Энрике с трудом подавил раздражение. Он и сам ненавидел скрытничать, это было вечной необходимостью его жизни, и её бичом. Улыбайся брату, признавай его власть, склоняй голову, радуйся рождению его сына, который может отнять твой трон!
И всё это из-за того, что твой брат родился всего на два года раньше!
– И всё же? – но принц совладал с собой. За годы это стало привычкой, и привычкой, как он и сам признавал, весьма и весьма удобной. – Кто уже с нами?
– Бове думает, – сразу же отозвался покладистый собеседник, – Аркур и Глостер согласны. Толедо отмалчивается, ссылается на нездоровье.
– Суньига? – спросил Энрике. – Как всегда – ждёт моих прямых предложений?
– Да, ваше высочество.
– Хоть что-то неизменно в нашем мире! – грустно улыбнулся принц, – а что ваш дом, герцог?
– Дом Болмон всегда с вами! – горячо отозвался герцог, который так и не научился скрываться под маской хоть и богатого, но обычного горожанина. – Мой сын, и мой племянник, а также кузены…
– Я ценю преданность, – заверил принц. На этот раз его улыбка вышла куда более тёплой. Нет, он и в самом деле не сомневался, что первый дом, который всегда выступит на его стороне – это дом Болмон. Слишком вольно обходился с ними король Рудольф, и слишком много они потеряли на его мирных договорах земель. Рудольф считал, что даже не самый выгодный мир с другими землями – это всё-таки мир, который нужно поддерживать и потому был недальновиден. Веруя, что защищает подданных от кровопролития, он сам это кровопролитие и приближал, не догадываясь, что теряет в поддержке среди многих влиятельных домов, которые на войне и теряли, и приобретали. Но главное – имели возможности. А в жуткой затхлости, где всё оставалось на одном месте, и приобрести что-то было практически невозможно, сложно обрести союзников.
– Сидония, Русполи и Васто, конечно, будет стоять насмерть за короля, – вслух размышлял Энрике, – ну что же… это их право.
– Это их глубочайшее заблуждение, ваше высочество! – возразил герцог, он не был уже молод, но был полон жизни и искренне надеялся, что если уж не ему повезёт, то его сыну повезёт наверняка жить в приближении к короне и при всех, снова собранных землях.
– Оставим их, – мягко заметил принц, – что с городом?
Здесь герцог уже заметно смутился и даже как-то замялся. Он невольно отодвинулся на краешек кресла, в котором устроился против своего господина. Вопрос был, конечно, щекотливый.
– Почему мне кажется, что ответ мне не понравится? – Энрике оценил паузу и нервность своего соратника. – Дай-ка мне угадать… вы не можете выйти на контакт с Лигой?
– Можем, ваше высочество, – заверил герцог, – но выйти нужно так, чтобы не смутить короны… этот Альбин очень осторожный человек. Он возомнил себе, что у него есть честь. Сочинил для себя кодекс и следует ему. Для него сама идея против короны идти…
– Он не идёт против короны, – заметил Энрике, – он следует за нею, спасает её.
– Старый дурак упрям! – в отличие от своего господина, герцог Болмон не был столь сдержан в чувствах. – Он считает себя слугой короля, а это значит, что он не очень-то обрадуется предложению устроить в городе беспорядки, во имя…
– Тихо! – одними губами промолвил Энрике и герцог стих. Сам же принц, не выдавая себя никаким звуком, неслышно, словно тень, поднялся и приблизился к стене. Мягкий ковёр скрыл все его шаги, любой намёк на них. Прислушался к тому, что ему почудилось за стеной, в его же собственных покоях.
Ничего. Да и не может быть. В случае чего, слуги должны поднять шум и устроить скандал, требуя покоя для принца. Но проверить странный почудившийся звук шаркнувшей двери всё же было нужно. Короля-то или королеву скандалом со слугой не остановишь!
Тихо. Почудилось!
– Господин? – герцог взволновался.
– Ветер, наверное, – объяснил принц. – Но уйти придётся только по другому ходу. Хотя я и сам прекрасно понимаю, как там…неприятно.
