Выходило по его рассказу, что он ни в чём не виноват и спутался со служанкой дамы. Их связь была тайной и со стороны пленника оправдывалась красивым словом: «любовь». Идея же о попытке отравления принадлежала другой придворной даме, что:
1. сначала увидела сговаривающегося пленника со служанкой пострадавшей;
2. затем узнала о том, что на ту снизошло недомогание странной формы…
Придворная дама сделала свои выводы и поспешила в дознание. Дознание произвело обыск и обнаружило поганый памфлет в комнате пекаря, в одной из его курток.
–Я невиновен…– твердил пленник.
Арахна оказалась в тяжёлом положении. Вернулся дознаватель, дрожащим голосом потребовал ответа. Арахна же не знала что сказать, вариантов было два: дознаватели идиоты или палачи не справились. Так или иначе, нужно было принять на себя ответственность, но либо как обвинителя, либо как несостоятельного палача.
–Ну?..– дознаватель старался не смотреть в сторону пленника.
–Я на минуту! – Арахна не стала принимать никакого решения и вылетела прочь, желая отыскать Регара и передать всякую ответственность ему.
–Где пожар? – спросил Регар, увидев её растрёпанный вид.– Или кто обидел?
–Я не знаю, как поступить! – Арахна была счастливой, на самом деле. У неё был человек, который мог принять на себя ответственность, когда она не могла. В результате жизнь Арахны ограничивалась несколькими минутами страха, которые потом заменялись привычной беспечность и рутиной.
Регар воззвал её к спокойствию, с тихой досадой подумав, что ей до взросления ещё лет десять, значит, и ему до ухода на покой столько же.
Кто мог знать, что покоя им осталось лишь на пару месяцев и Арахне придётся повзрослеть буквально за неделю и растерять всё, что было только в её жизни?..
Регара встретил уже другой дознаватель – такой же молодой, но уже поставивший себя тем ещё карьеристом.
–Персиваль, верно? – уточнил Регар, смутно припоминая, что именно этот дознаватель не так давно прославился на всю Секцию Закона после расстановки сети шпионов даже в храмы Луала.
–Верно, – Персиваль не походил на своего предшественника даже выражением лица. Никакого снобизма и снисхождения, никакого отвращения – лишь холодная, нисходящая жестокая вежливость.
–Я изучил материалы дела и выслушал выводы своей подопечной…
–Подопечной? – Персиваль также вежливо улыбался.
–Арахны, – Регар почему-то смутился, – и оглядел пленника. Вы можете утверждать, что он действительно преступник? И ей, и мне он напомнил лишь молодого идиота. Что хуже – влюблённого молодого идиота. Сами посудите – доказательства, представленные вами, при всём уважении…
–Не могу, – легко прервал Персиваль, всё также вежливо. – Мы тоже думаем, что он невиновен. Но это ему уже не поможет. Дело навело шума. Скандалов мы не хотим. Вы, думаю, тоже.
Регар молчал. Он знал – иногда на эшафот идут невинные, потому что есть преступления, которые сложно объяснить и доказательства, которые сложно опровергнуть, между тем, и то, и другое иногда является чистым совпадением.
Но закон не имеет права рисковать. Закон карает. Если показать народу, что закон колеблется – закон потеряет власть.
–Нам нужно, чтобы он признался, – Персиваль знал, что Регар его понимает. – Виновен или нет, но так нужно. Вы понимаете это не хуже, чем я. если есть хотя бы один шанс, что он виновен…
Персиваль развёл руками. Регар кивнул.
–Пусть ваша подопечная вернётся и доделает свою работу! – подвёл итог дознаватель, и Регар, не зная, что определяет не только свою судьбу, но и судьбу Арахны, выдал себя резким возражением:
–Нет!
Персиваль удивлённо поднял брови, Регар поспешил смягчить:
–Я сам.
Арахна ждала возвращения Регара с тревогой. Спросила с порога:
–Он виновен?
–Да, – солгал или не солгал Регар. Он сам понимал, что Дознание право, но почему-то лгать Арахне было очень стыдно. И всё же он солгал.
