Горе пришло в дом короны. Стихли надежды, пеленою слёз укрыты. Король, говорят, от еды отказывается. Помутилось у него…
Впрочем, много чего говорят. А жить как-то надо. Город не остановил свою жизнь, хотя под запретом ныне многое: слишком уж яркие краски тканей, громкий смех на улицах, да всё, что к веселью ведёт. Стража разгоняет весельчаков, забывших – у королевства горе! Стража разворачивает в обход, удаляя от замка как можно дальше тех, кто посмел вырядиться неприлично в дни скорби. У всех горе, ведь все они поданные одного короля и одной королевы. А те поломаны от несчастья.
Из выездных двора только принцесса крови и осталась. Молится и молится. А с нею одна-две знатные дамы. Но все в строгом трауре, как и положено – великое горе сковало королевство. Единственный наследник умер!
Что же будет-то?
Кто поумнее чует – принц крови, хоть и держится достойно, да всяческую поддержку брату своему оказывает, а в очереди, как ни крути, на престол он следующий. И помнят, помнят все, как шёл уже Энрике против брата своего, да тогда не сдюжил, а ныне и опасения нет – кто же, как не он, на трон взойдёт? Один кандидат и есть.
– Может быть, королева ещё родит, – неуверенно судачат в толпе те, кто на уровне сердца не желает возвышения Энрике.
Но от таких отмахиваются. Королева четырёх мёртвых произвела на свет, а пятый выжил, но оказался болен. Тут уже не до надежды!
Помнят это, надо сказать, и советники короны, и сама королева. Она в постели лежит, а ни сна, ни забвения нет. И от королевы в ней мало что осталось – сейчас она женщина, несчастная женщина, мать умершего сына, само воплощение пустоты.
– Вам надо снова жениться, мой король, – шепчет королева, когда её безутешный супруг, соединенный с нею скорбью, заглядывает к ней в покои, чтобы убедиться в том, что скорбь всё также темна и тяжела. Нет власти, побеждающей её. – Другая, моложе, сильнее подарит вам наследника.
Король молчит долго и мрачно прежде, чем ответить:
– Нас перед богом соединили, дорогая Мари, а теперь ты хочешь, чтобы я от клятвы своей отступил?
Королева слабо улыбается, но это отнимает слишком много сил. Нет, у них было хорошее взаимопонимание с первых минут, хотя и брак их был договорным, без оглядки на чувства, как полагается. Но всё же – они сумели с первых дней создать дружбу и укрепляли её.
– Корона ждёт того, кто защитит её, – напоминает несчастная. – У меня не вышло, и это говорит о воле бога. Он соединил нас не просто так, но я должна принять и принимаю волю…
Король качает головой. Он уже не молод. Да и слова его жены, его соратницы, стоявшей за него перед своей роднёй во всех дипломатических переговорах, даже когда Энрике шёл по их же стране, не новы для него. Королю уже твердили подобное, намекали, да и открыто уговаривали. Но всё же принцесса крови Мадлен была не единственной, кто верил в бога в этой семье.
– Не убеждай, не выйдет, – заверяет король, – и влиятельнее, сладкоречивее люди пытались, да не смогли.
Королева молчит. Она благодарна за эту поддержку, но благодарна как женщина, как королева – она убита ею.
– Я думаю, надо признать очевидное, – королю тяжело, но он умеет быть сильным. Теперь ему эта сила необходима, без неё нет будущего. – Уже пора было давно, но я упорствовал, и, быть может, это кара пришла на наши головы из-за моей гордыни…
Он боится этого больше всего. Ведь знал же, прекрасно знал, что Энрике жаждет трона! И даже тогда, когда Энрике пошёл на примирение, всё равно знал, что это ненадолго! И что же он сделал? Ничего. Просто продолжил править, а теперь его сын мёртв. И чем не кара за неуступчивость?
– Нет…– королева соображает быстрее, чем Рудольф успевает сказать ей свою волю, – нет, не может быть… это не ты, не твоя гордыня, не твоя вина! Это я. Это я не уберегла. Я…
Слёзы – горькие слёзы по утраченному будущему и надежде – это ничто, по сравнению с тем горем, которое залегает куда глубже, чем любая рана и травит изнутри неискоренимым, не знающим лекарства, ядом.
Они долго плачут. Не король и королева, а раздавленные люди. Утратившие надежду. Утратившие свет и будущее.
– Я отрекусь, – тихо шепчет король, когда слёзы заканчиваются и вместо них в глазах остаётся лишь жжение, которое никак не изгнать и не смягчить. – Я отрекусь в пользу брата. У него есть жена, есть наследники и бастарды… он будет править.
