-Ясно, продержаться мы не можем, - с горечью констатировал Сковер, - Кенот, ну вы угомонитесь!
-Я не желаю, чтобы ваши дознаватели разговаривали со мной так, словно…
-Эда, если вы все еще о ней, говорила так потому что Гилот велел ей увести Лагота от вас. Этого не случилось бы, если бы вы не были так подозрительны! – Сковер заступился за Эду. – Сама она против вас, Кенот, не имеет ничего.
«Ну, как ничего…почти ничего, если сравнивать с Гилотом, или мною» - покривил душой дознаватель.
-К делу! – теперь воззвал уже Мэтт. – Мне не нравится эта зала, мне не нравится бессонная ночь. завтра у нас сложный день, напоминаю! Будет глупо, если кто-то из нас вдруг…уснет.
-И проспит все дело, - хмыкнул Кенот, - как вы, Мэтт, проспали его начало. Или как, Сковер, проспали самую его опасную часть, которую я взял на себя. Лагот мог и не согласиться! Он мог выдать нас, но это я, именно я…
-А это мы, именно мы, - Сковер не дал ответить Мэтту и вступился сам, - устроили нужных людей и нашли этих людей в числе народа. народу не объяснишь, что король губит его, и пора менять правлению. А нам пришлось это объяснять.
-И вы пролили много крови, - ввернул жрец. – За которую не покаялись!
-А зачем нам? – тут не выдержал Мэтт, не отличавшийся вообще спокойным характером, - с нашим мудрейшим, жертвующим всем своим счастьем соратником-высшим Жрецом! Отмолите же нас, Кенот! Хотите, на колени встанем?
Конечно, на колени вставать никто не собирался, но тон, полный нахальства, явно оказывал отношение дознавателя к жрецам вообще, а уж тем более к Кеноту.
-Закрой пасть, Мэтт! – почти не разжимая зубов процедил Сковер, с тревогой наблюдая за лицом Кенота. Тот сначала порывался ответить, затем улыбнулся:
-Я прощаю тебя, Мэтт. Я прощаю твои грубости твоей молодостью.
-Удобно! – одобрил не успокаивающийся Мэтт, - взял, согрешил, простил…
-Мэтт! – Сковер пихнул дознавателя под ребра, - клянусь, еще одно слово и я самолично заткну тебе рот.
-И тебя я прощаю, Сковер, - насмешливо продолжил Кенот, словно не было на его глазах перепалки. – Но вы задумайтесь, что без моего прощения, без моего великодушия, рассориться бы нам сейчас до свершения самого главного – ничего бы не стоило!
-Нимб не жмет? – осведомился самым дружелюбным голосом Сковер.
-А еще меня упрекал! – с обидой, на которую, в общем-то, всем было плевать, промолвил Мэтт.
Кенот благодушно улыбался, раздражая этим Сковера еще больше. Но он овладел собою, вспомнив, в какой час происходит это маленькое совещание, и в каком месте.
-Сначала, - с облегчением выдохнул он, - еще раз! Мы не поймем друг друга, но мы должны сработать, ведь только в объединении кроется наш успех.
-Прежде чем начнется наше счастливое объединение, - Кенот продолжал также благостно улыбаться, - скажите мне, Сковер, Эда, помещенная в свиту к Лаготу, нам опасна? Нужно ли ее убрать с пути?
-Нет, - помедлив, отозвался Сковер. Его голос был тверд. – Она не с нами, но убирать ее я запрещаю. Решительно запрещаю.
-А если она нас выдаст? Поймет и выдаст? – вступил Мэтт. идея с тем, чтобы избавляться от Эды ему не нравилась, но дело выходило за пределы собственных чувств. – Она ведь против нас! ее воспитал Гилот.
-Да, - подтвердил Сковер, - но мы не палачи. Что она сделает, когда будет поздно? Мы не палачи. Нам нужны люди, верные люди, которые смогут помочь…
Сковер едва не проговорился в собственных мыслях и пленяющей его идее – отказа вообще от королевского трона. Мэтт не заметил промедления, Кенот прищурился.