«Когда-нибудь она повзрослеет и сама всё поймёт» – подумал Регар и ему стало легче. Когда-нибудь – это всегда оправдание. «Когда-нибудь я расскажу», «когда-нибудь она поймёт», «когда-нибудь всё будет неважно» – вечные слуги трусости и слабости.
–Значит, я не справилась…– Арахна понурила голову. – Поверила! Понадеялась! Не смогла выбить правду!
–Всё не так…– Регар не договорил, спешно изменил фразу: – не так плохо. Это просто один урок. Понимаешь? никому не верь.
Арахна кивнула. Тоска и разочарование в самой себе были краткими. Беспечность молодости уже затопила сердце подвижностью, и Арахна прослушала про «не верь», не подозревая, как зря.
Регар коснулся её лба губами, закрепляя успокоение и отправился за выбивкой нужных показаний из виновно-невиновного пленника. А Арахна…
Она позабыла. Она обещала самой себе, что будет следить за этим делом, узнает, чем кончилось, но день сменился ночью, затем ещё раз и ещё и она позабыла напрочь. Много рутинных хлопот и дел вытолкнули всякую мысль о помощнике пекаря, то ли обвинённом напрасно, то ли справедливо.
Пару раз шевельнулось что-то мутное, связанное с хлебом и с чем-то незавершённым в уме Арахны, но она не смогла сконцентрироваться и позабыла. Жизнь этого помощника пекаря оборвалась и легла лишь цифрой в отчёт. Это для него был рок, решение: жизнь или смерть, а для Коллегий? Так, пустяк. Дело, которое относится к разряду «одно из…» и тонет, не раскрытое или раскрытое не до конца, но нужное.
Так стоит ли удивляться беспечности Арахны, привыкшей к покою и незнанию? Откуда ей было знать, что судьба уже вцепилась в неё гадкими мерзкими щупальцами и готовится перемолоть её следом за всем, что было ей прежде знакомо?
А ведь конец всему прежнему миру был незаметен и начинался с законников, с Секций, о шпионов и с несчастных идиотов, которые не сумели выбраться из ловушек, которых стало слишком много.
13.Возвращение
Когда за спиною Тобиаса закрылись тяжёлые врата, он дрогнул всем своим существом, всем своим слабым телом. А ведь не был прежде робок! Но теперь от прежнего его мужества, конечно, мало что осталось.
Тобиас шёл, держа спину неестественно прямо. Он не мог расслабиться, шаги его были мелкими, прямыми, скованными. Ему казалось, что в каждую секунду раздастся окрик и его поволокут назад, к тем страшным воротам, и загонят снова за них, и запечатают…
Если бы он оглянулся, если бы нашёл в себе только такую силу, он бы понял, конечно, что голос его уже не мог настигнуть – врата чернели вдали, а здание, так редко выпускавшее своих пленников на свободу, возвышалось зубчатыми башенками.
Но Тобиас не оборачивался. Обернуться – значит снова встретить тот ужас, что он пережил. А он ещё не мог поверить, выйдя на солнечное утро, на скрипучий снег, что всё произошло именно с ним, и в то же время другая часть его знала – с ним! Всё было с ним.
Если бы кто-то остановил сейчас Тобиаса и спросил бы, где он жил и чем он занимался до того, как попал за те ворота, он бы задумался. Но спросил бы его кто-нибудь о том, сколько дознавателей каждое утро пересчитывали заключённых или сколько раз его допрашивали – он ответил бы не задумываясь. Жизнь Тобиаса как бы разделилась на две части: та, мирная, кажущаяся такой далёкой; и недавняя, страшная, состоящая всего-то из трёх месяцев содержания в Трибунале, затопившая всё.
