне угодить.
Мы смеялись вместе, расшнуровывая надоевший мне до смерти корсаж, и снова возвратившись на благодатную почву шуточной взаимной пикировки. Ничто так не сближает, как сходное чувство юмора, и ничто так не выводит из неудобных ситуаций. Я бы памятник поставила тому, кто додумался первым пошутить вслух, в надежде, что кто-то разделит с ним веселье.
* * *
-Могу я просить госпожу графиню о небольшой услуге? - вежливо обратился ко мне герцог следующим скучным утром.
-Рада быть полезной вашей светлости, - я исполнила стандартный реверанс, чтобы скрыть улыбку. «Он сделал ей предложение, от которого она не могла отказаться…» Просьба в устах правящей особы выглядела довольно забавно - кто бы, интересно, посмел ему возразить?
-При моем дворе сейчас работает портретист из Голландии, и мне бы хотелось украсить свою картинную галерею вашим портретом. Если вы согласитесь позировать нашему мастеру, разумеется.
-Не могу отказаться от столь лестного предложения, - вежливо улыбнулась я.
На самом деле идея герцога мне понравилась. Какой женщине не хочется быть увековеченной для потомков? Кто знает, может по возвращении из этого путешествия мне удастся разыскать свой портрет…
Уже через пару часов я поняла, что ввязалась в безнадежно долгое и нудное дело. Высокий тощий живописец в непременном бархатном берете творил в высшей степени неторопливо.
-Искусство не терпит спешки, - объявил мне он на осторожный вопрос о сроках изготовления портрета, - Но если госпожа графиня настаивает, я могу поторопиться. Не далее, как через две недели вы сможете оценить результат моих скромных стараний.
Я схватилась за голову и побежала советоваться с Генрихом. Конечно, начал он с нотации. Смерил меня самым ехидным из своих взглядов и заметил, что за тщеславие порою приходится довольно дорого расплачиваться. У меня не было времени и желания с ним препираться, поэтому я только устало спросила, что он имеет предложить по существу.
На это он осуждающе покачал головой и удалился на переговоры с художником… Через четверть часа я имела возможность снова по достоинству оценить его дипломатические таланты: время изготовления портрета, как по волшебству, сократилось до трех дней.
-И что же ты ему сказал? - полюбопытствовала я.
-Я сказал ему, что если он не уложится в три дня, то будет завершать свою работу без твоего участия, как сумеет, и гнев герцога, несомненно, падет на его голову при малейшей неточности.
От такого рационального подхода я рассмеялась:
-Да, против подобного аргумента возразить нечего… Как ты сказал? «Гнев герцога падет на его голову?» Убедительно, ничего не скажешь. Ты просто находка, любезный господин Штайнберг.
(Я нисколько не покривила душой, отпуская Генриху этот комплимент: мне действительно всегда нравились мужчины, с которыми мало кто отваживался спорить.)
-Кстати, осмелюсь в свою очередь просить о небольшом одолжении, - внезапно обратился ко мне Генрих, по обыкновению неопределенно усмехаясь.
-Вот как, и ты тоже? - оживилась я. - И тоже желаешь пополнить моим портретом свою картинную галерею?
-Нет, моя просьба потребует у тебя меньших усилий, - странно, он, как будто, выглядел смущенным.
Мне показалось, что сейчас он попросит об отпуске на те самые три дня, которые я буду вынуждена провести при дворе. Однако за свои недюжинные дипломатические способности он заслуживал и не такой награды, и я заранее приготовилась согласиться со всем, о чем бы он ни попросил.
-Я прошу, чтобы ты называла меня по имени. Это намного проще, чем изобретать всякий раз изысканные любезности, и еще…
Я изумленно подняла брови, даже не пытаясь скрыть своих чувств.
-Прямо скажем, странная просьба. И что, ты можешь ее объяснить?
-Могу, но не хотел бы… И кроме того, не дашь ли мне отпуск на то время, покуда занята с портретистом?
