Идти по-прежнему было некуда. Что делать? Софья Ружинская прожила поистине бездарную жизнь, не приобретя за собой ничего – ни семьи, ни друзей, ни врагов. Она жила серой и тускло, думала, что у неё всё впереди, а потом она просто умерла, точно так, как умирает множество людей каждый день. Умерла безо всякой выдумки и не надо вам знать, люди, что она потом вернулась.
–А главное – какой она вернулась, – ввернул Уходящий. Его голос прекрасно гармонировал со скрипучим и противным ветром, делался ещё противнее.
–Ну пощади ты меня! – я прохрипела это, не отдавая и себе отчёта. Мне было больно. Больно от ветра, а ещё больше было боли от пустоты, которая ширилась во мне, во моём существе, в душе моей с каждым шагом, обнажалась чернотой, которую нечем было заполнить.
Она пузырилась одиночеством, нарывалась тоской и безысходностью.
Я жива, но теперь как будто бы мертвее прежней. Неужели так будет всегда?
–Ну пощади ты меня. Ну прости…– хрипеть в унисон с ветром – вот и всё, что мне оставалось теперь.
Без надежды на спасение, в одном бесконечном утоплении чувств идти, а куда? Куда? Каждому человеку надо куда-то идти. Кому-то на работу, кому-то в больницу, а кому-то домой. И только не некуда.
–За что тебя, живую, мне щадить? – ехидничал Уходящий. Я плохо слышала машины и жизнь вокруг, зато прекрасно слышала в завываниях ветра голос Уходящего.
За что? за то, что меня презирают. За то, что я не виновата. Я не дала вам вернуться, я предала вас, оборвала ритуал, но поймите меня – я не хотела возвращаться такой. Я хотела жизни, а что получила?
–Наслаждайся, кто не даёт? – удивился Уходящий.
Кто не даёт? Ты! И я сама себе. И Филипп. И те люди. Хорошие, наверное, люди, но они все боятся меня, словно видят что-то, видят…
–Девушка, у вас кровь! – из сетей ветра ко мне прорвалась усталая, замученная женщина с добрыми глазами. И сколько сочувствия было в них! мне стало неловко, я инстинктивно коснулась лица. Так и есть – кровь идёт носом. Погань. А я и не знаю.
–Спасибо, – я приложила перчатку к носу.
–И шарф тоже, и на куртке…– Женщина сокрушенно качала головой, – может вам присесть?
–Не надо, – я слабо улыбнулась, – всё хорошо, спасибо, что сказали. Странно, что я не почувствовала.
–Может у вас давление или, хотите, я могу позвонить кому-нибудь? Мужу, родителям?
Она не отставала от меня со своей заботой. Я помотала головой:
–Не надо.
–Вам нужно домой, – сказала она, всё ещё не желая отступать.
Домой? Милая женщина, да если бы у меня был бы дом – я бы пошла домой! А так – я всё потеряла. И себя, похоже, тоже. Найду ли?
Да и нужно ли искать? Может быть мне не надо было возвращаться?
Позади меня оставалась добрая женщина, которая на мгновение заставила меня верить во что-то лучшее, вырвала меня из плена ледяного зимнего ветра, но впереди у меня не было защиты. Зато надо было продолжать идти, не мерзнуть же совсем.
Люди на меня поглядывали. Крови было много.
–Ты не умрешь, пока нет, – утешил Уходящий, – ты же мало жила? Мало. Сама хотела жить.
Вот именно – я хотела жить. Чтобы как прежде! как раньше! Кафедра, работа, друзья, Агнешка, а не холод, презрение и отвращение в глазах всех, кто со мной сталкивается, да неприкрытый ужас. Этого я не хочу. Я хочу тепла, я хочу жизни.
–Заслужила, – напомнил Уходящий.
Заслужила! Такова цена за предательство. Такова цена за то, что меня убили ради ритуала, а я не пожелала к нему присоединиться? Поганые у вас расценки, смерть!
–Не надейся, – оборвал Уходящий мои мысли, моё возмущение, – жизнь адо заслужить. Первый раз она даётся всем без исключения, и никто не смотрит на то, достоин человек этой самой жизни или нет. Зато второй раз, если побывал ты за порогом смерти – заслужи своё право! Ты, вон, живёшь…
–Не живу.