А началось всё для Тобиаса с одного осеннего утра. Нет, вообще для Маары это началось с того, что столицу, а следом и всю страну затопило восстание. Хотя, восстанием это и нельзя было назвать. Это был переворот. Брат Короля Маары – принц Мирас, который давно уже плёл удивительнейшую сеть интриг вокруг трона, рассчитывая свергнуть брата, проявил себя. Его сторонники, среди которых были и солдаты, и дознаватели, и знатные семейства, и религиозные служители выступили единым существом и обрушились на сторонников поверженного короля. Били стёкла, жгли Коллегии, призванные управлять Маарой, напрочь разгромили Судейскую Коллегию, сожгли дотла Коллегию Палачей, обрушились на ни в чём невиноватую Сиротскую… словом, это была бойня. Кто-то уцелел, кто-то затаился, но цель была достигнута: принц Мирас стал королём Мирасом, и теперь ему произносилось «да будут дни Его долги», и славилось его имя в мольбах к Луалу и Девяти Рыцарям Его.
Много было шума и бардака. Много было крови, разбоя и грабежей. Сводили личные счёты (кто в суматохе будет разбираться?). но быстро начал зарождаться новый порядок. Король Мирас (да будут дни его долги!), помня о том, как сам собрал сторонников, не желал, чтобы убитый им брат стал знаменем и опорой для новой власти. Он имел железную волю, и прежде, чем начать расправляться со своими же сторонниками, что были свидетелями его ничтожества, что могли затребовать себе, по праву победителей, большие выгоды и блага, начал наводить порядок в основной массе народа.
Но тогда для Тобиаса ничего не случилось. Он был крестьянином, хоть и зажиточным, по меркам Маары, а всё-таки далёким от политики. Для него смена одного короля другим ничего не означила – Тобиас не видел прежнего короля, и просто принял перемену как факт. Он спокойно возносил мольбы о благе правителя Луалу, не размышляя о правильности или неправильности поступков.
Тобиас вообще жил по принципу: «живи умом земли», и не лез ни в разговоры о политике, ни в споры о философии и Луале. Его заботил урожай, его жена – надёжная и крепкая Марта, да их общие дети – Ниса и Мортон.
Тобиас жил землёй. Он заботился об урожае, сеял и собирал, хорошо рыбачил, охотился, и не задумывался о большем. И когда копилось только недовольство в крестьянстве, которое и открыло все пути Мирасу, собранное по зёрнышку, усиленное им и его сторонниками многократно, Тобиас оставался верен себе: он избегал разговоров, и на прямой вопрос о его отношении к власти, отвечал:
–Про трон не знаю, знаю, что хлеб в этом году будет добрый.
Причём это не было лукавством. Он действительно верил в то, что происходит в столице его не касается. Не его ума дело, не ему об этом деле и думать!
И когда Марта шёпотом стала ему рассказывать о том, какая страшная ночь бойни случилась в столице, Тобиас оборвал её:
–Не рассуждай! Не твоё это дело. Наше дело землю уважать и за нею ухаживать.
Тобиас искренне верил в то, что если держаться вдали от страшного и непонятного, можно прожить в покое. Но не такой это был век, не тот это был год для покоя.
Тобиас ходил с обозом хлебов и овощей до города, продавал то, что нельзя было съесть самому и заготовить впрок, закупался тем, чего не было и возвращался. И хоть старался Тобиас не заметить перемен, а всё-таки не мог удержаться, не слепой же он был, не глухой! Тут и там попадались теперь патрули, тут и там переговаривались, где-то замывали кровь (как он узнал позже в тюрьме Трибунала – в первый месяц правления Мираса, да будут дни Его долги, каждую ночь кого-то резали), где-то вставляли стёкла, и достраивали стену к башне Дознания (будущее здание Трибунала, что объединил в себе дознание, суд и палачей).
И главное – резкая, неожиданная пугливость народа. В тот день он ничего не заработал, ничего не продал, пошёл со своим обозом обратно в деревню, впервые смутно думая о том, чего раньше избегал.
Но встретил напуганную Марту, и вернулся в прежнее состояние: нечего болтать! Жить надо, землёй жить. А не городом!
А вот потом, недели через две, прибыли люди из свиты самого короля (да будут дни его долги!), зачитали указ: всё непроданное, все собранное (за исключением самых малых норм для проживания), надлежит передавать короне незамедлительно.
Марта всплеснула руками:
–А нам как жить?