Я печально покивала ему в ответ. Не могла я взять в толк, отчего это меня огорчили его просьбы: ведь одну из них я даже угадала заранее. А что касается обращения по имени, то мысленно я и так называла его Генрихом, ибо воспроизводить каждый раз громоздкую фамилию Штайнберг было весьма неудобно.
-Кстати, почему у вас лошадь зеленого цвета? - старый анекдот просто просился на язык.
Генрих воззрился на меня с немым вопросом - не все, стало быть, бесконечно повторялось. Анекдот о перекрашенной кобыле и женской логике явно не был ему знаком.
-Да так, это я о своем, о женском, - нечего было и пытаться обрисовать ему мой ассоциативный ряд.
Следующие несколько дней меня не оставляло ощущение, что я существую во сне, а не наяву. Однако время миновало куда быстрее, чем я ожидала, и однажды утром портрет оказался готовым.
-Взгляните, госпожа, - живописец отложил кисти, вытер руки и, почтительно поклонившись, развернул ко мне полотно.
Оно показалось мне смутно знакомым: мастер изобразил меня сидящей на небольшом диванчике, я небрежно поглаживала крошечную белую собачку…
-Да, - согласилась я, -Неплохо… О, черт, да этого не может быть!
Я вскочила, подбежала к портрету и едва не ткнула в него пальцем от неожиданности. Конечно, могла бы сразу догадаться…
-Дайте зеркало! - потребовала я в пространство, и две горничные немедля поднесли мне зеркало - овальное, в массивной золотой раме.
Сквозь прозрачную поверхность на меня с изумлением уставилась молодая женщина. Черты лица у нее были мои, но взгляд, выражение… «Если ты станешь законченной стервой…» - прозвучал в моих ушах голос шефа. Картина, которой я любовалась перед отбытием, была писана с меня, а вовсе не с гипотетической стервозной аристократки. Вот так сюрприз! Либо я максимально вжилась в образ, и тогда честь и хвала моим актерским способностям, либо история, в которую я ввязалась, извлекла из моего подсознания неведомые резервы, и что в таком случае с собою делать, я не имела ни малейшего понятия.
Впрочем, ощущение сна мгновенно исчезло. Тому немало способствовало и появление Генриха, который поклонился мне с таким видом, будто и не отсутствовал несколько дней.
-Прими мои комплименты, - улыбнулся он, - Портрет прекрасен. Правда, на секунду мне показалось, что на самом деле ты…как бы это выразиться? Может, чуть мягче. Но это мое личное мнение.
* * *
Вслед за «жертвами ради искусства» опять потянулись до отвращения долгие и одинаковые дни. Все, что в них было хорошего – это возможность вволю пообщаться с Генрихом. Он, правда, не расслаблялся ни на минуту, постоянно ожидая начала активных действий. Активные действия, однако, наступать не торопились, и он понемногу терял бдительность, и поддавался на мои маленькие провокации, затеваемые с целью побольше о нем узнать.
Нам редко удавалось побеседовать, а тут выдалось такое тихое время – в самый раз для разговоров. Мне казалось, все чего-то ждали: все вокруг замерло, как в детской игре. И посреди всеобщего ожидания мы сидели с Генрихом в полутемной гостиной, и вели весьма странную на первый взгляд беседу.
Мы старались узнать хоть что-нибудь друг о друге, и продвигались в этом стремлении медленно и осторожно, словно в полной темноте. До сих пор каждого из нас тормозило чувство такта, и твердое осознание того, что в некоторые области лучше не углубляться вовсе. Иначе придется принимать решения, к которым ни один из нас не был готов.
-Тебе ведь все равно придется выйти снова замуж, - невесело констатировал Генрих, набивая трубку.
Этим нехитрым занятием он почти всегда занимал руки во время наших бесед. Поскольку я не курила, то обыкновенно принималась теребить маленький шелковый веер - одну из моих любимейших игрушек в этой богатой на фетиши эпохе.