Второй ход, вёдший из этой потайной комнатёнки, был скрыт в стене. Но если проход из покоев принца сюда был короток и отделялся лишь стеной, то второй выход был куда менее приятен. Он вёл в низкую галерею, в которой не было света и в которой воняло крысиным духом, да свободно гулял ветер. Необходимость идти быстро, но тихо, при этом пригнувшись почти вполовину – а герцог был высокого роста – была явна не из приятных. Но иного принц не мог предложить, осторожничал.
– Это меньшая жертва, на которую можно пойти, ваше высочество, – заверил герцог. Разумеется, ему совсем не хотелось идти по указанному проходу, но что делать? Он не мог выбирать, да и его поддерживала вера в то, что этот путь будет проделан лишь считанное количество раз, и однажды, конечно, совсем скоро, всё придёт к тому, что ему не только не нужно будет больше ходить по этому ужасному коридору, но и к самому королю он будет подниматься запросто – по широким, выстланными коврами, ступеням.
Мечты! Ради них стоило потерпеть и большее!
– Вернёмся к Лиге, – принц кивнул, он не собирался отступать от разговора. – Есть ли кто-то подле Альбина лояльный к нам? Кто мог бы устроить нам то, что нужно?
– Ваше высочество, боюсь, вы не совсем понимаете что такое Лига, – герцог снова смутился, – Лига для них – это как королевство. Альбин им хозяин. Найти того, кто пойдёт против хозяина…можно, но ведь нужно, чтобы и другие мерзавцы его поддержали. А если просто убить его, нет, ваше высочество, это тоже можно, но кто встанет на его место? Кто будет контролировать воров, фальшивомонетчиков, уличных и трактирных девок и наёмников? Сейчас у них что-то вроде строгой дисциплины, никто не делает больше, чем мы того позволяем. Не станет Альбина, и на наши головы упадёт новая головная боль!
– А если не из Лиги брать? – задумчиво спросил принц. – С улицы?
– Лига подчищает улицы, – этот вариант герцог тоже обдумывал, – тех, кто нарушает договорённости Лиги с короной, убивает или пугает. Или принимает к себе и даёт работу. Словом, брать пьянчуг, от которых нет пользы, но будет один вред и шум? Стоит ли, ваше высочество?
Принц покачал головой. Он не понимал откуда вдруг вылезла эта проблема. Это ведь наёмники! Откуда вдруг в них появилась совесть? Откуда вдруг вылезла такая организованность, через которую он не может пробиться? Что за желание творить только то, что поручено Альбином?
– Не стоит, – ответил принц, – но беспорядки нам нужны. И ты должен организовать их. Находи людей. Хоть среди солдат, хоть среди горожан, хоть из Лиги этой чёртовой выдёргивай! Мне нужен отряд верных, твёрдых духом и телом людей. Заплатим, не обделим. А как ты их уговоришь и что им пообещаешь – это уже твоё дело. Пусть только помнят, что Альбин не вечен, и тот, кто будет моим другом, может очень многое выиграть.
«Или проиграть!» – невольно усмехнулся про себя герцог, но вслух сказал другое:
– Если вам угодно, ваше высочество, то я сию же минуту буду набирать людей. Но если на улицах начнутся уже незапланированные беспорядки, мне нужна будет поддержка королевской стражи.
– К королю и обратимся, – принц не смутился, кажется, такой вариант его тоже устроил.
Герцог выходил через пропахший крысиным духом коридор в глубокой задумчивости. Да, он плохо маскировался в толпе, но это не означало, что он был к ней совсем глух и не видел, чем она живёт. Он уже успел понять, что такое Лига и что такое в ней Альбин, и крайне не желал идти с ним в конфликт, понимая, что Лига подчас организованнее прославленной королевской гвардии, что стоит у покоев самого короля или наследника!
Понимал герцог и то, что Альбин не рискнёт идти против короны. Значит, нужно найти – хитро и тайно – людей, но при этом так, чтобы Альбин не прознал. С него станется ещё заложить всё дело короне!