–Ну хорошо – не живёшь. Ты ешь, пьешь, идёшь, думаешь, бесишься, но что это? Софья Ружинская осталась ничтожной и слабой? Софью Ружинскую никто не встретил овациями? Возрождение Софьи Ружинской – это великая тайна?
Убивает не ветер, и даже не слабость. Убивают слова – жестокие слова. Правда, я уже мертва, поэтому даже если я сейчас упаду на асфальт, и буду захлебываться собственной, не желающей останавливаться кровью, я просто ничего не добьюсь!
Зато я знаю куда идти. Я иду домой. Моя квартира не моя – это я понимаю, у меня не было наследников, жили мы уединённо, значит, квартиру пока опечатали. Вскоре она перейдёт к государству и это будет правильно. Но пока это мой дом, верно?
Имею я право туда вернуться?
–Зачем? – поинтересовался Уходящий, – дома и стены помогают?
–Нет, – я улыбнулась, отнимая окровавленную перчатку от лица. Кажется, кровь больше не шла, ну что же – это уже кое-что, а то привлекать к себе лишнее внимание мне совсем не хочется, – просто хочу посетить место своей смерти. Разве лишнее?
Прохожий услышал, обернулся на меня с удивлением и неприязнью. Видимо, его мозг решал что-то о наркоманах, которые оборзели и окровавленные расхаживают по городу, но я свернула в уже знакомую мне арку – странное дело, был ветер, и была кровь, я не знала куда податься, и пошла, не разбирая дороги! И что же? я пришла туда, где узнаю знакомые дворы и куски. Я пришла в свой район.
Мозг помнит? Или это мои ноги? Кто из нас обладает большей памятью?
–Хочешь опять умереть? – предложил Уходящий. – Я могу простить тебя.
Знакомый двор ободрил меня. перед глазами всё плыло, но я тряхнула головой:
–Нет, я буду жить. Я бу…
Я осеклась. Такси остановилось прямо передо мной, весело ширканув шинами по вскрывающемуся от снега и льда асфальту.
–Софа! – Филипп выскочил из машины без шапки, бледный, дрожащий. – Софа, ты…
Он увидел кровь на куртке, на шарфе и тревога в его глазах снова прочиталась для меня отвращением.
–Что случилось? – спросил он напряженно, – тебе нужна помощь?
–Кровь пошла носом, бывает, – голову кружило, я так и не поела. – Но что ты…
–Садись, садись скорее, – Филипп засуетился, избегая на меня смотреть, он уже открыл дверь такси, бросил пару слов водителю, помог мне забраться внутрь.
Я не знала, зачем подчиняюсь опять, зачем возвращаюсь в этот круг, из которого нет выхода. Зачем я вообще всё это делаю, если оно бесцельно и кончится ещё большим страданием?
–Почему ты ушла? – спросил Филипп, едва машина тронулась.
А что я могла ответить? То, что я больше не могу выносить всё, что вокруг меня? То, что мне плохо? Так Филипп не знает это «плохо», его «плохо» – земное, а моё посмертное.
–И оно с тобой до конца твоих дней, – напомнил Уходящий.
Я отвернулась к окну, притворяясь, что оттираю с лица кровь. Кто-то должен был начать откровенный разговор, но я начинать не хотела. Филипп тоже тянул, и я не могла понять, о чём он думает.
Филипп не произнёс и слова до самого возвращения домой. Он знал что должен, кто-то всё равно должен был заговорить, но потом его взгляд падал на Софью или что там было вместо привычной Софьи Ружинской, и всякое начинавшееся стремление обращалось в ничто.
В молчании поднялись до квартиры.
–Умойся, – посоветовал Филипп, точно Софья сама не могла догадаться до этого. Могла, конечно, но молчание стало очень уж тягостным, и выносить его было невозможно.
Она кивнула, препираться не стала, пошла прямо в куртке в ванную. Всё равно и шарф, и воротник были уже залиты кровью. Филипп проследил за её исчезновением за дверью, не выдержал и направился на кухню. Там открыл дверцу барного шкафчика…
Было очень рано для алкоголя, но Филиппу было всё равно – его нервы не находили утешения и успокоения, даже подобия покоя не знали, и ему требовалось хоть в чём-нибудь обрести опору, хоть через какое-то средство выплеснуть весь ужас.