На замечание моего наемника я даже не сразу нашлась, что ответить. У меня совершенно вылетело из головы, что он предполагает за мной еще один пласт биографии - затерянный на просторах исторической родины. Разумеется, как бы я ни старалась нагуляться «в Европах» по полной программе, в России все равно оставались гипотетические родственники, которые спали и видели вытолкать меня повыгоднее замуж вторично. Такова была дамская доля в то время, и ее никто не отменял. Все это я сообразила не сразу, а потому задала довольно глупый вопрос:
-С чего это – «замуж»?
-Ну а разве у тебя есть выбор? – глядя на огонь в камине, поинтересовался он.
И ведь следовало поддерживать социальный статус, и никак невозможно было заявить, что, дескать, я совершенно вольна в выборе партнера как для брака, так и для более легкомысленных союзов… Тут меня осенила гениальная идея.
-Я сирота, - объявила я, с удовольствием прочитав облегчение на лице Генриха.
Это, конечно, была вольная импровизация, но вполне допустимая. Бедные сиротки водились в обществе во все времена, и среди них попадались не только вдовушки, но и очень состоятельные особы. И если допустить, что я – одновременно то и другое, ситуация в глазах Генриха должна была превратиться из безнадежной во вполне перспективную. «Вот только зачем это тебе понадобилось, дражайшая госпожа графиня?» – спросила себя я, одновременно лукаво улыбаясь.
Желание обжиться в данной конкретной эпохе следовало всячески в себе культивировать, но с одним условием: твердо сознавая, что и с этой эпохой в конце концов придется расстаться. Подобные проблемы, судя по всему, абсолютно не занимали Генриха, потому что он тут же принялся строить планы без всяких условий и оговорок.
- Превосходная новость, - заметил он, - Нет ничего проще, чем заключить союз между двумя оч-чень одинокими людьми.
-Я не понимаю тебя, герр фон Штайнберг, - издевательски протянула я в ответ.
Я действительно не понимала его. С одной стороны, он обманул меня, хотя, быть может, и неосознанно. Нанимая его на службу, я полагала, что он столь же чужой в этой стране, как и я. Авантюрист, перекати-поле, без корней и привязок на обширных германских землях…Таким он казался. И вдруг стал совсем другим.
Откуда ни возьмись, возникли титул, поместье, биография, круг общения. Его образ стремительно обрастал подробностями, и он уже не был одинок, как мне показалось вначале.
Но тем не менее оставался одиночкой. Ни титул, ни поместье, ни круг общения, почти не играли для него никакой роли. Возможно, он успел утратить все эти связи за годы своего добровольного изгнания. А может, был таким всегда.
-Ты действительно одинок вынужденно, или тебе просто так больше нравится? – провокационные вопросы он неизменно обращал в шутку, так же поступил и теперь.
-Легче путешествовать тому, кто тащит за плечами меньший груз. Не мне тебя учить, дорогая, ты сама это прекрасно знаешь. Все эти воспоминания детства, родственники, друзья, и прочее…Маленькие религии нашего циничного столетия.
-А большие религии? – меня внезапно живо заинтересовали его отношения с богом.
Он только рукой махнул на мой неожиданный вопрос.
-А большие – тем более. Вера во что-то, во что угодно – это так связывает…
-Ты даже не бываешь в церкви, - не унималась я, - Нет потребности или нет привычки?
-Ни того, ни другого, - он рассмеялся, - Если бы ты знала о моих отношениях с богом – боюсь, и не пожелала бы нанять меня на службу. Вы, русские, такие ортодоксы…
Пришел мой черед веселиться.
-В оправдание своего народа могу привести пословицу об иконах: «Годится – молиться, не годится – горшки покрывать.» Не слишком уважительно к Всевышнему, верно?