Благо, герцог Болмон уже предполагал с кого начнёт. С уличного знакомца Летарда. К тому же, того, пожалуй, можно и подкупить. Не деньгами, так положением. А если и совсем проще, то есть красавица Селеста, с которой этот человек глаз не сводил. Можно обставить дело так, что ей нужна помощь. А можно предложить всё дело напрямую, и сказать, что Селеста будет ему наградой – тут герцог ещё не решил до конца как поступит.
Но с кого-то нужно всё же начинать, принц Энрике выразился ясно и был прав. Медлить было нельзя, нужно уже действовать и герцог решил разузнать побольше о том, как отыскать этого Летарда, и уже на месте решить как с ним лучше работать: ложью или честной ценой?
Герцог смутно предчувствовал, что этот человек не пойдёт на честную сделку – нет, не производил его знакомец-Летард впечатления человека, который пойдёт за деньгами. А вот за ложью? Кто знает, может быть, женщина убедит его?
Тем временем принцу Энрике не удалось насладиться покоем. Он уже вышел из комнаты, где и проходили большей частью его переговоры, которые нужно было спрятать как можно лучше, и даже уселся за письма, не то чтобы для того, чтобы дать ответы, скорее – просто прочитать о чём говорят его придворные (а в уме он уже называл их исключительно своими!), да оценить свежие сплетни.
Но принцесса Мадлен как чуяла! Она не побеспокоила его во время переговоров с герцогом, не побеспокоила его и раньше, чтобы Энрике мог от неё отвязаться – она пришла именно тогда, когда принц ничего не подозревал и уже успел выдохнуть, мол, тяжёлый день позади! Мадлен словно караулила его душу и, почуяв, что он расслабился, вошла.
И слуга, конечно, был глупо-бессилен. Ему полагалось сказать, что его господин сейчас отдыхает и вообще – ему дурно! – да, бывает, хотя это и смешно, но перебрал за ужином! Но слуга лишь заморгал, когда принцесса Мадлен, прибывшая в заточении своего гордого и строгого облика, поинтересовалась, хватит ли у него наглости и дерзости остановить её?
Не хватило. Да и не могло хватить. Мадлен была слишком строга к людям, а прежде всего к себе. И если первое ещё не удивляло, то вот второе… при всех своих возможностях, пользуясь любовью брата – короля, она могла жить так, как ей вздумается. Но её вздумается пошло вразрез с тем, что легко бы объяснилось: принцесса отвергала роскошь! Её платья были нередко дешевле, чем платья придворных дам, но она этого словно не замечала. А может и впрямь не замечала, недаром же, в день её рождения королевский астроном, который гадал по звёздам, сказал:
– Сегодня нам были видны лишь холодные звёзды… холодом и строгостью вели нас, грешных.
Сестру свою Энрике…опасался. Его пугала женщина, которая даже в юные годы не смотрела на золото и алмазы, и неважно, сколь искусно их вплетали в её украшения, всё более и чаще отвергаемые в каждый следующий год разума.
– Сестра! – он поднялся ей навстречу, желая выразить всю радость от одного её прихода. Но радость эта была, конечно, ложной. – Какой приятный сюрприз!
– Брат, – Мадлен остановилась, слегка склонила голову в почтительном приветствии и Энрике сам пододвинул к ней кресло, предлагая присесть. Затем предложил ей воды или вина. она, разумеется, отказалась – не для того пришла!
– Какой приятный сюрприз, – продолжал принц Энрике, который был, конечно, рад, если этот сюрприз избежал бы его внимания. – Моя сестра не так часто приходит ко мне, и я…
– Рад этому, – закончила Мадлен вместо него. – Твои глаза всегда вспыхивают с досадой, когда я прерываю твои речи.