–И мне, – тихо сказала Софья. Оказывается, она уже была на кухне. Волосы мокрые. Лицо тоже, но уже успела переодеться.
Филипп представил размышление о вреде алкоголя на голодные пустые желудки с самого утра и против воли рассмеялся – да, в их ситуации только о здоровье и беспокоиться! Особенно Софье, которая по показателям даже проходной медкомиссии должна уже в самом лучшем раскладе в коме валяться.
–Легко, – Филипп плеснул и ей. Мутно-янтарная жидкость отозвалась в стакане плавной жизнью, когда Софья подняла стакан.
Она выпила и даже не поморщилась. Филипп помедлил, но повторил за нею. Она отставила стакан раньше, дождалась, когда он опустит свой и пододвинула к нему опустевшую посуду:
–Давай ещё.
–Не стошнит? – мрачно поинтересовался Филипп, покорно наливая ей. – Ты же так и не ела.
Она пожала плечами и опустошила стакан. Её взгляд помутнел, её откровенно повело. Филипп поднялся, полез в холодильник, умудрился даже найти в нём какую-то колбасу и сыр, полбулки хлеба, какую-то овощную лепешку, уже начавшую сохнуть по краям…
–Не хочу, – отозвалась Софья, увидев перед собой нехитрую закуску.
–Надо, – просто ответил Филипп и сел напротив. Его собственный желудок начинал возмущаться и он собрал себе простенький бутерброд, чтобы хоть как-то успокоить уже желудок, и ещё – выиграть время.
–Мне страшно, – сказала Софья, не сводя с него взгляда.
А Филиппу страшно не было? Он был в ужасе, просто ещё каким-то чудом мог это скрывать.
Ему надо было бы возмутиться, сказать, что Софье бояться нечего, спросить, что её беспокоит, но он уже устал от всего непонятного и странного, от бесконечного потока вопросов, за которыми не было ни одного чёткого ответа. У него складывалось впечатление, что вокруг него витает великое множество папок и архивных дел с грифом повышенной секретности, а сам он – герой плохого детектива, который, конечно, должен во все эти папки залезть. Вот только детективам в кино удаётся найти ниточку к архивным доступам туда, куда не следует допускать посторонних, а Филипп уже и знать-то толком лишнего не хотел.
Он хотел чтобы всё закончилось. Он жалел, что Софья вернулась. Да, это было кощунством, но не большим ли кощунством было само её возвращение оттуда, откуда не приходят живые?
«Я слаб, я слишком слаб…» – в былые времена Филипп бы не допустил о себе подобной мысли, но былые времена счастливо утонули в смертях и трагедиях, осталась лишь пена дней о том, что эти дни были. И Филипп изменился. Он стал другим.
–Мне тоже, – сказал Филипп. Признание далось ему тяжело, но в груди наступило горячее облегчение.
Софья странно взглянула на него, будто бы не ждала она от него такого ответа. Конечно, Филипп так часто обещал ей, что всё наладится, изменится, что они всё исправят и всё пройдут, а сейчас он сказал о том, что ему страшно. Это что же – ей вообще не на кого положиться?
–Что сказали по моему состоянию? – Софья снова нарушила тишину. – Есть же что-то…
Она осеклась. Она сама не знала с чего решила задать такой вопрос. Вроде бы не было повода, и чувствовала она себя стабильно плохо и слабо, но вспомнился ей взгляд Игоря, вспомнился его тон, когда он попросил Филиппа о беседе. Что-то явно было. Что-то не то.
Филипп отпил ещё. Надо было решиться. А ещё лучше бы – сказать всё так как есть, и ничего больше.
–Ничего хорошего, Софья, – сказал он наконец. – Вообще ничего хорошего.
–Подробнее, – она не удивилась, глаза её остались сухими, она не впала в истерику. Либо чувствовала сама, либо не верила в серьёзность его слов.
–С такими показателями как у тебя невозможно жить.