-Кажется, мне придется слегка изменить свое мнение о русских, - коротко хохотнул он, - Однако, я все равно останусь в убеждении, что ты – не самая характерная дочь своего народа.
-Могу вернуть тебе этот сомнительный комплимент. И, между прочим, очень интересно, неужели твои родители воспитывали тебя в таком вольном духе? Вот уж никогда бы не подумала!
-Ты, кажется, полагаешь, что я вовсе не менялся, Анна. Прости за неуместный вопрос, сколько тебе лет?
-Двадцать три, - удрученно призналась я, чувствуя себя непристойно молодой.
-Ну, вот видишь, мне было чуть меньше, когда я уехал из дома. Прошло так много лет, что сейчас у меня могли бы быть дети твоего возраста. Ради всего святого, дорогая, и камни меняются за такой срок!
-Ну хорошо, - я была близка к отчаянию: в наших словесных поединках мне почти никогда не удавалось выйти победительницей, - ты менялся, но ты же стал кем-то в итоге! Вот и расскажи мне, кем ты стал.
Стараясь докопаться до сути его натуры, я зашла слишком далеко. Произнеся последнюю фразу, запоздало вспомнила подходящий, как никогда, к случаю афоризм: «Мужчины обнажают свою душу, как женщины – тело, постепенно и лишь после упорной борьбы».
Генрих не поленился подняться с кресла, подошел ко мне вплотную и задал самый неудобный на свете вопрос:
-А ты, дорогая, ты-то сама кто и откуда пришла?
Весь ужас состоял в том, что я не могла ни солгать ему, ни сказать правду. Открывать особенности нашего появления в той или иной эпохе разрешалось только тому, ради кого предпринято путешествие. Не будешь же повествовать всем подряд окружающим о своей способности менять эпохи «как перчатки»… При всей моей любви, для Генриха я могла сочинить только приближенную версию своего появления в Германии. Опустив глаза, я теребила веер и мучительно подбирала слова. Я бы полжизни отдала, чтобы иметь простое и ясное истолкование своим поступкам и самому появлению в здешних местах. И лучше бы в этот трудный момент мне не мешали, оставили в покое, но…
Генрих подошел совсем близко, опустился на корточки перед моим креслом, и настойчиво потянул веер из моих рук. Шелковая игрушка только хрустнула в его пальцах, и отлетела в угол комнаты. Раз мне стало нечем занять руки, медитация волей-неволей прервалась, но и на этом он не успокоился. Приподнял мой подбородок, и попросил, улыбкой извиняясь за настойчивость:
-Ответь мне, Анна. Это очень важно.
В его голосе мне почудились интонации старой цыганки. Конечно, Ильза не могла бы остаться равнодушной к переживаниям «своего мальчика», и наверняка провела с ним разъяснительную беседу. Интересно, что она порассказала обо мне?
Может, он знал обо мне что-то, чего больше никто не знал…Чего не знала о себе я сама, патологическая путешественница, раз навсегда совращенная бесконечным разнообразием эпох.
Рука Генриха, поддерживающая мой подбородок, приводила меня в полную растерянность. Было бы лучше, если бы он находился подальше от меня. Он же следовал совсем другой политике: старался в подобных ситуациях держаться ко мне поближе, и касаться меня так часто, как это возможно. Ему, должно быть, все же хотелось приручить меня – опасное и почти бесполезное занятие.
Я тяжело вздохнула и пустилась в дальнейший разговор, как в долгое и трудное путешествие.
-Зачем ты вообще затеял всю эту беседу? – у меня в глазах уже закипали злые слезы. Вернее, слезы бессилия.
Куда привычнее в подобной ситуации был бы обыкновенный мужской шовинизм: претензии, разборки, безнадежные попытки общаться на одном языке, бурный секс и перемирие до следующих претензий. Почти всегда так все и обстояло…но только не сейчас.
Этот мужчина, в контексте данного столетия вполне годящийся мне в отцы, вел себя совершенно иначе.