Тобиас остановил её слёзы:
–Проживём.
Сопротивляться бесполезно – это было очевидно. Люди короля с оружием, они – крестьяне. Но в ответ на слёзы других, обещание:
–Трон вас не забудет!
«И то благо!» – решил Тобиас, – «бывали времена голодные».
Так что переворота он почти не заметил. Жизнь стала тяжелее, но она была всё же, эта жизнь. Голоднее, холоднее, но с надеждой. Семейство Тобиаса переносило легче лишения. Во-первых, были у них запасы, во-вторых, не тратили они время на разговоры о том, что происходит. Марта ещё жадно ловила слухи, но носила все мысли в себе, не позволяла разойтись в печаль и речи.
А потом в одно обычное осеннее утро случилось.
Когда Тобиас вышел с утра переплести корзины на дворе, подошёл к нему сосед – Ранко. Ранко из числа зажиточных был, но потерял всё быстро, ещё и разговаривать о происходящем полюбил. Позже, конечно, Тобиасу сказали, мол, наверное, Ранко себе зарабатывал доверие у Трибунала, хотел власти и земель побольше, есть такие люди – пользуются суматошием
Но тогда Тобиас не знал, что так вообще бывает на свете и тепло поздоровался с Ранко.
–Корзины совсем худые стали, – покачал головою Ранко, – как всё вокруг.
–Корзины переплету, – ответил Тобиас, – крыша пока достойная над головой, кусок хлеба ещё найдётся. Лес кормит.
–Ну да, лес не отнимут, – Ранко погрустнел.
–Не отнимут, – согласился Тобиас.
–А всё же… тяжко нам, – Ранко хотел получить хоть что-то достойное.
–Тяжко, – не спорил Тобиас.
Так и поговорили. Ни о чём. Но у Тобиаса была хорошая земля, оставался у него ещё двор, огородик личный был разбит, и поторопился тогда Ранко письмо в Трибунал составить. Расписал о том, что жалуется Тобиас на власть, что тяжко жить стало, хочет возвращения прежних времён…
Пришли дознаватели за Тобиасом уже к вечеру. Выхватили они его из постели сонного, семью перепугали, а Тобиас и сообразить не мог, что происходит: ведь всегда держался он далеко от столицы!
«Домой, надо идти домой!» – понял Тобиас, когда спина устала его от прямоты. Странное дело – шёл он, шёл, не зная, куда идёт, и главное было ему – идти. а куда и не думал. Лишь сейчас, выйдя на городскую площадь, бешено глядя на переменившиеся лавки, на заново закипевшую жизнь, осознал вдруг, что в лохмотьях своих походит на нищего, и надо ему спешить домой!
А тогда?
Набили его в тесный коридор – Трибунал ещё достраивался, вместе с другими арестованными. Дознаватели велели:
–Соблюдать порядок!
Не получалось сесть, и уж тем более лечь – много людей! Не продохнуть. И воздуха мало, и окно единственное забито доской.
Так продержали до следующего утра. Не давали воды и хлеба, не давали разговаривать.
Молча терпел всё Тобиас, от шёпота воздерживался, от переглядки с товарищами по несчастью, от просьб воды и хлеба. Не верил Тобиас что уж его-то, молчаливого и терпеливого, можно осудить!
К утру начали вызывать по одному. По именам понял Тобиас, что все его товарищи – это крестьяне, мелкие ремесленники. Но не натолкнуло это его на мысли, ведь они-то могли быть виновны всерьёз, а он? О себе Тобиас точно знал: за ним ничего нет!
Вызвали, наконец, и его.
Коридор, длинный и холодный, дверь, стук дознавателя, его слова:
–Арахна, к вам следующий.
Усталый женский голос:
–Входите.
Ввели Тобиаса, усадили перед столом и впервые увидел он саму Арахну. Она была молодой, очень молодой, лет на пять старше его дочери Нисы. Но если глаза Нисы лучились искренним любопытством к миру, то глаза этой Арахны светились поганым равнодушием.