-Смогут помочь навести порядок, - выкрутился Сковер. – Эда будет полезна.
-Она не с нами, - напомнил Кенот, - кто не с нами – тот против нас!
-И вы еще Жрец? – с насмешкой, полной презрительного ехидства спросил Сковер, - тьфу! Она не с нами, да. Но у нее не было выбора. Гилот воспитал ее в своем духе, но не подчинил. Она думает так, как думал бы он и грезит тем, чем грезил бы он…
-Если бы вообще умел, - не удержался от колкости Мэтт, но Сковер даже не отреагировал.
-Эда всего лишь случайно попала в наш переплет. Она образумится, вступит на нужную сторону, просто надо создать ей условия.
-И вы будете этим заниматься, Сковер? У вас много свободного времени?
-Я не палач! – напомнил дознаватель. – Если есть возможность спасти человека, я его спасаю.
-Уж не влюбился ли наш Сковер?
-Мэтт, я предупреждал тебя насчет того, что заткну твой рот? Нет, речь не о любви. О милосердии. Нам надо воздержаться от лишней крови, особенно от крови тех, кто был предан Гилоту. Гилот не знал народа, но знал закон. А нам разве этот закон не нужен? Нужен. Так к чему же этот спор? Во главу угла я ставлю милосердие и будущее.
-Другими словами: тщеславно думаете об истории?
-Другими словами – сохраняю наши имена от крови! Но время уходит. Давайте к последним приготовлениям!
Ночь давила по всему королевству, но, на самом деле, кроме тех, кто честно трудился и готовился встать с первыми лучами к труду своему, не спал никто. Не спали заговорщики в замке и на улицах, не спал Ронан, метавшийся в пьянящей его идее, не спал Альбер, совестливо и запоздало сообразив, что все-таки не следовало ему привлекать Ронана! Метался в мучительной тревоге Гилот, чувствуя, что что-то совсем близко, совсем рядом и совсем страшно…
Не спала принцесса Вандея, молясь в своих покоях о том, чтобы не подвести отца и стать достойной женой для герцога Лагота, стать опорой. И отец ее, король Вильгельм не спал тоже, лежал без сна, пытаясь понять, в какую точку времени совершил он такую ошибку, что сейчас ему приходится расплачиваться за эту ошибку счастьем родной дочери и отправлять ее как плату, как союз – Лаготу.
И сам Лагот не спал тоже. Он писал в свой дневник, с которым не расставался. Почерк его был ровный, твердый, писал он чисто, без помарок и клякс, что создавало огромное облегчение всякому, кто прочел бы его записи, но герцог носил дневник этот с собой и оберегал от чужого взора.
Он не смел никому доверять все свои мысли и изливал их на бумагу, надеясь, что потомки его по достоинству оценят этот кропотливый труд и будут помнить имя предка из собственных его трудов, а не оборванных, украденных воспоминаний, в которых так много лжи…
Герцог записывал торопливо. Ему казалось, что время физически оставляет его и буквально в каждую минуту кто-то может войти, кто-то может помешать, хотя оснований для чье-го-то вмешательства совершенно не было!
«В годы, когда кровь моя прозябала на задворках величия короля Вильгельма, и дух мой был унижен теми малыми подачками, что я получал от престола, который все время имел на мой счет подозрение, мне повезло встретить верного своего сторонника – Высшего Жреца Луала и девяти рыцарей его – Кенота. Этот человек, являющий собою благородство ума, оценивал давно перспективы короля Вильгельма и будущего, что ожидало королевство, после его смерти. у Вильгельма было две дочери: принцесса Катерина, отданная замуж раньше и принцесса Вандея – робкая и богобоязненная девушка высшей добродетели…»
Лагот записывал дальше, раздумывая о том, что королю Вильгельму просто не повезло заиметь сыну. Он, Лагот, конечно, не позволит себе этого и будь у него сын даже бастардом – он признает его, чтобы передать ему трон короля, который виделся герцогу уже своим. А между тем король Вильгельм еще был жив и в эти часы лежал без сна.