Филипп рубанул как есть. Ему рубанули, и он передавал теперь опасную правду, которую некуда было деть. Сказал и взглянул на неё прямо. Ждал реакции.
–Конкретнее, – попросила она, – пожалуйста.
И снова – ничего в голосе. Снова – спокойное знание или безразличие.
Филипп усмехнулся: желаешь подробностей? Изволь!
–Давление, пульс, дыхание, тонус мышц, цвет языка…– Филипп думал, что сможет рассказать ей всё, но произнести вслух все признаки и объяснить всю неправильность оказалось сложнее, чем он представлял.
Но Софья не возмутилась. Она подождала почти минуту, надеясь, что Филипп скажет что-нибудь ещё, но он больше не желал говорить на эту тему, и подавленное молчание вязко расплескалось по кухне.
–Значит, биологически я мертва? Это хочешь сказать? – спросила Софья, когда сроки приличия вышли.
–Не до конца жива. Или вообще нежива, – Филипп уклонялся до последнего. Одно дело услышать это от Игоря, и другое дело – сказать, глядя в её глаза, глядя на её руки, которые чуть-чуть подрагивают, держа стакан.
Во имя всех богов, которые были, есть и будут – разве мёртвые пьют? Разве у мёртвых дрожат руки?
–Хорошо, – она удивила его снова, не заистерила, не заплакала, не задала вопросов. – Хорошо, Филипп, спасибо за правду.
И всё? Это всё? Спасибо за правду? Да пошла ты, Софья, со всем тем, что называешь «правдой»!
–Объясни мне! – Филипп крикнул это, хотя собирался попросить. Но нервы уже предавали его. Нельзя так долго быть в напряжении – срыв всё равно случится.
–Что объяснить? – Софья мрачно и тяжело взглянула на него. – Уходящий наказал меня – я говорила. Я не знаю что делать. Понимаешь?
А Филипп знал? он что-то понимал?
–Нет! ничерта я не понимаю! – тело Филиппа опередило мысль, он вскочил, не думая о том, что ведёт себя как слабак и трус, не думая, как пугает он Ружинскую или кто там теперь вместо неё? Он вскочил, желая, чтобы она дала ему ответы, хотя сама Софья их не знала.
–Не ори, – попросила Софья устало и тоже поднялась из-за стола. Она опиралась на него руками, чтобы не упасть, а может, чтобы просто чувствовать себя живой, имеющей опору.
Они стояли друг против друга. Мертвячка, выброшенная в мир живых, и он – совершенно не знающий что с этим делать жалкий человечишка.
Филипп сдался первым. Он рухнул на стул, обхватил голову руками. Ещё немного постояв, сдалась и она, села на своё место, плеснула в стаканы себе и ему, будто бы это могло помочь.
–Зачем ты пошла в старый дом? – спросил Филипп. – Там больше нет твоего жилья. Квартира отошла государству, у тебя не было наследников.
–А я всё думаю, что у нас всех не было наследников, – вдруг сказала Софья, – у тебя, у Гайи…
–Это не ответ.
–Да, это совпадение, которое мне не нравится. Я думала, что я молода, что я ещё успею, а оказывается, что я мертвая.
–Это не ответ на мой вопрос.
–Может быть, мы все так думали? Может быть по какому-то такому совпадению и нас собрали на Кафедре?
–Софья! – у Филиппа таяло терпение. Он и сам задавался схожими вопросами, но он задавался ими в своих мыслях, а не тогда, когда от него ждали ответ.
–А куда мне ещё идти? – удивилась Софья, словно бы услышала его, – я пошла домой, потому что не могу идти на Кафедру. А больше некуда. Ни паспорта, ни денег…
–Этот дом не твой, – напомнил Филипп снова. Ему хотелось повторять это ещё и ещё, как будто бы это каждый раз могло ранить Софью по-новому, и каждый раз делать ей больно.
И почему-то это было приятно.
–Ноги помнят, – тон Софьи смягчился, стал даже каким-то извиняющимся. – Я не знаю, но ноги помнят. А почему ты догадался где меня искать?
Догадался? Да если бы! Он сначала обошёл ближайшие кафе у больницы, потом вернулся домой, потом только спохватился…
–Потому что тебе некуда деться, Софья.