– Это обычная реакция мужчины на прерванную женщиной мысль, – возразил Энрике, не особенно протестуя насчёт досады. В последнее время Мадлен и правда как-то часто его поправляла: то титулы напоминала того или иного гостя, то высказывание…
– Это твоя реакция на меня и моё присутствие, – Мадлен не поверила ему. Да и не нужны ей были его оправдания и попытки защититься. – Но это на твоей совести. Я пришла потому что видела дурной сон.
Энрике нахмурился. Он не понимал откуда это вдруг было сказано, с чего? Он не умеет толковать сновидения.
– И я полагаю, что это знак, – продолжила Мадлен спокойно. Его реакция её не тревожила. Мадлен с самого детства привыкла быть другой, выделяться, отчуждаться от девочек знатного круга, да чего уж там – и от семьи! Задумчивая, строгая, набожная, она не выносила роскоши и излишеств, по своей воле держала тяжёлые посты, изнуряла себя молитвами…
И всё равно ощущала себя испачканной. В детстве ей даже снилось, что её душу окунули в чёрную бездонную бочку, и вытащили, не позволяя задохнуться, а затем, не давая увидеть белого света, снова окунули, туда же…и так несколько раз: ни утонуть, ни отдышаться!
Все годы ей упорно казалось, что она недостаточно чиста, чтобы даже смотреть на себя, на своё отражение. Это было болезненной идеей, и в тяжёлые дни, когда принцесса Мадлен узнавала о каком-нибудь проступке в семье, а такие проступки были, и с удовольствием подхватывал их народ, превращая в задорные стишки и песенки, она могла очень долго тереть себя мочалками, и приказывать делать это служанкам, да так, что алела и болела кожа, а чистота не наступала!
Потом приходил королевский лекарь. Тот самый, что лечил и юного наследника, и прописывал ивовые успокаивающие растворы королеве, и саму принцессу Мадлен знал по множеству недугов тела, тщательно скрытых – начиная от тех, что имели исключительно женскую природу и не поддавались лечению, вызванные самой природой и заканчивая почти настоящими ожогами на теле после очередного «очищения».
– Я не толкователь снов, сестра, – заметил принц.
– Как и я, – улыбнулась она. – Но во сне я видела чёрные крылья над нашим городом. И знамёна. И плач расходился по улицам, подхватывали его и камень, и дерево…
– И было всё очень плохо! – подсказал Энрике. Он старался не раздражаться на сестру. Да, она не от мира сего, но если Господь всё-таки есть, то она отмолит грехи их семьи перед ним, можно не сомневаться. И если есть Божий гнев…
Нет, об этом он не хотел думать.
– Такой сон я видела и тогда, – Мадлен не обиделась. Она вообще едва ли умела обижаться, ведь обида – это для людей несмирных. – Тогда, Энрике, когда ты пошёл против нашего брата.
Вот её тревога и раскрылась! Боялась Мадлен своих братьев – Каина и Авеля, безумных, готовых воевать. И если Рудольф ещё нашёл в себе силы, чтобы пойти на мир, то Энрике явно затаился. Она старалась не думать об этом, но не была слепой: ему передавали записки, его слуги быстро и торопливо задевали локтями и плечами других слуг, как бы условиться хотели – как тогда! Не была Мадлен и глухой: она знала, что народ недоволен тем, что Рудольф легко простил брата и его последователей, так лиховавших по столице, и оттого отражённых в лихих делах по королевству.
Мадлен слышала, что говорят и про её племянника – мальчик, мол, слаб! Мальчик помрёт! Корону такой не удержит! Но на всё была воля Божья, и Мадлен часами молилась с королевой и королём, а следом за нею и приближённые дамы, о здравии наследника.
– Он ещё не грешил, не грешил! Его душа чиста, Господи! – рыдала королева в минуты отчаяния, когда приступы повторялись и лекарь, так хорошо знавший их семью, был особенно сосредоточен.
Мадлен слушала, утешала королеву словами из Священной Книги, а сама понимала одно: она завидует чистоте! Чистота этого ребёнка, в самые лучшие дни едва-едва умевшего пройти половину фруктового сада, разбитого ещё по случаю его рождения, и упасть на скамью или в руки своим же слугам, была для Мадлен неоспоримой, и ей хотелось отдать свою грешную душу, чтобы и самой получить кусочек той настоящей чистоты!