– Отрекусь, – повторяет королева, или пока ещё королева, и решимость крепнет в ней. Как верно! Как правильно Рудольф решил! Она когда-то грезила замками и балами, ей чудилось, что она будет носить корону, и будет счастлива в ней. Но корона оказалась неудобна и тяжела, даже на официальных приёмах, когда корону полагалось лишь ненадолго примерять для приличия, её голова быстро начинала болеть. А ведь это даже не было основным злом. Пустота во взглядах, злорадство, пресмыкание, ненависть, и снова заискивающие шепотки. А всё равно – чужая она тут, не её это родина! И не забывали ей ткнуть в насмешливо-льстивом тоне в это.
И теперь у неё нет будущего. Её сын, её выстраданный, вымоленный у неба сын – был чудом! Целитель остерегал, говорил, что риски великие, что её здоровье уже подорвано, и что даже тогда она рисковала, но королева на то и королева, чтобы не слушать целителей, когда долг выше. Но ныне долг сжался железом на горле и отступить уже не кажется плохой идеей. Она боролась, билась, честно пыталась быть такой, как требовал долг, как ждала корона, но что получила? Утрату, которую не пережить, а до того – мертворождённых, и всё это смешано с постоянным страхом, вечным расчётом на каждый шаг и каждое слово – ведь слово королева и её жест – это вес.
Да, в отречении начнётся жизнь. Они будут молиться. Они попросят провинцию. Они будут там вместе. Два друга, два соратника, две скорби, и это возможно, возможно, только Господь услышит их! И только он будет иметь власть над ними!
– Отрекусь, – повторяет Рудольф, – Энрике выделит нам какую-нибудь провинцию. Мы сможем жить в праведности и будем помогать людям, нашим крестьянам…
Наивные мечты! Рудольф был добрым человеком, и мало что знал о реальной жизни. В том числе и о тех же крестьянах, которым так хотел сейчас помогать. Но и королева не знала большего. Они оба были оторваны от реальности, ведь так долго оберегали их стены замка, и даже когда Энрике попытался вести войну, они не стали проницательнее и так и не поняли своего же народа, искренне радуясь поддержке тех слоёв населения, которые были привычны поддерживать корону.
Пока же два сердца, связанные общей болью и общим, как им казалось, решением, укреплялись всё больше и больше в том, что нужно отдалиться от трона, сам принц крови ликовал.
Нет, его ликование не носило никакого предрассудительного характера, более того – он старательно изображал горе и скорбь по наследнику престола, и даже выложил целое состояние на то, чтобы каждый дом в столице был украшен подобающим траурным знаменем. Именно эти знамёна, видимые из любого окна королевского замка, ежеминутно добивали и короля, и королеву, но в чём можно было упрекнуть принца крови? Он скорбел!
О, как красиво он скорбел!
Молебны звучали каждый день, колокола звонили по ушедшему наследнику, маленькому безгрешному ангелу, и повсюду появлялся принц Энрике – скорбящий, преданный своему трону и не ставшему королём племяннику.
Рассказывали, что один солдат, видимо, желая угодить и продвинуться, обратился к нему как к «величеству», подразумевая то, о чём вслух не говорили: наследника нет, королева явно больше не родит и трон уйдёт Энрике. Так что же? Обрадовался принц? Нет! Продвинулся ли тот безымянный солдат? Да куда там! Его выпороли на конюшне и разжаловали, правда, злые языки утверждали, что некто наградил целым кошелем золота храбреца, но злые языки боялись себя обозначить и заговорить громче, а вот то, что солдата выпороли в кровь и мясо и бросили на конюшне без сознания – знали все.
Так что в скорбь Энрике поверить было легко. Да и печаль в нём была настоящая, правда, немного по другому поводу.
– Нужно ли продолжать наши приготовления, мой принц? – интересовался герцог Болмон уже в третий раз. Он был в тупике. С одной стороны – мятеж уже почти откровенно витал в воздухе, и принцу Энрике нужно было призвать всех к выступлению, с другой – ситуация и без того уже разобралась сама собой: наследника нет, да здравствует Энрике!
К тому же – Рудольф не так давно весьма непрозрачно намекнул на то, что собирается отречься. Нет, он, святая простота, полагал, что говорил весьма неясно и путанно, но Энрике, куда более искушённый в делах интрижных, раскусил намёк. Да оно и логично было. Хлипкий брат, измученный горем, давно хотел уединения и покоя. Он же, Энрике, всегда хотел трона и буйства. Так чего же было удивляться закономерному итогу?
Другой вопрос – куда теперь девать всю ту буйную волну, которую он сам же и собрал для того, чтобы добиться того, что само шло в руки? Не сказать же, идите, мол, по домам? После того, как он наобещал всяческих привилегий и богатств, а теперь? Нет, нужно было что-то делать. Но что? Развязывать войну не имело смысла, а распускать всех по домам? Да как бы это выглядело? Обозлённые люди, обманутые в надеждах, могут и против него подняться!
Словом, Энрике сам себя загнал в ловушку и не понимал что делать. Герцог Болмон, прекрасно понимавший положение своего принца, однако, ждал распоряжений. Они, чёрт возьми, ему были нужны!