И эти слова были жестокими. И эти слова вели к смерти.
–Видишь, – голос Уходящего, неслышанный Филиппом, не замедлил вторгнуться в сознание Ружинской, – убивают не ветер и не кровь.
–А главное – какой она вернулась, – ввернул Уходящий. Его голос прекрасно гармонировал со скрипучим и противным ветром, делался ещё противнее.
–Ну пощади ты меня! – я прохрипела это, не отдавая и себе отчёта. Мне было больно. Больно от ветра, а ещё больше было боли от пустоты, которая ширилась во мне, во моём существе, в душе моей с каждым шагом, обнажалась чернотой, которую нечем было заполнить.
Она пузырилась одиночеством, нарывалась тоской и безысходностью.
Я жива, но теперь как будто бы мертвее прежней. Неужели так будет всегда?
–Ну пощади ты меня. Ну прости…– хрипеть в унисон с ветром – вот и всё, что мне оставалось теперь.
Без надежды на спасение, в одном бесконечном утоплении чувств идти, а куда? Куда? Каждому человеку надо куда-то идти. Кому-то на работу, кому-то в больницу, а кому-то домой. И только не некуда.
–За что тебя, живую, мне щадить? – ехидничал Уходящий. Я плохо слышала машины и жизнь вокруг, зато прекрасно слышала в завываниях ветра голос Уходящего.
За что? за то, что меня презирают. За то, что я не виновата. Я не дала вам вернуться, я предала вас, оборвала ритуал, но поймите меня – я не хотела возвращаться такой. Я хотела жизни, а что получила?
–Наслаждайся, кто не даёт? – удивился Уходящий.
Кто не даёт? Ты! И я сама себе. И Филипп. И те люди. Хорошие, наверное, люди, но они все боятся меня, словно видят что-то, видят…
–Девушка, у вас кровь! – из сетей ветра ко мне прорвалась усталая, замученная женщина с добрыми глазами. И сколько сочувствия было в них! мне стало неловко, я инстинктивно коснулась лица. Так и есть – кровь идёт носом. Погань. А я и не знаю.
–Спасибо, – я приложила перчатку к носу.
–И шарф тоже, и на куртке…– Женщина сокрушенно качала головой, – может вам присесть?
–Не надо, – я слабо улыбнулась, – всё хорошо, спасибо, что сказали. Странно, что я не почувствовала.
–Может у вас давление или, хотите, я могу позвонить кому-нибудь? Мужу, родителям?
Она не отставала от меня со своей заботой. Я помотала головой:
–Не надо.
–Вам нужно домой, – сказала она, всё ещё не желая отступать.
Домой? Милая женщина, да если бы у меня был бы дом – я бы пошла домой! А так – я всё потеряла. И себя, похоже, тоже. Найду ли?
Да и нужно ли искать? Может быть мне не надо было возвращаться?
Позади меня оставалась добрая женщина, которая на мгновение заставила меня верить во что-то лучшее, вырвала меня из плена ледяного зимнего ветра, но впереди у меня не было защиты. Зато надо было продолжать идти, не мерзнуть же совсем.
Люди на меня поглядывали. Крови было много.
–Ты не умрешь, пока нет, – утешил Уходящий, – ты же мало жила? Мало. Сама хотела жить.
Вот именно – я хотела жить. Чтобы как прежде! как раньше! Кафедра, работа, друзья, Агнешка, а не холод, презрение и отвращение в глазах всех, кто со мной сталкивается, да неприкрытый ужас. Этого я не хочу. Я хочу тепла, я хочу жизни.
–Заслужила, – напомнил Уходящий.
Заслужила! Такова цена за предательство. Такова цена за то, что меня убили ради ритуала, а я не пожелала к нему присоединиться? Поганые у вас расценки, смерть!
–Не надейся, – оборвал Уходящий мои мысли, моё возмущение, – жизнь адо заслужить. Первый раз она даётся всем без исключения, и никто не смотрит на то, достоин человек этой самой жизни или нет. Зато второй раз, если побывал ты за порогом смерти – заслужи своё право! Ты, вон, живёшь…
–Не живу.