И всё это из-за того, что твой брат родился всего на два года раньше!
– И всё же? – но принц совладал с собой. За годы это стало привычкой, и привычкой, как он и сам признавал, весьма и весьма удобной. – Кто уже с нами?
– Бове думает, – сразу же отозвался покладистый собеседник, – Аркур и Глостер согласны. Толедо отмалчивается, ссылается на нездоровье.
– Суньига? – спросил Энрике. – Как всегда – ждёт моих прямых предложений?
– Да, ваше высочество.
– Хоть что-то неизменно в нашем мире! – грустно улыбнулся принц, – а что ваш дом, герцог?
– Дом Болмон всегда с вами! – горячо отозвался герцог, который так и не научился скрываться под маской хоть и богатого, но обычного горожанина. – Мой сын, и мой племянник, а также кузены…
– Я ценю преданность, – заверил принц. На этот раз его улыбка вышла куда более тёплой. Нет, он и в самом деле не сомневался, что первый дом, который всегда выступит на его стороне – это дом Болмон. Слишком вольно обходился с ними король Рудольф, и слишком много они потеряли на его мирных договорах земель. Рудольф считал, что даже не самый выгодный мир с другими землями – это всё-таки мир, который нужно поддерживать и потому был недальновиден. Веруя, что защищает подданных от кровопролития, он сам это кровопролитие и приближал, не догадываясь, что теряет в поддержке среди многих влиятельных домов, которые на войне и теряли, и приобретали. Но главное – имели возможности. А в жуткой затхлости, где всё оставалось на одном месте, и приобрести что-то было практически невозможно, сложно обрести союзников.
– Сидония, Русполи и Васто, конечно, будет стоять насмерть за короля, – вслух размышлял Энрике, – ну что же… это их право.
– Это их глубочайшее заблуждение, ваше высочество! – возразил герцог, он не был уже молод, но был полон жизни и искренне надеялся, что если уж не ему повезёт, то его сыну повезёт наверняка жить в приближении к короне и при всех, снова собранных землях.
– Оставим их, – мягко заметил принц, – что с городом?
Здесь герцог уже заметно смутился и даже как-то замялся. Он невольно отодвинулся на краешек кресла, в котором устроился против своего господина. Вопрос был, конечно, щекотливый.
– Почему мне кажется, что ответ мне не понравится? – Энрике оценил паузу и нервность своего соратника. – Дай-ка мне угадать… вы не можете выйти на контакт с Лигой?
– Можем, ваше высочество, – заверил герцог, – но выйти нужно так, чтобы не смутить короны… этот Альбин очень осторожный человек. Он возомнил себе, что у него есть честь. Сочинил для себя кодекс и следует ему. Для него сама идея против короны идти…
– Он не идёт против короны, – заметил Энрике, – он следует за нею, спасает её.
– Старый дурак упрям! – в отличие от своего господина, герцог Болмон не был столь сдержан в чувствах. – Он считает себя слугой короля, а это значит, что он не очень-то обрадуется предложению устроить в городе беспорядки, во имя…
– Тихо! – одними губами промолвил Энрике и герцог стих. Сам же принц, не выдавая себя никаким звуком, неслышно, словно тень, поднялся и приблизился к стене. Мягкий ковёр скрыл все его шаги, любой намёк на них. Прислушался к тому, что ему почудилось за стеной, в его же собственных покоях.
Ничего. Да и не может быть. В случае чего, слуги должны поднять шум и устроить скандал, требуя покоя для принца. Но проверить странный почудившийся звук шаркнувшей двери всё же было нужно. Короля-то или королеву скандалом со слугой не остановишь!
Тихо. Почудилось!
– Господин? – герцог взволновался.
– Ветер, наверное, – объяснил принц. – Но уйти придётся только по другому ходу. Хотя я и сам прекрасно понимаю, как там…неприятно.