«Что жизнь сделала с этим ребёнком?» – подумалось Тобиасу, и он испугался этой мысли. Нет-нет, он благонадёжен, и он совершенно не думает о власти.
1. сначала увидела сговаривающегося пленника со служанкой пострадавшей;
2. затем узнала о том, что на ту снизошло недомогание странной формы…
Придворная дама сделала свои выводы и поспешила в дознание. Дознание произвело обыск и обнаружило поганый памфлет в комнате пекаря, в одной из его курток.
–Я невиновен…– твердил пленник.
Арахна оказалась в тяжёлом положении. Вернулся дознаватель, дрожащим голосом потребовал ответа. Арахна же не знала что сказать, вариантов было два: дознаватели идиоты или палачи не справились. Так или иначе, нужно было принять на себя ответственность, но либо как обвинителя, либо как несостоятельного палача.
–Ну?..– дознаватель старался не смотреть в сторону пленника.
–Я на минуту! – Арахна не стала принимать никакого решения и вылетела прочь, желая отыскать Регара и передать всякую ответственность ему.
–Где пожар? – спросил Регар, увидев её растрёпанный вид.– Или кто обидел?
–Я не знаю, как поступить! – Арахна была счастливой, на самом деле. У неё был человек, который мог принять на себя ответственность, когда она не могла. В результате жизнь Арахны ограничивалась несколькими минутами страха, которые потом заменялись привычной беспечность и рутиной.
Регар воззвал её к спокойствию, с тихой досадой подумав, что ей до взросления ещё лет десять, значит, и ему до ухода на покой столько же.
Кто мог знать, что покоя им осталось лишь на пару месяцев и Арахне придётся повзрослеть буквально за неделю и растерять всё, что было только в её жизни?..
***
Регара встретил уже другой дознаватель – такой же молодой, но уже поставивший себя тем ещё карьеристом.
–Персиваль, верно? – уточнил Регар, смутно припоминая, что именно этот дознаватель не так давно прославился на всю Секцию Закона после расстановки сети шпионов даже в храмы Луала.
–Верно, – Персиваль не походил на своего предшественника даже выражением лица. Никакого снобизма и снисхождения, никакого отвращения – лишь холодная, нисходящая жестокая вежливость.
–Я изучил материалы дела и выслушал выводы своей подопечной…
–Подопечной? – Персиваль также вежливо улыбался.
–Арахны, – Регар почему-то смутился, – и оглядел пленника. Вы можете утверждать, что он действительно преступник? И ей, и мне он напомнил лишь молодого идиота. Что хуже – влюблённого молодого идиота. Сами посудите – доказательства, представленные вами, при всём уважении…
–Не могу, – легко прервал Персиваль, всё также вежливо. – Мы тоже думаем, что он невиновен. Но это ему уже не поможет. Дело навело шума. Скандалов мы не хотим. Вы, думаю, тоже.
Регар молчал. Он знал – иногда на эшафот идут невинные, потому что есть преступления, которые сложно объяснить и доказательства, которые сложно опровергнуть, между тем, и то, и другое иногда является чистым совпадением.
Но закон не имеет права рисковать. Закон карает. Если показать народу, что закон колеблется – закон потеряет власть.
–Нам нужно, чтобы он признался, – Персиваль знал, что Регар его понимает. – Виновен или нет, но так нужно. Вы понимаете это не хуже, чем я. если есть хотя бы один шанс, что он виновен…
Персиваль развёл руками. Регар кивнул.
–Пусть ваша подопечная вернётся и доделает свою работу! – подвёл итог дознаватель, и Регар, не зная, что определяет не только свою судьбу, но и судьбу Арахны, выдал себя резким возражением:
–Нет!
Персиваль удивлённо поднял брови, Регар поспешил смягчить:
–Я сам.
***
Арахна ждала возвращения Регара с тревогой. Спросила с порога:
–Он виновен?
–Да, – солгал или не солгал Регар. Он сам понимал, что Дознание право, но почему-то лгать Арахне было очень стыдно. И всё же он солгал.