Что касается принцессы Вандеи – Лаготу она и понравилась, и нет. С точки зрения брака, лучшей и желать нельзя. Она пойдет до конца, потому что так велит закон неба, не оставит в печали и в беде, будет всегда верной супругой, но…
Луал, как же герцогу было от этого скучно! Ему не хотелось, чтобы за ним следовали из долга перед небом и Божественной Клятвой, ему хотелось, чтобы следовали за ним в восхищении и благоговении, но при этом имели характер.
Вандея – хорошая супруга для того, кто похож на нее: также робок, учтив и верит во что-то, во что уже не верит никто, столкнувшийся с жизнью. Герцог подозревал за собою, что ни одна Божественная Клятва не удержит его от того, чтобы поглядывать и заводить романы с хорошенькими дамами. А до Вандеи…она будет терпеть. Будет смиренно ждать его возвращения и улыбаться его любовницам, потому что Луал изрек, что долг хорошей жены – почитать мужа.
Для крепкого союза – идеально. Для счастливого времени – тоска.
Вандея – мраморная и холодная. Выращенная в своем гордом величественном положении и не имеющая никакого умения в жизни, что могла она предложить герцогу Лаготу, кроме своей преданности и готовности следовать за ним?
«Мое будущее королевство, еще не знавшее меня как истинного короля, но почитающего меня и без короны за все мои благодетели, за всю мою отвагу и защиту, встретило мой визит восхитительным торжеством. Вся столица была убрана к моему прибытию, весь двор выстроился, ожидая появления герцога Лагота. Выйдя из кареты своей, я поднимался по ступеням к будущему своему замку и попав в глупое и досадное, но сейчас даже будто бы смешное положение, спутав свою невесту – принцессу Вандею, по какой-то неведомой мне самому причине – с одной из дознавателей – Эдой…»
Да, сейчас герцогу это казалось еще более смешным, чем раньше. Надо же было умудриться! Перепутать светловолосую и королевскую дочь с какой-то дознавательницей! Кстати, та еще…птица в клетке. Говорит чужими словами, жизни не знает и, кажется, готова умереть во имя служения закону, не понимая, что закон всегда вторичен, а первична воля народа. и если воля народа желает его, Лагота, на престол, то он подчинится ей, даже если это противится слову закона.
А эта девчонка! Как забавно судит она, как пытается казаться дознавателем, когда все вокруг еще ей незнакомо и собственная душа ее еще дремлет, нетронутая и неразбуженная ничем, нет в ней идеи, есть лишь чье-то воспитание и чье-то влияние.
Надо бы сказать Сковеру, чтобы не зверствовал и пожалел девчонку. Что с нее взять? Хотя, со Сковером попробуй перемолвиться, как же! Похоже, у его сторонников уже идут разногласия, но ничего – скоро он придет и наведет порядок и сделает то, что продиктовано общей волей: принесет мир в королевство! Да, он сделает это, обязательно сделает…
«Во время назначенной мною прогулки по столице, я отметил, что сторонники мои держат до последнего честный и преданный вид, не позволяя почтенному королю Вильгельму хоть как-то заподозрить их в недобросовестности и предательстве, хотя я полагаю, что если бы Вильгельм понял нашу мысль и нашу цель, то отрекся бы от престола добровольно, в мою угоду, зная, что я смогу сделать то, чего не смог свершить он…»
Лагот довольно улыбнулся: последние строки ему нравились. Он уже видел себя спасителем королевства, героем, который сделал совершенно невозможное.
«Вы, мои потомки, можете осуждать меня, говоря, что я совершаю предательское убийство, что я сам ничтожен, так я спешу сообщить вам, что вы, моя кровь и мое имя – ошибаетесь! я несу освобождение, которого давно жаждет эта залитая кровью, занесенная пепельным ветром голода и уничтоженная налогом земля! Я несу настоящую свободу и снимаю оковы неправильного и губительного правления короля Вильгельма!
Уничтожая его, я уничтожаю только загубленную ветвь, что отравляет здоровое дерево своим разложением, я залечиваю язву, что расползается по телу, которое может еще дать жизнь!