Второй ход, вёдший из этой потайной комнатёнки, был скрыт в стене. Но если проход из покоев принца сюда был короток и отделялся лишь стеной, то второй выход был куда менее приятен. Он вёл в низкую галерею, в которой не было света и в которой воняло крысиным духом, да свободно гулял ветер. Необходимость идти быстро, но тихо, при этом пригнувшись почти вполовину – а герцог был высокого роста – была явна не из приятных. Но иного принц не мог предложить, осторожничал.
– Это меньшая жертва, на которую можно пойти, ваше высочество, – заверил герцог. Разумеется, ему совсем не хотелось идти по указанному проходу, но что делать? Он не мог выбирать, да и его поддерживала вера в то, что этот путь будет проделан лишь считанное количество раз, и однажды, конечно, совсем скоро, всё придёт к тому, что ему не только не нужно будет больше ходить по этому ужасному коридору, но и к самому королю он будет подниматься запросто – по широким, выстланными коврами, ступеням.
Мечты! Ради них стоило потерпеть и большее!
– Вернёмся к Лиге, – принц кивнул, он не собирался отступать от разговора. – Есть ли кто-то подле Альбина лояльный к нам? Кто мог бы устроить нам то, что нужно?
– Ваше высочество, боюсь, вы не совсем понимаете что такое Лига, – герцог снова смутился, – Лига для них – это как королевство. Альбин им хозяин. Найти того, кто пойдёт против хозяина…можно, но ведь нужно, чтобы и другие мерзавцы его поддержали. А если просто убить его, нет, ваше высочество, это тоже можно, но кто встанет на его место? Кто будет контролировать воров, фальшивомонетчиков, уличных и трактирных девок и наёмников? Сейчас у них что-то вроде строгой дисциплины, никто не делает больше, чем мы того позволяем. Не станет Альбина, и на наши головы упадёт новая головная боль!
– А если не из Лиги брать? – задумчиво спросил принц. – С улицы?
– Лига подчищает улицы, – этот вариант герцог тоже обдумывал, – тех, кто нарушает договорённости Лиги с короной, убивает или пугает. Или принимает к себе и даёт работу. Словом, брать пьянчуг, от которых нет пользы, но будет один вред и шум? Стоит ли, ваше высочество?
Принц покачал головой. Он не понимал откуда вдруг вылезла эта проблема. Это ведь наёмники! Откуда вдруг в них появилась совесть? Откуда вдруг вылезла такая организованность, через которую он не может пробиться? Что за желание творить только то, что поручено Альбином?
– Не стоит, – ответил принц, – но беспорядки нам нужны. И ты должен организовать их. Находи людей. Хоть среди солдат, хоть среди горожан, хоть из Лиги этой чёртовой выдёргивай! Мне нужен отряд верных, твёрдых духом и телом людей. Заплатим, не обделим. А как ты их уговоришь и что им пообещаешь – это уже твоё дело. Пусть только помнят, что Альбин не вечен, и тот, кто будет моим другом, может очень многое выиграть.
«Или проиграть!» – невольно усмехнулся про себя герцог, но вслух сказал другое:
– Если вам угодно, ваше высочество, то я сию же минуту буду набирать людей. Но если на улицах начнутся уже незапланированные беспорядки, мне нужна будет поддержка королевской стражи.
– К королю и обратимся, – принц не смутился, кажется, такой вариант его тоже устроил.
Герцог выходил через пропахший крысиным духом коридор в глубокой задумчивости. Да, он плохо маскировался в толпе, но это не означало, что он был к ней совсем глух и не видел, чем она живёт. Он уже успел понять, что такое Лига и что такое в ней Альбин, и крайне не желал идти с ним в конфликт, понимая, что Лига подчас организованнее прославленной королевской гвардии, что стоит у покоев самого короля или наследника!
Понимал герцог и то, что Альбин не рискнёт идти против короны. Значит, нужно найти – хитро и тайно – людей, но при этом так, чтобы Альбин не прознал. С него станется ещё заложить всё дело короне!