Мы смеялись вместе, расшнуровывая надоевший мне до смерти корсаж, и снова возвратившись на благодатную почву шуточной взаимной пикировки. Ничто так не сближает, как сходное чувство юмора, и ничто так не выводит из неудобных ситуаций. Я бы памятник поставила тому, кто додумался первым пошутить вслух, в надежде, что кто-то разделит с ним веселье.
* * *
-Могу я просить госпожу графиню о небольшой услуге? - вежливо обратился ко мне герцог следующим скучным утром.
-Рада быть полезной вашей светлости, - я исполнила стандартный реверанс, чтобы скрыть улыбку. «Он сделал ей предложение, от которого она не могла отказаться…» Просьба в устах правящей особы выглядела довольно забавно - кто бы, интересно, посмел ему возразить?
-При моем дворе сейчас работает портретист из Голландии, и мне бы хотелось украсить свою картинную галерею вашим портретом. Если вы согласитесь позировать нашему мастеру, разумеется.
-Не могу отказаться от столь лестного предложения, - вежливо улыбнулась я.
На самом деле идея герцога мне понравилась. Какой женщине не хочется быть увековеченной для потомков? Кто знает, может по возвращении из этого путешествия мне удастся разыскать свой портрет…
Уже через пару часов я поняла, что ввязалась в безнадежно долгое и нудное дело. Высокий тощий живописец в непременном бархатном берете творил в высшей степени неторопливо.
-Искусство не терпит спешки, - объявил мне он на осторожный вопрос о сроках изготовления портрета, - Но если госпожа графиня настаивает, я могу поторопиться. Не далее, как через две недели вы сможете оценить результат моих скромных стараний.
Я схватилась за голову и побежала советоваться с Генрихом. Конечно, начал он с нотации. Смерил меня самым ехидным из своих взглядов и заметил, что за тщеславие порою приходится довольно дорого расплачиваться. У меня не было времени и желания с ним препираться, поэтому я только устало спросила, что он имеет предложить по существу.
На это он осуждающе покачал головой и удалился на переговоры с художником… Через четверть часа я имела возможность снова по достоинству оценить его дипломатические таланты: время изготовления портрета, как по волшебству, сократилось до трех дней.
-И что же ты ему сказал? - полюбопытствовала я.
-Я сказал ему, что если он не уложится в три дня, то будет завершать свою работу без твоего участия, как сумеет, и гнев герцога, несомненно, падет на его голову при малейшей неточности.
От такого рационального подхода я рассмеялась:
-Да, против подобного аргумента возразить нечего… Как ты сказал? «Гнев герцога падет на его голову?» Убедительно, ничего не скажешь. Ты просто находка, любезный господин Штайнберг.
(Я нисколько не покривила душой, отпуская Генриху этот комплимент: мне действительно всегда нравились мужчины, с которыми мало кто отваживался спорить.)
-Кстати, осмелюсь в свою очередь просить о небольшом одолжении, - внезапно обратился ко мне Генрих, по обыкновению неопределенно усмехаясь.
-Вот как, и ты тоже? - оживилась я. - И тоже желаешь пополнить моим портретом свою картинную галерею?
-Нет, моя просьба потребует у тебя меньших усилий, - странно, он, как будто, выглядел смущенным.
Мне показалось, что сейчас он попросит об отпуске на те самые три дня, которые я буду вынуждена провести при дворе. Однако за свои недюжинные дипломатические способности он заслуживал и не такой награды, и я заранее приготовилась согласиться со всем, о чем бы он ни попросил.
-Я прошу, чтобы ты называла меня по имени. Это намного проще, чем изобретать всякий раз изысканные любезности, и еще…
Я изумленно подняла брови, даже не пытаясь скрыть своих чувств.
-Прямо скажем, странная просьба. И что, ты можешь ее объяснить?
-Могу, но не хотел бы… И кроме того, не дашь ли мне отпуск на то время, покуда занята с портретистом?