–Ну хорошо – не живёшь. Ты ешь, пьешь, идёшь, думаешь, бесишься, но что это? Софья Ружинская осталась ничтожной и слабой? Софью Ружинскую никто не встретил овациями? Возрождение Софьи Ружинской – это великая тайна?
Убивает не ветер, и даже не слабость. Убивают слова – жестокие слова. Правда, я уже мертва, поэтому даже если я сейчас упаду на асфальт, и буду захлебываться собственной, не желающей останавливаться кровью, я просто ничего не добьюсь!
Зато я знаю куда идти. Я иду домой. Моя квартира не моя – это я понимаю, у меня не было наследников, жили мы уединённо, значит, квартиру пока опечатали. Вскоре она перейдёт к государству и это будет правильно. Но пока это мой дом, верно?
Имею я право туда вернуться?
–Зачем? – поинтересовался Уходящий, – дома и стены помогают?
–Нет, – я улыбнулась, отнимая окровавленную перчатку от лица. Кажется, кровь больше не шла, ну что же – это уже кое-что, а то привлекать к себе лишнее внимание мне совсем не хочется, – просто хочу посетить место своей смерти. Разве лишнее?
Прохожий услышал, обернулся на меня с удивлением и неприязнью. Видимо, его мозг решал что-то о наркоманах, которые оборзели и окровавленные расхаживают по городу, но я свернула в уже знакомую мне арку – странное дело, был ветер, и была кровь, я не знала куда податься, и пошла, не разбирая дороги! И что же? я пришла туда, где узнаю знакомые дворы и куски. Я пришла в свой район.
Мозг помнит? Или это мои ноги? Кто из нас обладает большей памятью?
–Хочешь опять умереть? – предложил Уходящий. – Я могу простить тебя.
Знакомый двор ободрил меня. перед глазами всё плыло, но я тряхнула головой:
–Нет, я буду жить. Я бу…
Я осеклась. Такси остановилось прямо передо мной, весело ширканув шинами по вскрывающемуся от снега и льда асфальту.
–Софа! – Филипп выскочил из машины без шапки, бледный, дрожащий. – Софа, ты…
Он увидел кровь на куртке, на шарфе и тревога в его глазах снова прочиталась для меня отвращением.
–Что случилось? – спросил он напряженно, – тебе нужна помощь?
–Кровь пошла носом, бывает, – голову кружило, я так и не поела. – Но что ты…
–Садись, садись скорее, – Филипп засуетился, избегая на меня смотреть, он уже открыл дверь такси, бросил пару слов водителю, помог мне забраться внутрь.
Я не знала, зачем подчиняюсь опять, зачем возвращаюсь в этот круг, из которого нет выхода. Зачем я вообще всё это делаю, если оно бесцельно и кончится ещё большим страданием?
–Почему ты ушла? – спросил Филипп, едва машина тронулась.
А что я могла ответить? То, что я больше не могу выносить всё, что вокруг меня? То, что мне плохо? Так Филипп не знает это «плохо», его «плохо» – земное, а моё посмертное.
–И оно с тобой до конца твоих дней, – напомнил Уходящий.
Я отвернулась к окну, притворяясь, что оттираю с лица кровь. Кто-то должен был начать откровенный разговор, но я начинать не хотела. Филипп тоже тянул, и я не могла понять, о чём он думает.
Глава 7.
Филипп не произнёс и слова до самого возвращения домой. Он знал что должен, кто-то всё равно должен был заговорить, но потом его взгляд падал на Софью или что там было вместо привычной Софьи Ружинской, и всякое начинавшееся стремление обращалось в ничто.
В молчании поднялись до квартиры.
–Умойся, – посоветовал Филипп, точно Софья сама не могла догадаться до этого. Могла, конечно, но молчание стало очень уж тягостным, и выносить его было невозможно.
Она кивнула, препираться не стала, пошла прямо в куртке в ванную. Всё равно и шарф, и воротник были уже залиты кровью. Филипп проследил за её исчезновением за дверью, не выдержал и направился на кухню. Там открыл дверцу барного шкафчика…
Было очень рано для алкоголя, но Филиппу было всё равно – его нервы не находили утешения и успокоения, даже подобия покоя не знали, и ему требовалось хоть в чём-нибудь обрести опору, хоть через какое-то средство выплеснуть весь ужас.