Благо, герцог Болмон уже предполагал с кого начнёт. С уличного знакомца Летарда. К тому же, того, пожалуй, можно и подкупить. Не деньгами, так положением. А если и совсем проще, то есть красавица Селеста, с которой этот человек глаз не сводил. Можно обставить дело так, что ей нужна помощь. А можно предложить всё дело напрямую, и сказать, что Селеста будет ему наградой – тут герцог ещё не решил до конца как поступит.
Но с кого-то нужно всё же начинать, принц Энрике выразился ясно и был прав. Медлить было нельзя, нужно уже действовать и герцог решил разузнать побольше о том, как отыскать этого Летарда, и уже на месте решить как с ним лучше работать: ложью или честной ценой?
Герцог смутно предчувствовал, что этот человек не пойдёт на честную сделку – нет, не производил его знакомец-Летард впечатления человека, который пойдёт за деньгами. А вот за ложью? Кто знает, может быть, женщина убедит его?
Тем временем принцу Энрике не удалось насладиться покоем. Он уже вышел из комнаты, где и проходили большей частью его переговоры, которые нужно было спрятать как можно лучше, и даже уселся за письма, не то чтобы для того, чтобы дать ответы, скорее – просто прочитать о чём говорят его придворные (а в уме он уже называл их исключительно своими!), да оценить свежие сплетни.
Но принцесса Мадлен как чуяла! Она не побеспокоила его во время переговоров с герцогом, не побеспокоила его и раньше, чтобы Энрике мог от неё отвязаться – она пришла именно тогда, когда принц ничего не подозревал и уже успел выдохнуть, мол, тяжёлый день позади! Мадлен словно караулила его душу и, почуяв, что он расслабился, вошла.
И слуга, конечно, был глупо-бессилен. Ему полагалось сказать, что его господин сейчас отдыхает и вообще – ему дурно! – да, бывает, хотя это и смешно, но перебрал за ужином! Но слуга лишь заморгал, когда принцесса Мадлен, прибывшая в заточении своего гордого и строгого облика, поинтересовалась, хватит ли у него наглости и дерзости остановить её?
Не хватило. Да и не могло хватить. Мадлен была слишком строга к людям, а прежде всего к себе. И если первое ещё не удивляло, то вот второе… при всех своих возможностях, пользуясь любовью брата – короля, она могла жить так, как ей вздумается. Но её вздумается пошло вразрез с тем, что легко бы объяснилось: принцесса отвергала роскошь! Её платья были нередко дешевле, чем платья придворных дам, но она этого словно не замечала. А может и впрямь не замечала, недаром же, в день её рождения королевский астроном, который гадал по звёздам, сказал:
– Сегодня нам были видны лишь холодные звёзды… холодом и строгостью вели нас, грешных.
Сестру свою Энрике…опасался. Его пугала женщина, которая даже в юные годы не смотрела на золото и алмазы, и неважно, сколь искусно их вплетали в её украшения, всё более и чаще отвергаемые в каждый следующий год разума.
– Сестра! – он поднялся ей навстречу, желая выразить всю радость от одного её прихода. Но радость эта была, конечно, ложной. – Какой приятный сюрприз!
– Брат, – Мадлен остановилась, слегка склонила голову в почтительном приветствии и Энрике сам пододвинул к ней кресло, предлагая присесть. Затем предложил ей воды или вина. она, разумеется, отказалась – не для того пришла!
– Какой приятный сюрприз, – продолжал принц Энрике, который был, конечно, рад, если этот сюрприз избежал бы его внимания. – Моя сестра не так часто приходит ко мне, и я…
– Рад этому, – закончила Мадлен вместо него. – Твои глаза всегда вспыхивают с досадой, когда я прерываю твои речи.
– Это обычная реакция мужчины на прерванную женщиной мысль, – возразил Энрике, не особенно протестуя насчёт досады. В последнее время Мадлен и правда как-то часто его поправляла: то титулы напоминала того или иного гостя, то высказывание…
– Это твоя реакция на меня и моё присутствие, – Мадлен не поверила ему. Да и не нужны ей были его оправдания и попытки защититься. – Но это на твоей совести. Я пришла потому что видела дурной сон.