И не один закон не может меня винить в этом решении и в этом поступке, потому что человек, допустивший такую разруху, такую погибельную муть в своем королевстве, не сумевший воспользоваться властью, данной ему небом, стоит в стороне от всяческих законов! И я, карающий, яростный огонь, стремлюсь разрубить этого человека, по воле призвавшего меня народа!»
Герцога Лагот даже отложил перо, чтобы перечитать почти законченный свой дневник. Он чувствовал, что писательский дар, которого в нем никогда прежде и не было, проснулся в нем с небывалой ретивостью и сам сплелся с рукою его, подсказывая, как именно выводить на неровном листе буквы.
«Боюсь ли я завтрашнего дня? Нет, друзья мои, подданные мои и потомки мои! Я приветствую всей душою завтрашний день, который принесет начало нового мира королевству, которое давно заслуживает освобождения и заслуживает быть спасенным. Спасенным мною!
Если суждено мне оказаться преданным кем-то из своих сторонников…»
Лагот нахмурился. Ему не нравилось даже допускать мысль о провале, но перед своими потомками он знал, нельзя было быть бесчестным.
«И если суждено мне сгинуть в пучине жестокости, предательства и измены, которую предостеречь я был не в состоянии, если мои боги посмеялись жестоко надо мною, то знайте: ваш предок сделал все, чтобы освободить землю от оков, которые гнули ее, от крови, что текла по ней и от голода, что грыз ее, как падальщик мертвое тело!
Возрождение, да, возрождение – вот что нужно этой земле и я, призванный самим народом, в лице многих достойных представителей его, могу дать это облегчение, могу принести его, и я пожертвую собою, потому что земля этого королевства – моя и мой род, род древнейшей и благородной крови призывает меня в час нужды стать карой врага или сгинуть в борьбе с ним!
День, который уже наступил, пока я выводил эти священные строки, войдет в историю, либо как наша победа, либо как наше поражение и предательская смерть, которая, признаюсь, меня ничуть не страшит!
Потомки мои, я заканчиваю свою запись.
Лагот…»
-Да-а, - промолвил потрясенный собственной работой герцог, - вот это я дал маху!
Хотелось тотчас показать кому-то свое мастерство, горячность своих строк, но он овладел собою и заставил себя убрать дневник, аккуратно сложил его и спрятал за пазуху, полагая, что если через несколько часов смерть его настигнет, все равно на его теле эти записи найдут и тогда… что же, может быть, они оценят его рвение и поймут, кого потеряли!
Герцог расчувствовался от собственных мыслей и попытался унять их, зная, что сон, хотя бы на пару часов ему просто необходим…
Но сон в эту ночь не приходил решительно ни к кому, кроме тех, кто вообще не занимал мысли свои какими-то войнами, стычками, интригами и борьбой.
Всё та же ночь, в которой нет покоя и мягкого сна. Есть тревога, кипящая в груди – тревога странная, и не имеющая видимых оснований, рожденная каким-то необъяснимым чутьём.
Но Гилоту не легче от этого. Он идет по коридорам, совершает обход, в котором нет надобности, но сидеть в кабинете Королевскому Дознавателю решительно невозможно. Он идёт по каждому коридору, который встречает на пути, не заговаривает ни с кем, и никто не заговаривает с ним, лишь пожимают плечами: чего не спится этому служителю закона? Кого он надеется поймать?
А те, кто знают, кого надо ловить, и знают, за какое деяние, тревожатся не меньше. Нет в них насмешливости – опасаются они за каждую минуту, которая предшествует исторической странице.
Гилот идет по коридорам, и память бунтует в нем, почему-то возвращая в самые сентиментальные и самые яркие моменты его жизни.
Вот его отца уводят в тюрьму за кражу, к которой, как уверен он был тогда семилетним мальчишкой, отец не имеет никакого отношения. Кажется, но тогда бежал за солдатами, пока мать голосила за его спиной, привлекая зевак. Да, точно, он бежал, а потом один из солдат, устав терпеть такое преследование, развернулся и толкнул мальчишку.