–И мне, – тихо сказала Софья. Оказывается, она уже была на кухне. Волосы мокрые. Лицо тоже, но уже успела переодеться.
Филипп представил размышление о вреде алкоголя на голодные пустые желудки с самого утра и против воли рассмеялся – да, в их ситуации только о здоровье и беспокоиться! Особенно Софье, которая по показателям даже проходной медкомиссии должна уже в самом лучшем раскладе в коме валяться.
–Легко, – Филипп плеснул и ей. Мутно-янтарная жидкость отозвалась в стакане плавной жизнью, когда Софья подняла стакан.
Она выпила и даже не поморщилась. Филипп помедлил, но повторил за нею. Она отставила стакан раньше, дождалась, когда он опустит свой и пододвинула к нему опустевшую посуду:
–Давай ещё.
–Не стошнит? – мрачно поинтересовался Филипп, покорно наливая ей. – Ты же так и не ела.
Она пожала плечами и опустошила стакан. Её взгляд помутнел, её откровенно повело. Филипп поднялся, полез в холодильник, умудрился даже найти в нём какую-то колбасу и сыр, полбулки хлеба, какую-то овощную лепешку, уже начавшую сохнуть по краям…
–Не хочу, – отозвалась Софья, увидев перед собой нехитрую закуску.
–Надо, – просто ответил Филипп и сел напротив. Его собственный желудок начинал возмущаться и он собрал себе простенький бутерброд, чтобы хоть как-то успокоить уже желудок, и ещё – выиграть время.
–Мне страшно, – сказала Софья, не сводя с него взгляда.
А Филиппу страшно не было? Он был в ужасе, просто ещё каким-то чудом мог это скрывать.
Ему надо было бы возмутиться, сказать, что Софье бояться нечего, спросить, что её беспокоит, но он уже устал от всего непонятного и странного, от бесконечного потока вопросов, за которыми не было ни одного чёткого ответа. У него складывалось впечатление, что вокруг него витает великое множество папок и архивных дел с грифом повышенной секретности, а сам он – герой плохого детектива, который, конечно, должен во все эти папки залезть. Вот только детективам в кино удаётся найти ниточку к архивным доступам туда, куда не следует допускать посторонних, а Филипп уже и знать-то толком лишнего не хотел.
Он хотел чтобы всё закончилось. Он жалел, что Софья вернулась. Да, это было кощунством, но не большим ли кощунством было само её возвращение оттуда, откуда не приходят живые?
«Я слаб, я слишком слаб…» – в былые времена Филипп бы не допустил о себе подобной мысли, но былые времена счастливо утонули в смертях и трагедиях, осталась лишь пена дней о том, что эти дни были. И Филипп изменился. Он стал другим.
–Мне тоже, – сказал Филипп. Признание далось ему тяжело, но в груди наступило горячее облегчение.
Софья странно взглянула на него, будто бы не ждала она от него такого ответа. Конечно, Филипп так часто обещал ей, что всё наладится, изменится, что они всё исправят и всё пройдут, а сейчас он сказал о том, что ему страшно. Это что же – ей вообще не на кого положиться?
–Что сказали по моему состоянию? – Софья снова нарушила тишину. – Есть же что-то…
Она осеклась. Она сама не знала с чего решила задать такой вопрос. Вроде бы не было повода, и чувствовала она себя стабильно плохо и слабо, но вспомнился ей взгляд Игоря, вспомнился его тон, когда он попросил Филиппа о беседе. Что-то явно было. Что-то не то.
Филипп отпил ещё. Надо было решиться. А ещё лучше бы – сказать всё так как есть, и ничего больше.
–Ничего хорошего, Софья, – сказал он наконец. – Вообще ничего хорошего.
–Подробнее, – она не удивилась, глаза её остались сухими, она не впала в истерику. Либо чувствовала сама, либо не верила в серьёзность его слов.
–С такими показателями как у тебя невозможно жить.
Филипп рубанул как есть. Ему рубанули, и он передавал теперь опасную правду, которую некуда было деть. Сказал и взглянул на неё прямо. Ждал реакции.
–Конкретнее, – попросила она, – пожалуйста.
И снова – ничего в голосе. Снова – спокойное знание или безразличие.