Я печально покивала ему в ответ. Не могла я взять в толк, отчего это меня огорчили его просьбы: ведь одну из них я даже угадала заранее. А что касается обращения по имени, то мысленно я и так называла его Генрихом, ибо воспроизводить каждый раз громоздкую фамилию Штайнберг было весьма неудобно.
-Кстати, почему у вас лошадь зеленого цвета? - старый анекдот просто просился на язык.
Генрих воззрился на меня с немым вопросом - не все, стало быть, бесконечно повторялось. Анекдот о перекрашенной кобыле и женской логике явно не был ему знаком.
-Да так, это я о своем, о женском, - нечего было и пытаться обрисовать ему мой ассоциативный ряд.
Следующие несколько дней меня не оставляло ощущение, что я существую во сне, а не наяву. Однако время миновало куда быстрее, чем я ожидала, и однажды утром портрет оказался готовым.
-Взгляните, госпожа, - живописец отложил кисти, вытер руки и, почтительно поклонившись, развернул ко мне полотно.
Оно показалось мне смутно знакомым: мастер изобразил меня сидящей на небольшом диванчике, я небрежно поглаживала крошечную белую собачку…
-Да, - согласилась я, -Неплохо… О, черт, да этого не может быть!
Я вскочила, подбежала к портрету и едва не ткнула в него пальцем от неожиданности. Конечно, могла бы сразу догадаться…
-Дайте зеркало! - потребовала я в пространство, и две горничные немедля поднесли мне зеркало - овальное, в массивной золотой раме.
Сквозь прозрачную поверхность на меня с изумлением уставилась молодая женщина. Черты лица у нее были мои, но взгляд, выражение… «Если ты станешь законченной стервой…» - прозвучал в моих ушах голос шефа. Картина, которой я любовалась перед отбытием, была писана с меня, а вовсе не с гипотетической стервозной аристократки. Вот так сюрприз! Либо я максимально вжилась в образ, и тогда честь и хвала моим актерским способностям, либо история, в которую я ввязалась, извлекла из моего подсознания неведомые резервы, и что в таком случае с собою делать, я не имела ни малейшего понятия.
Впрочем, ощущение сна мгновенно исчезло. Тому немало способствовало и появление Генриха, который поклонился мне с таким видом, будто и не отсутствовал несколько дней.
-Прими мои комплименты, - улыбнулся он, - Портрет прекрасен. Правда, на секунду мне показалось, что на самом деле ты…как бы это выразиться? Может, чуть мягче. Но это мое личное мнение.
* * *
Вслед за «жертвами ради искусства» опять потянулись до отвращения долгие и одинаковые дни. Все, что в них было хорошего – это возможность вволю пообщаться с Генрихом. Он, правда, не расслаблялся ни на минуту, постоянно ожидая начала активных действий. Активные действия, однако, наступать не торопились, и он понемногу терял бдительность, и поддавался на мои маленькие провокации, затеваемые с целью побольше о нем узнать.
Нам редко удавалось побеседовать, а тут выдалось такое тихое время – в самый раз для разговоров. Мне казалось, все чего-то ждали: все вокруг замерло, как в детской игре. И посреди всеобщего ожидания мы сидели с Генрихом в полутемной гостиной, и вели весьма странную на первый взгляд беседу.
Мы старались узнать хоть что-нибудь друг о друге, и продвигались в этом стремлении медленно и осторожно, словно в полной темноте. До сих пор каждого из нас тормозило чувство такта, и твердое осознание того, что в некоторые области лучше не углубляться вовсе. Иначе придется принимать решения, к которым ни один из нас не был готов.
-Тебе ведь все равно придется выйти снова замуж, - невесело констатировал Генрих, набивая трубку.
Этим нехитрым занятием он почти всегда занимал руки во время наших бесед. Поскольку я не курила, то обыкновенно принималась теребить маленький шелковый веер - одну из моих любимейших игрушек в этой богатой на фетиши эпохе.