-Я не желаю, чтобы ваши дознаватели разговаривали со мной так, словно…
-Эда, если вы все еще о ней, говорила так потому что Гилот велел ей увести Лагота от вас. Этого не случилось бы, если бы вы не были так подозрительны! – Сковер заступился за Эду. – Сама она против вас, Кенот, не имеет ничего.
«Ну, как ничего…почти ничего, если сравнивать с Гилотом, или мною» - покривил душой дознаватель.
-К делу! – теперь воззвал уже Мэтт. – Мне не нравится эта зала, мне не нравится бессонная ночь. завтра у нас сложный день, напоминаю! Будет глупо, если кто-то из нас вдруг…уснет.
-И проспит все дело, - хмыкнул Кенот, - как вы, Мэтт, проспали его начало. Или как, Сковер, проспали самую его опасную часть, которую я взял на себя. Лагот мог и не согласиться! Он мог выдать нас, но это я, именно я…
-А это мы, именно мы, - Сковер не дал ответить Мэтту и вступился сам, - устроили нужных людей и нашли этих людей в числе народа. народу не объяснишь, что король губит его, и пора менять правлению. А нам пришлось это объяснять.
-И вы пролили много крови, - ввернул жрец. – За которую не покаялись!
-А зачем нам? – тут не выдержал Мэтт, не отличавшийся вообще спокойным характером, - с нашим мудрейшим, жертвующим всем своим счастьем соратником-высшим Жрецом! Отмолите же нас, Кенот! Хотите, на колени встанем?
Конечно, на колени вставать никто не собирался, но тон, полный нахальства, явно оказывал отношение дознавателя к жрецам вообще, а уж тем более к Кеноту.
-Закрой пасть, Мэтт! – почти не разжимая зубов процедил Сковер, с тревогой наблюдая за лицом Кенота. Тот сначала порывался ответить, затем улыбнулся:
-Я прощаю тебя, Мэтт. Я прощаю твои грубости твоей молодостью.
-Удобно! – одобрил не успокаивающийся Мэтт, - взял, согрешил, простил…
-Мэтт! – Сковер пихнул дознавателя под ребра, - клянусь, еще одно слово и я самолично заткну тебе рот.
-И тебя я прощаю, Сковер, - насмешливо продолжил Кенот, словно не было на его глазах перепалки. – Но вы задумайтесь, что без моего прощения, без моего великодушия, рассориться бы нам сейчас до свершения самого главного – ничего бы не стоило!
-Нимб не жмет? – осведомился самым дружелюбным голосом Сковер.
-А еще меня упрекал! – с обидой, на которую, в общем-то, всем было плевать, промолвил Мэтт.
Кенот благодушно улыбался, раздражая этим Сковера еще больше. Но он овладел собою, вспомнив, в какой час происходит это маленькое совещание, и в каком месте.
-Сначала, - с облегчением выдохнул он, - еще раз! Мы не поймем друг друга, но мы должны сработать, ведь только в объединении кроется наш успех.
-Прежде чем начнется наше счастливое объединение, - Кенот продолжал также благостно улыбаться, - скажите мне, Сковер, Эда, помещенная в свиту к Лаготу, нам опасна? Нужно ли ее убрать с пути?
-Нет, - помедлив, отозвался Сковер. Его голос был тверд. – Она не с нами, но убирать ее я запрещаю. Решительно запрещаю.
-А если она нас выдаст? Поймет и выдаст? – вступил Мэтт. идея с тем, чтобы избавляться от Эды ему не нравилась, но дело выходило за пределы собственных чувств. – Она ведь против нас! ее воспитал Гилот.
-Да, - подтвердил Сковер, - но мы не палачи. Что она сделает, когда будет поздно? Мы не палачи. Нам нужны люди, верные люди, которые смогут помочь…
Сковер едва не проговорился в собственных мыслях и пленяющей его идее – отказа вообще от королевского трона. Мэтт не заметил промедления, Кенот прищурился.
-Смогут помочь навести порядок, - выкрутился Сковер. – Эда будет полезна.