Филипп усмехнулся: желаешь подробностей? Изволь!
–Давление, пульс, дыхание, тонус мышц, цвет языка…– Филипп думал, что сможет рассказать ей всё, но произнести вслух все признаки и объяснить всю неправильность оказалось сложнее, чем он представлял.
Но Софья не возмутилась. Она подождала почти минуту, надеясь, что Филипп скажет что-нибудь ещё, но он больше не желал говорить на эту тему, и подавленное молчание вязко расплескалось по кухне.
–Значит, биологически я мертва? Это хочешь сказать? – спросила Софья, когда сроки приличия вышли.
–Не до конца жива. Или вообще нежива, – Филипп уклонялся до последнего. Одно дело услышать это от Игоря, и другое дело – сказать, глядя в её глаза, глядя на её руки, которые чуть-чуть подрагивают, держа стакан.
Во имя всех богов, которые были, есть и будут – разве мёртвые пьют? Разве у мёртвых дрожат руки?
–Хорошо, – она удивила его снова, не заистерила, не заплакала, не задала вопросов. – Хорошо, Филипп, спасибо за правду.
И всё? Это всё? Спасибо за правду? Да пошла ты, Софья, со всем тем, что называешь «правдой»!
–Объясни мне! – Филипп крикнул это, хотя собирался попросить. Но нервы уже предавали его. Нельзя так долго быть в напряжении – срыв всё равно случится.
–Что объяснить? – Софья мрачно и тяжело взглянула на него. – Уходящий наказал меня – я говорила. Я не знаю что делать. Понимаешь?
А Филипп знал? он что-то понимал?
–Нет! ничерта я не понимаю! – тело Филиппа опередило мысль, он вскочил, не думая о том, что ведёт себя как слабак и трус, не думая, как пугает он Ружинскую или кто там теперь вместо неё? Он вскочил, желая, чтобы она дала ему ответы, хотя сама Софья их не знала.
–Не ори, – попросила Софья устало и тоже поднялась из-за стола. Она опиралась на него руками, чтобы не упасть, а может, чтобы просто чувствовать себя живой, имеющей опору.
Они стояли друг против друга. Мертвячка, выброшенная в мир живых, и он – совершенно не знающий что с этим делать жалкий человечишка.
Филипп сдался первым. Он рухнул на стул, обхватил голову руками. Ещё немного постояв, сдалась и она, села на своё место, плеснула в стаканы себе и ему, будто бы это могло помочь.
–Зачем ты пошла в старый дом? – спросил Филипп. – Там больше нет твоего жилья. Квартира отошла государству, у тебя не было наследников.
–А я всё думаю, что у нас всех не было наследников, – вдруг сказала Софья, – у тебя, у Гайи…
–Это не ответ.
–Да, это совпадение, которое мне не нравится. Я думала, что я молода, что я ещё успею, а оказывается, что я мертвая.
–Это не ответ на мой вопрос.
–Может быть, мы все так думали? Может быть по какому-то такому совпадению и нас собрали на Кафедре?
–Софья! – у Филиппа таяло терпение. Он и сам задавался схожими вопросами, но он задавался ими в своих мыслях, а не тогда, когда от него ждали ответ.
–А куда мне ещё идти? – удивилась Софья, словно бы услышала его, – я пошла домой, потому что не могу идти на Кафедру. А больше некуда. Ни паспорта, ни денег…
–Этот дом не твой, – напомнил Филипп снова. Ему хотелось повторять это ещё и ещё, как будто бы это каждый раз могло ранить Софью по-новому, и каждый раз делать ей больно.
И почему-то это было приятно.
–Ноги помнят, – тон Софьи смягчился, стал даже каким-то извиняющимся. – Я не знаю, но ноги помнят. А почему ты догадался где меня искать?
Догадался? Да если бы! Он сначала обошёл ближайшие кафе у больницы, потом вернулся домой, потом только спохватился…
–Потому что тебе некуда деться, Софья.
И эти слова были жестокими. И эти слова вели к смерти.
–Видишь, – голос Уходящего, неслышанный Филиппом, не замедлил вторгнуться в сознание Ружинской, – убивают не ветер и не кровь.