«Когда-нибудь она повзрослеет и сама всё поймёт» – подумал Регар и ему стало легче. Когда-нибудь – это всегда оправдание. «Когда-нибудь я расскажу», «когда-нибудь она поймёт», «когда-нибудь всё будет неважно» – вечные слуги трусости и слабости.
–Значит, я не справилась…– Арахна понурила голову. – Поверила! Понадеялась! Не смогла выбить правду!
–Всё не так…– Регар не договорил, спешно изменил фразу: – не так плохо. Это просто один урок. Понимаешь? никому не верь.
Арахна кивнула. Тоска и разочарование в самой себе были краткими. Беспечность молодости уже затопила сердце подвижностью, и Арахна прослушала про «не верь», не подозревая, как зря.
Регар коснулся её лба губами, закрепляя успокоение и отправился за выбивкой нужных показаний из виновно-невиновного пленника. А Арахна…
Она позабыла. Она обещала самой себе, что будет следить за этим делом, узнает, чем кончилось, но день сменился ночью, затем ещё раз и ещё и она позабыла напрочь. Много рутинных хлопот и дел вытолкнули всякую мысль о помощнике пекаря, то ли обвинённом напрасно, то ли справедливо.
Пару раз шевельнулось что-то мутное, связанное с хлебом и с чем-то незавершённым в уме Арахны, но она не смогла сконцентрироваться и позабыла. Жизнь этого помощника пекаря оборвалась и легла лишь цифрой в отчёт. Это для него был рок, решение: жизнь или смерть, а для Коллегий? Так, пустяк. Дело, которое относится к разряду «одно из…» и тонет, не раскрытое или раскрытое не до конца, но нужное.
Так стоит ли удивляться беспечности Арахны, привыкшей к покою и незнанию? Откуда ей было знать, что судьба уже вцепилась в неё гадкими мерзкими щупальцами и готовится перемолоть её следом за всем, что было ей прежде знакомо?
А ведь конец всему прежнему миру был незаметен и начинался с законников, с Секций, о шпионов и с несчастных идиотов, которые не сумели выбраться из ловушек, которых стало слишком много.
13.Возвращение
Когда за спиною Тобиаса закрылись тяжёлые врата, он дрогнул всем своим существом, всем своим слабым телом. А ведь не был прежде робок! Но теперь от прежнего его мужества, конечно, мало что осталось.
Тобиас шёл, держа спину неестественно прямо. Он не мог расслабиться, шаги его были мелкими, прямыми, скованными. Ему казалось, что в каждую секунду раздастся окрик и его поволокут назад, к тем страшным воротам, и загонят снова за них, и запечатают…
Если бы он оглянулся, если бы нашёл в себе только такую силу, он бы понял, конечно, что голос его уже не мог настигнуть – врата чернели вдали, а здание, так редко выпускавшее своих пленников на свободу, возвышалось зубчатыми башенками.
Но Тобиас не оборачивался. Обернуться – значит снова встретить тот ужас, что он пережил. А он ещё не мог поверить, выйдя на солнечное утро, на скрипучий снег, что всё произошло именно с ним, и в то же время другая часть его знала – с ним! Всё было с ним.
Если бы кто-то остановил сейчас Тобиаса и спросил бы, где он жил и чем он занимался до того, как попал за те ворота, он бы задумался. Но спросил бы его кто-нибудь о том, сколько дознавателей каждое утро пересчитывали заключённых или сколько раз его допрашивали – он ответил бы не задумываясь. Жизнь Тобиаса как бы разделилась на две части: та, мирная, кажущаяся такой далёкой; и недавняя, страшная, состоящая всего-то из трёх месяцев содержания в Трибунале, затопившая всё.