-Она не с нами, - напомнил Кенот, - кто не с нами – тот против нас!
-И вы еще Жрец? – с насмешкой, полной презрительного ехидства спросил Сковер, - тьфу! Она не с нами, да. Но у нее не было выбора. Гилот воспитал ее в своем духе, но не подчинил. Она думает так, как думал бы он и грезит тем, чем грезил бы он…
-Если бы вообще умел, - не удержался от колкости Мэтт, но Сковер даже не отреагировал.
-Эда всего лишь случайно попала в наш переплет. Она образумится, вступит на нужную сторону, просто надо создать ей условия.
-И вы будете этим заниматься, Сковер? У вас много свободного времени?
-Я не палач! – напомнил дознаватель. – Если есть возможность спасти человека, я его спасаю.
-Уж не влюбился ли наш Сковер?
-Мэтт, я предупреждал тебя насчет того, что заткну твой рот? Нет, речь не о любви. О милосердии. Нам надо воздержаться от лишней крови, особенно от крови тех, кто был предан Гилоту. Гилот не знал народа, но знал закон. А нам разве этот закон не нужен? Нужен. Так к чему же этот спор? Во главу угла я ставлю милосердие и будущее.
-Другими словами: тщеславно думаете об истории?
-Другими словами – сохраняю наши имена от крови! Но время уходит. Давайте к последним приготовлениям!
Часть 26
Ночь давила по всему королевству, но, на самом деле, кроме тех, кто честно трудился и готовился встать с первыми лучами к труду своему, не спал никто. Не спали заговорщики в замке и на улицах, не спал Ронан, метавшийся в пьянящей его идее, не спал Альбер, совестливо и запоздало сообразив, что все-таки не следовало ему привлекать Ронана! Метался в мучительной тревоге Гилот, чувствуя, что что-то совсем близко, совсем рядом и совсем страшно…
Не спала принцесса Вандея, молясь в своих покоях о том, чтобы не подвести отца и стать достойной женой для герцога Лагота, стать опорой. И отец ее, король Вильгельм не спал тоже, лежал без сна, пытаясь понять, в какую точку времени совершил он такую ошибку, что сейчас ему приходится расплачиваться за эту ошибку счастьем родной дочери и отправлять ее как плату, как союз – Лаготу.
И сам Лагот не спал тоже. Он писал в свой дневник, с которым не расставался. Почерк его был ровный, твердый, писал он чисто, без помарок и клякс, что создавало огромное облегчение всякому, кто прочел бы его записи, но герцог носил дневник этот с собой и оберегал от чужого взора.
Он не смел никому доверять все свои мысли и изливал их на бумагу, надеясь, что потомки его по достоинству оценят этот кропотливый труд и будут помнить имя предка из собственных его трудов, а не оборванных, украденных воспоминаний, в которых так много лжи…
Герцог записывал торопливо. Ему казалось, что время физически оставляет его и буквально в каждую минуту кто-то может войти, кто-то может помешать, хотя оснований для чье-го-то вмешательства совершенно не было!
«В годы, когда кровь моя прозябала на задворках величия короля Вильгельма, и дух мой был унижен теми малыми подачками, что я получал от престола, который все время имел на мой счет подозрение, мне повезло встретить верного своего сторонника – Высшего Жреца Луала и девяти рыцарей его – Кенота. Этот человек, являющий собою благородство ума, оценивал давно перспективы короля Вильгельма и будущего, что ожидало королевство, после его смерти. у Вильгельма было две дочери: принцесса Катерина, отданная замуж раньше и принцесса Вандея – робкая и богобоязненная девушка высшей добродетели…»
Лагот записывал дальше, раздумывая о том, что королю Вильгельму просто не повезло заиметь сыну. Он, Лагот, конечно, не позволит себе этого и будь у него сын даже бастардом – он признает его, чтобы передать ему трон короля, который виделся герцогу уже своим. А между тем король Вильгельм еще был жив и в эти часы лежал без сна.