На замечание моего наемника я даже не сразу нашлась, что ответить. У меня совершенно вылетело из головы, что он предполагает за мной еще один пласт биографии - затерянный на просторах исторической родины. Разумеется, как бы я ни старалась нагуляться «в Европах» по полной программе, в России все равно оставались гипотетические родственники, которые спали и видели вытолкать меня повыгоднее замуж вторично. Такова была дамская доля в то время, и ее никто не отменял. Все это я сообразила не сразу, а потому задала довольно глупый вопрос:
-С чего это – «замуж»?
-Ну а разве у тебя есть выбор? – глядя на огонь в камине, поинтересовался он.
И ведь следовало поддерживать социальный статус, и никак невозможно было заявить, что, дескать, я совершенно вольна в выборе партнера как для брака, так и для более легкомысленных союзов… Тут меня осенила гениальная идея.
-Я сирота, - объявила я, с удовольствием прочитав облегчение на лице Генриха.
Это, конечно, была вольная импровизация, но вполне допустимая. Бедные сиротки водились в обществе во все времена, и среди них попадались не только вдовушки, но и очень состоятельные особы. И если допустить, что я – одновременно то и другое, ситуация в глазах Генриха должна была превратиться из безнадежной во вполне перспективную. «Вот только зачем это тебе понадобилось, дражайшая госпожа графиня?» – спросила себя я, одновременно лукаво улыбаясь.
Желание обжиться в данной конкретной эпохе следовало всячески в себе культивировать, но с одним условием: твердо сознавая, что и с этой эпохой в конце концов придется расстаться. Подобные проблемы, судя по всему, абсолютно не занимали Генриха, потому что он тут же принялся строить планы без всяких условий и оговорок.
- Превосходная новость, - заметил он, - Нет ничего проще, чем заключить союз между двумя оч-чень одинокими людьми.
-Я не понимаю тебя, герр фон Штайнберг, - издевательски протянула я в ответ.
Я действительно не понимала его. С одной стороны, он обманул меня, хотя, быть может, и неосознанно. Нанимая его на службу, я полагала, что он столь же чужой в этой стране, как и я. Авантюрист, перекати-поле, без корней и привязок на обширных германских землях…Таким он казался. И вдруг стал совсем другим.
Откуда ни возьмись, возникли титул, поместье, биография, круг общения. Его образ стремительно обрастал подробностями, и он уже не был одинок, как мне показалось вначале.
Но тем не менее оставался одиночкой. Ни титул, ни поместье, ни круг общения, почти не играли для него никакой роли. Возможно, он успел утратить все эти связи за годы своего добровольного изгнания. А может, был таким всегда.
-Ты действительно одинок вынужденно, или тебе просто так больше нравится? – провокационные вопросы он неизменно обращал в шутку, так же поступил и теперь.
-Легче путешествовать тому, кто тащит за плечами меньший груз. Не мне тебя учить, дорогая, ты сама это прекрасно знаешь. Все эти воспоминания детства, родственники, друзья, и прочее…Маленькие религии нашего циничного столетия.
-А большие религии? – меня внезапно живо заинтересовали его отношения с богом.
Он только рукой махнул на мой неожиданный вопрос.
-А большие – тем более. Вера во что-то, во что угодно – это так связывает…
-Ты даже не бываешь в церкви, - не унималась я, - Нет потребности или нет привычки?
-Ни того, ни другого, - он рассмеялся, - Если бы ты знала о моих отношениях с богом – боюсь, и не пожелала бы нанять меня на службу. Вы, русские, такие ортодоксы…
Пришел мой черед веселиться.
-В оправдание своего народа могу привести пословицу об иконах: «Годится – молиться, не годится – горшки покрывать.» Не слишком уважительно к Всевышнему, верно?