Энрике нахмурился. Он не понимал откуда это вдруг было сказано, с чего? Он не умеет толковать сновидения.
– И я полагаю, что это знак, – продолжила Мадлен спокойно. Его реакция её не тревожила. Мадлен с самого детства привыкла быть другой, выделяться, отчуждаться от девочек знатного круга, да чего уж там – и от семьи! Задумчивая, строгая, набожная, она не выносила роскоши и излишеств, по своей воле держала тяжёлые посты, изнуряла себя молитвами…
И всё равно ощущала себя испачканной. В детстве ей даже снилось, что её душу окунули в чёрную бездонную бочку, и вытащили, не позволяя задохнуться, а затем, не давая увидеть белого света, снова окунули, туда же…и так несколько раз: ни утонуть, ни отдышаться!
Все годы ей упорно казалось, что она недостаточно чиста, чтобы даже смотреть на себя, на своё отражение. Это было болезненной идеей, и в тяжёлые дни, когда принцесса Мадлен узнавала о каком-нибудь проступке в семье, а такие проступки были, и с удовольствием подхватывал их народ, превращая в задорные стишки и песенки, она могла очень долго тереть себя мочалками, и приказывать делать это служанкам, да так, что алела и болела кожа, а чистота не наступала!
Потом приходил королевский лекарь. Тот самый, что лечил и юного наследника, и прописывал ивовые успокаивающие растворы королеве, и саму принцессу Мадлен знал по множеству недугов тела, тщательно скрытых – начиная от тех, что имели исключительно женскую природу и не поддавались лечению, вызванные самой природой и заканчивая почти настоящими ожогами на теле после очередного «очищения».
– Я не толкователь снов, сестра, – заметил принц.
– Как и я, – улыбнулась она. – Но во сне я видела чёрные крылья над нашим городом. И знамёна. И плач расходился по улицам, подхватывали его и камень, и дерево…
– И было всё очень плохо! – подсказал Энрике. Он старался не раздражаться на сестру. Да, она не от мира сего, но если Господь всё-таки есть, то она отмолит грехи их семьи перед ним, можно не сомневаться. И если есть Божий гнев…
Нет, об этом он не хотел думать.
– Такой сон я видела и тогда, – Мадлен не обиделась. Она вообще едва ли умела обижаться, ведь обида – это для людей несмирных. – Тогда, Энрике, когда ты пошёл против нашего брата.
Вот её тревога и раскрылась! Боялась Мадлен своих братьев – Каина и Авеля, безумных, готовых воевать. И если Рудольф ещё нашёл в себе силы, чтобы пойти на мир, то Энрике явно затаился. Она старалась не думать об этом, но не была слепой: ему передавали записки, его слуги быстро и торопливо задевали локтями и плечами других слуг, как бы условиться хотели – как тогда! Не была Мадлен и глухой: она знала, что народ недоволен тем, что Рудольф легко простил брата и его последователей, так лиховавших по столице, и оттого отражённых в лихих делах по королевству.
Мадлен слышала, что говорят и про её племянника – мальчик, мол, слаб! Мальчик помрёт! Корону такой не удержит! Но на всё была воля Божья, и Мадлен часами молилась с королевой и королём, а следом за нею и приближённые дамы, о здравии наследника.
– Он ещё не грешил, не грешил! Его душа чиста, Господи! – рыдала королева в минуты отчаяния, когда приступы повторялись и лекарь, так хорошо знавший их семью, был особенно сосредоточен.
Мадлен слушала, утешала королеву словами из Священной Книги, а сама понимала одно: она завидует чистоте! Чистота этого ребёнка, в самые лучшие дни едва-едва умевшего пройти половину фруктового сада, разбитого ещё по случаю его рождения, и упасть на скамью или в руки своим же слугам, была для Мадлен неоспоримой, и ей хотелось отдать свою грешную душу, чтобы и самой получить кусочек той настоящей чистоты!