Что касается принцессы Вандеи – Лаготу она и понравилась, и нет. С точки зрения брака, лучшей и желать нельзя. Она пойдет до конца, потому что так велит закон неба, не оставит в печали и в беде, будет всегда верной супругой, но…
Луал, как же герцогу было от этого скучно! Ему не хотелось, чтобы за ним следовали из долга перед небом и Божественной Клятвой, ему хотелось, чтобы следовали за ним в восхищении и благоговении, но при этом имели характер.
Вандея – хорошая супруга для того, кто похож на нее: также робок, учтив и верит во что-то, во что уже не верит никто, столкнувшийся с жизнью. Герцог подозревал за собою, что ни одна Божественная Клятва не удержит его от того, чтобы поглядывать и заводить романы с хорошенькими дамами. А до Вандеи…она будет терпеть. Будет смиренно ждать его возвращения и улыбаться его любовницам, потому что Луал изрек, что долг хорошей жены – почитать мужа.
Для крепкого союза – идеально. Для счастливого времени – тоска.
Вандея – мраморная и холодная. Выращенная в своем гордом величественном положении и не имеющая никакого умения в жизни, что могла она предложить герцогу Лаготу, кроме своей преданности и готовности следовать за ним?
«Мое будущее королевство, еще не знавшее меня как истинного короля, но почитающего меня и без короны за все мои благодетели, за всю мою отвагу и защиту, встретило мой визит восхитительным торжеством. Вся столица была убрана к моему прибытию, весь двор выстроился, ожидая появления герцога Лагота. Выйдя из кареты своей, я поднимался по ступеням к будущему своему замку и попав в глупое и досадное, но сейчас даже будто бы смешное положение, спутав свою невесту – принцессу Вандею, по какой-то неведомой мне самому причине – с одной из дознавателей – Эдой…»
Да, сейчас герцогу это казалось еще более смешным, чем раньше. Надо же было умудриться! Перепутать светловолосую и королевскую дочь с какой-то дознавательницей! Кстати, та еще…птица в клетке. Говорит чужими словами, жизни не знает и, кажется, готова умереть во имя служения закону, не понимая, что закон всегда вторичен, а первична воля народа. и если воля народа желает его, Лагота, на престол, то он подчинится ей, даже если это противится слову закона.
А эта девчонка! Как забавно судит она, как пытается казаться дознавателем, когда все вокруг еще ей незнакомо и собственная душа ее еще дремлет, нетронутая и неразбуженная ничем, нет в ней идеи, есть лишь чье-то воспитание и чье-то влияние.
Надо бы сказать Сковеру, чтобы не зверствовал и пожалел девчонку. Что с нее взять? Хотя, со Сковером попробуй перемолвиться, как же! Похоже, у его сторонников уже идут разногласия, но ничего – скоро он придет и наведет порядок и сделает то, что продиктовано общей волей: принесет мир в королевство! Да, он сделает это, обязательно сделает…
«Во время назначенной мною прогулки по столице, я отметил, что сторонники мои держат до последнего честный и преданный вид, не позволяя почтенному королю Вильгельму хоть как-то заподозрить их в недобросовестности и предательстве, хотя я полагаю, что если бы Вильгельм понял нашу мысль и нашу цель, то отрекся бы от престола добровольно, в мою угоду, зная, что я смогу сделать то, чего не смог свершить он…»
Лагот довольно улыбнулся: последние строки ему нравились. Он уже видел себя спасителем королевства, героем, который сделал совершенно невозможное.
«Вы, мои потомки, можете осуждать меня, говоря, что я совершаю предательское убийство, что я сам ничтожен, так я спешу сообщить вам, что вы, моя кровь и мое имя – ошибаетесь! я несу освобождение, которого давно жаждет эта залитая кровью, занесенная пепельным ветром голода и уничтоженная налогом земля! Я несу настоящую свободу и снимаю оковы неправильного и губительного правления короля Вильгельма!
Уничтожая его, я уничтожаю только загубленную ветвь, что отравляет здоровое дерево своим разложением, я залечиваю язву, что расползается по телу, которое может еще дать жизнь!