-Кажется, мне придется слегка изменить свое мнение о русских, - коротко хохотнул он, - Однако, я все равно останусь в убеждении, что ты – не самая характерная дочь своего народа.
-Могу вернуть тебе этот сомнительный комплимент. И, между прочим, очень интересно, неужели твои родители воспитывали тебя в таком вольном духе? Вот уж никогда бы не подумала!
-Ты, кажется, полагаешь, что я вовсе не менялся, Анна. Прости за неуместный вопрос, сколько тебе лет?
-Двадцать три, - удрученно призналась я, чувствуя себя непристойно молодой.
-Ну, вот видишь, мне было чуть меньше, когда я уехал из дома. Прошло так много лет, что сейчас у меня могли бы быть дети твоего возраста. Ради всего святого, дорогая, и камни меняются за такой срок!
-Ну хорошо, - я была близка к отчаянию: в наших словесных поединках мне почти никогда не удавалось выйти победительницей, - ты менялся, но ты же стал кем-то в итоге! Вот и расскажи мне, кем ты стал.
Стараясь докопаться до сути его натуры, я зашла слишком далеко. Произнеся последнюю фразу, запоздало вспомнила подходящий, как никогда, к случаю афоризм: «Мужчины обнажают свою душу, как женщины – тело, постепенно и лишь после упорной борьбы».
Генрих не поленился подняться с кресла, подошел ко мне вплотную и задал самый неудобный на свете вопрос:
-А ты, дорогая, ты-то сама кто и откуда пришла?
Весь ужас состоял в том, что я не могла ни солгать ему, ни сказать правду. Открывать особенности нашего появления в той или иной эпохе разрешалось только тому, ради кого предпринято путешествие. Не будешь же повествовать всем подряд окружающим о своей способности менять эпохи «как перчатки»… При всей моей любви, для Генриха я могла сочинить только приближенную версию своего появления в Германии. Опустив глаза, я теребила веер и мучительно подбирала слова. Я бы полжизни отдала, чтобы иметь простое и ясное истолкование своим поступкам и самому появлению в здешних местах. И лучше бы в этот трудный момент мне не мешали, оставили в покое, но…
Генрих подошел совсем близко, опустился на корточки перед моим креслом, и настойчиво потянул веер из моих рук. Шелковая игрушка только хрустнула в его пальцах, и отлетела в угол комнаты. Раз мне стало нечем занять руки, медитация волей-неволей прервалась, но и на этом он не успокоился. Приподнял мой подбородок, и попросил, улыбкой извиняясь за настойчивость:
-Ответь мне, Анна. Это очень важно.
В его голосе мне почудились интонации старой цыганки. Конечно, Ильза не могла бы остаться равнодушной к переживаниям «своего мальчика», и наверняка провела с ним разъяснительную беседу. Интересно, что она порассказала обо мне?
Может, он знал обо мне что-то, чего больше никто не знал…Чего не знала о себе я сама, патологическая путешественница, раз навсегда совращенная бесконечным разнообразием эпох.
Рука Генриха, поддерживающая мой подбородок, приводила меня в полную растерянность. Было бы лучше, если бы он находился подальше от меня. Он же следовал совсем другой политике: старался в подобных ситуациях держаться ко мне поближе, и касаться меня так часто, как это возможно. Ему, должно быть, все же хотелось приручить меня – опасное и почти бесполезное занятие.
Я тяжело вздохнула и пустилась в дальнейший разговор, как в долгое и трудное путешествие.
-Зачем ты вообще затеял всю эту беседу? – у меня в глазах уже закипали злые слезы. Вернее, слезы бессилия.
Куда привычнее в подобной ситуации был бы обыкновенный мужской шовинизм: претензии, разборки, безнадежные попытки общаться на одном языке, бурный секс и перемирие до следующих претензий. Почти всегда так все и обстояло…но только не сейчас.
Этот мужчина, в контексте данного столетия вполне годящийся мне в отцы, вел себя совершенно иначе.