***
А началось всё для Тобиаса с одного осеннего утра. Нет, вообще для Маары это началось с того, что столицу, а следом и всю страну затопило восстание. Хотя, восстанием это и нельзя было назвать. Это был переворот. Брат Короля Маары – принц Мирас, который давно уже плёл удивительнейшую сеть интриг вокруг трона, рассчитывая свергнуть брата, проявил себя. Его сторонники, среди которых были и солдаты, и дознаватели, и знатные семейства, и религиозные служители выступили единым существом и обрушились на сторонников поверженного короля. Били стёкла, жгли Коллегии, призванные управлять Маарой, напрочь разгромили Судейскую Коллегию, сожгли дотла Коллегию Палачей, обрушились на ни в чём невиноватую Сиротскую… словом, это была бойня. Кто-то уцелел, кто-то затаился, но цель была достигнута: принц Мирас стал королём Мирасом, и теперь ему произносилось «да будут дни Его долги», и славилось его имя в мольбах к Луалу и Девяти Рыцарям Его.
Много было шума и бардака. Много было крови, разбоя и грабежей. Сводили личные счёты (кто в суматохе будет разбираться?). но быстро начал зарождаться новый порядок. Король Мирас (да будут дни его долги!), помня о том, как сам собрал сторонников, не желал, чтобы убитый им брат стал знаменем и опорой для новой власти. Он имел железную волю, и прежде, чем начать расправляться со своими же сторонниками, что были свидетелями его ничтожества, что могли затребовать себе, по праву победителей, большие выгоды и блага, начал наводить порядок в основной массе народа.
Но тогда для Тобиаса ничего не случилось. Он был крестьянином, хоть и зажиточным, по меркам Маары, а всё-таки далёким от политики. Для него смена одного короля другим ничего не означила – Тобиас не видел прежнего короля, и просто принял перемену как факт. Он спокойно возносил мольбы о благе правителя Луалу, не размышляя о правильности или неправильности поступков.
Тобиас вообще жил по принципу: «живи умом земли», и не лез ни в разговоры о политике, ни в споры о философии и Луале. Его заботил урожай, его жена – надёжная и крепкая Марта, да их общие дети – Ниса и Мортон.
Тобиас жил землёй. Он заботился об урожае, сеял и собирал, хорошо рыбачил, охотился, и не задумывался о большем. И когда копилось только недовольство в крестьянстве, которое и открыло все пути Мирасу, собранное по зёрнышку, усиленное им и его сторонниками многократно, Тобиас оставался верен себе: он избегал разговоров, и на прямой вопрос о его отношении к власти, отвечал:
–Про трон не знаю, знаю, что хлеб в этом году будет добрый.
Причём это не было лукавством. Он действительно верил в то, что происходит в столице его не касается. Не его ума дело, не ему об этом деле и думать!
И когда Марта шёпотом стала ему рассказывать о том, какая страшная ночь бойни случилась в столице, Тобиас оборвал её:
–Не рассуждай! Не твоё это дело. Наше дело землю уважать и за нею ухаживать.
Тобиас искренне верил в то, что если держаться вдали от страшного и непонятного, можно прожить в покое. Но не такой это был век, не тот это был год для покоя.
Тобиас ходил с обозом хлебов и овощей до города, продавал то, что нельзя было съесть самому и заготовить впрок, закупался тем, чего не было и возвращался. И хоть старался Тобиас не заметить перемен, а всё-таки не мог удержаться, не слепой же он был, не глухой! Тут и там попадались теперь патрули, тут и там переговаривались, где-то замывали кровь (как он узнал позже в тюрьме Трибунала – в первый месяц правления Мираса, да будут дни Его долги, каждую ночь кого-то резали), где-то вставляли стёкла, и достраивали стену к башне Дознания (будущее здание Трибунала, что объединил в себе дознание, суд и палачей).
И главное – резкая, неожиданная пугливость народа. В тот день он ничего не заработал, ничего не продал, пошёл со своим обозом обратно в деревню, впервые смутно думая о том, чего раньше избегал.
Но встретил напуганную Марту, и вернулся в прежнее состояние: нечего болтать! Жить надо, землёй жить. А не городом!
А вот потом, недели через две, прибыли люди из свиты самого короля (да будут дни его долги!), зачитали указ: всё непроданное, все собранное (за исключением самых малых норм для проживания), надлежит передавать короне незамедлительно.
Марта всплеснула руками:
–А нам как жить?
Тобиас остановил её слёзы:
–Проживём.