И не один закон не может меня винить в этом решении и в этом поступке, потому что человек, допустивший такую разруху, такую погибельную муть в своем королевстве, не сумевший воспользоваться властью, данной ему небом, стоит в стороне от всяческих законов! И я, карающий, яростный огонь, стремлюсь разрубить этого человека, по воле призвавшего меня народа!»
Герцога Лагот даже отложил перо, чтобы перечитать почти законченный свой дневник. Он чувствовал, что писательский дар, которого в нем никогда прежде и не было, проснулся в нем с небывалой ретивостью и сам сплелся с рукою его, подсказывая, как именно выводить на неровном листе буквы.
«Боюсь ли я завтрашнего дня? Нет, друзья мои, подданные мои и потомки мои! Я приветствую всей душою завтрашний день, который принесет начало нового мира королевству, которое давно заслуживает освобождения и заслуживает быть спасенным. Спасенным мною!
Если суждено мне оказаться преданным кем-то из своих сторонников…»
Лагот нахмурился. Ему не нравилось даже допускать мысль о провале, но перед своими потомками он знал, нельзя было быть бесчестным.
«И если суждено мне сгинуть в пучине жестокости, предательства и измены, которую предостеречь я был не в состоянии, если мои боги посмеялись жестоко надо мною, то знайте: ваш предок сделал все, чтобы освободить землю от оков, которые гнули ее, от крови, что текла по ней и от голода, что грыз ее, как падальщик мертвое тело!
Возрождение, да, возрождение – вот что нужно этой земле и я, призванный самим народом, в лице многих достойных представителей его, могу дать это облегчение, могу принести его, и я пожертвую собою, потому что земля этого королевства – моя и мой род, род древнейшей и благородной крови призывает меня в час нужды стать карой врага или сгинуть в борьбе с ним!
День, который уже наступил, пока я выводил эти священные строки, войдет в историю, либо как наша победа, либо как наше поражение и предательская смерть, которая, признаюсь, меня ничуть не страшит!
Потомки мои, я заканчиваю свою запись.
Лагот…»
-Да-а, - промолвил потрясенный собственной работой герцог, - вот это я дал маху!
Хотелось тотчас показать кому-то свое мастерство, горячность своих строк, но он овладел собою и заставил себя убрать дневник, аккуратно сложил его и спрятал за пазуху, полагая, что если через несколько часов смерть его настигнет, все равно на его теле эти записи найдут и тогда… что же, может быть, они оценят его рвение и поймут, кого потеряли!
Герцог расчувствовался от собственных мыслей и попытался унять их, зная, что сон, хотя бы на пару часов ему просто необходим…
Но сон в эту ночь не приходил решительно ни к кому, кроме тех, кто вообще не занимал мысли свои какими-то войнами, стычками, интригами и борьбой.
Часть 27
Всё та же ночь, в которой нет покоя и мягкого сна. Есть тревога, кипящая в груди – тревога странная, и не имеющая видимых оснований, рожденная каким-то необъяснимым чутьём.
Но Гилоту не легче от этого. Он идет по коридорам, совершает обход, в котором нет надобности, но сидеть в кабинете Королевскому Дознавателю решительно невозможно. Он идёт по каждому коридору, который встречает на пути, не заговаривает ни с кем, и никто не заговаривает с ним, лишь пожимают плечами: чего не спится этому служителю закона? Кого он надеется поймать?
А те, кто знают, кого надо ловить, и знают, за какое деяние, тревожатся не меньше. Нет в них насмешливости – опасаются они за каждую минуту, которая предшествует исторической странице.
Гилот идет по коридорам, и память бунтует в нем, почему-то возвращая в самые сентиментальные и самые яркие моменты его жизни.
Вот его отца уводят в тюрьму за кражу, к которой, как уверен он был тогда семилетним мальчишкой, отец не имеет никакого отношения. Кажется, но тогда бежал за солдатами, пока мать голосила за его спиной, привлекая зевак. Да, точно, он бежал, а потом один из солдат, устав терпеть такое преследование, развернулся и толкнул мальчишку.