Сопротивляться бесполезно – это было очевидно. Люди короля с оружием, они – крестьяне. Но в ответ на слёзы других, обещание:
–Трон вас не забудет!
«И то благо!» – решил Тобиас, – «бывали времена голодные».
Так что переворота он почти не заметил. Жизнь стала тяжелее, но она была всё же, эта жизнь. Голоднее, холоднее, но с надеждой. Семейство Тобиаса переносило легче лишения. Во-первых, были у них запасы, во-вторых, не тратили они время на разговоры о том, что происходит. Марта ещё жадно ловила слухи, но носила все мысли в себе, не позволяла разойтись в печаль и речи.
А потом в одно обычное осеннее утро случилось.
Когда Тобиас вышел с утра переплести корзины на дворе, подошёл к нему сосед – Ранко. Ранко из числа зажиточных был, но потерял всё быстро, ещё и разговаривать о происходящем полюбил. Позже, конечно, Тобиасу сказали, мол, наверное, Ранко себе зарабатывал доверие у Трибунала, хотел власти и земель побольше, есть такие люди – пользуются суматошием
Но тогда Тобиас не знал, что так вообще бывает на свете и тепло поздоровался с Ранко.
–Корзины совсем худые стали, – покачал головою Ранко, – как всё вокруг.
–Корзины переплету, – ответил Тобиас, – крыша пока достойная над головой, кусок хлеба ещё найдётся. Лес кормит.
–Ну да, лес не отнимут, – Ранко погрустнел.
–Не отнимут, – согласился Тобиас.
–А всё же… тяжко нам, – Ранко хотел получить хоть что-то достойное.
–Тяжко, – не спорил Тобиас.
Так и поговорили. Ни о чём. Но у Тобиаса была хорошая земля, оставался у него ещё двор, огородик личный был разбит, и поторопился тогда Ранко письмо в Трибунал составить. Расписал о том, что жалуется Тобиас на власть, что тяжко жить стало, хочет возвращения прежних времён…
Пришли дознаватели за Тобиасом уже к вечеру. Выхватили они его из постели сонного, семью перепугали, а Тобиас и сообразить не мог, что происходит: ведь всегда держался он далеко от столицы!
***
«Домой, надо идти домой!» – понял Тобиас, когда спина устала его от прямоты. Странное дело – шёл он, шёл, не зная, куда идёт, и главное было ему – идти. а куда и не думал. Лишь сейчас, выйдя на городскую площадь, бешено глядя на переменившиеся лавки, на заново закипевшую жизнь, осознал вдруг, что в лохмотьях своих походит на нищего, и надо ему спешить домой!
***
А тогда?
Набили его в тесный коридор – Трибунал ещё достраивался, вместе с другими арестованными. Дознаватели велели:
–Соблюдать порядок!
Не получалось сесть, и уж тем более лечь – много людей! Не продохнуть. И воздуха мало, и окно единственное забито доской.
Так продержали до следующего утра. Не давали воды и хлеба, не давали разговаривать.
Молча терпел всё Тобиас, от шёпота воздерживался, от переглядки с товарищами по несчастью, от просьб воды и хлеба. Не верил Тобиас что уж его-то, молчаливого и терпеливого, можно осудить!
К утру начали вызывать по одному. По именам понял Тобиас, что все его товарищи – это крестьяне, мелкие ремесленники. Но не натолкнуло это его на мысли, ведь они-то могли быть виновны всерьёз, а он? О себе Тобиас точно знал: за ним ничего нет!
Вызвали, наконец, и его.
Коридор, длинный и холодный, дверь, стук дознавателя, его слова:
–Арахна, к вам следующий.
Усталый женский голос:
–Входите.
Ввели Тобиаса, усадили перед столом и впервые увидел он саму Арахну. Она была молодой, очень молодой, лет на пять старше его дочери Нисы. Но если глаза Нисы лучились искренним любопытством к миру, то глаза этой Арахны светились поганым равнодушием.
«Что жизнь сделала с этим ребёнком?» – подумалось Тобиасу, и он испугался этой мысли. Нет-нет, он благонадёжен, и он совершенно не думает о власти.