– Я в затруднении, – честно признал принц крови. – Я в таком затруднении, что просто не знаю куда податься. Кажется, я поторопился.
Поторопился…в прошлый раз он поторопился пойти против брата, теперь поторопился собираться против него. Торопливость крови была у него от их общей с Рудольфом матери, а вот сам Рудольф пошёл в отца – их отец – выходец с севера, был разумен и собран, горд и спокоен. А вот мать… горячая кровь, тяготившаяся этикетом и необходимостью сдержанности. Их брак был мучением. Их кровь, вышедшая в две разных реки-души, собралась в братьях, чтобы разделить их.
Мадлен же пошла во вторую жену их отца – набожную, впрочем, обретшую набожность, после того, как её из фаворитки короля сделали официальной королевой.
– Мой принц, – герцог Болмон был необычайно серьёзен, – если позволите сказать мне как вашему верному слуге, как вашему другу, как…
– Да говори же!
– Я считаю, что вам нужно сосредоточиться на другом, – Болмон не обиделся на резкость принца крови. Нельзя обижаться на того, кто обязан тебе и скоро станет королём.
Принц нахмурился: он не видел проблемы, не знал, о чём конкретно говорит Болмон и на чём предлагает сосредоточиться. И это ему тоже не нравилось.
– О чём ты говоришь? – спросил Энрике.
– Я говорю о том, что нужно укрепить свои позиции как короля, – сказал герцог, – будущего короля. Во-первых, вы не обязаны людям ничем. Не вы их звали за собой. Не вы, а мы – ваши верные слуги, которые хотели вынудить вас занять престол и пойти против брата. Против короля, который допускает такой беспорядок в стране и нищенство своих подданных.
Энрике нахмурился ещё больше – мысль была ему ещё не до конца ясна, но звучала явно привлекательно.
– Вы, мой принц, всего лишь оказались в центре заговора, – продолжал Болмон, – сами того не ведая. Ваши люди, преданные вам люди, видя, как грустно и печально живётся простому люду в королевстве, потребовали низложения и попытались вовлечь вас в грязный и жестокий переворот против вашего же брата. От вашего имени они раздавали обещания и собирали силу, готовясь подорвать город, раскачать столицу, а следом и провинции…
– Красиво завернул, – Энрике начал понимать и лицо его прояснилось, – но что же теперь?
– Судите, – легко предложил Болмон. – судите этих людей. И меня, например, и моего сына. Судите прилюдно и…простите. Потому что милосердны. И людям, которые хотели пойти за нами, то есть, за вами, дайте то, что обещано. Так вы никого не обманете и покажете себя с самых сильных позиций: щедрость, мудрость, величие, милосердие.
Герцог Болмон был всерьёз озадачен поиском выхода для принца. Он знал, что нужно разрешить тяжёлую ситуацию как можно меньшими потерями и нашёл идеальное, как ему виделось, решение. Конечно, народ будет шептаться и даже смеяться, и кого-то всё равно придётся казнить, но как же красиво складывается!
Это не Энрике затеял бунт – это сами люди желали его возвышения.
Это не Энрике обещал – это люди, принадлежащие к самой верхушке.
Энрике же всех простил. Энрике раздал всем обещанное. Красивая картинка, которая прикроет неприглядную поспешность прежних решений.
– Прекрасно придумано! – оценил принц крови, – это очень хорошо.
Но тут же лицо его помрачнело. Он кое-что вспомнил и это ему не понравилось.
– Что значило твоё «во-первых»? – спросил Энрике.
Болмон слегка склонил голову:
– Благодарю вас за высокую оценку моего плана, мой принц! Я уверен, что всё произойдёт именно так как я и сказал, и ситуация разложится сама собой мягче любого шёлка.
Он притих, собираясь с мыслями. Энрике не торопил, хотя чувствовал, что сейчас услышит что-то малоприятное. Герцог же как нарочно тянул, раскланиваясь. Конечно, ему было приятно собственное всезнание и всеведение и он даже забыл, что изначально и сам узнал об этой тайне не сам, а по рассказу Селесты, впрочем – Селеста ведь его приобретение, так что её можно и не считать омрачением!
– Во-вторых, мой принц, у вас есть ещё одна угроза, о которой вы не знаете. Более того, никто, кроме доверенного мне лица не знает, – Болмон упивался своей властью, но тянуть больше было нельзя – лицо принца Энрике побелело от ярости, он не любил затяжных вступлений. – Ваша сестра носит дитя.
Сначала Энрике даже не понял о чём речь. У него не связались два понятия «Мадлен» и «дитя». Набожная, строгая, шедшая к Господу, проводящая все часы за молитвами и не имеющая никакой тяги к роскоши, одевающаяся скромнее своих же фрейлин Мадлен и…дитя?
Он даже засомневался: может у него еще есть сестра? Но нет, родных не было. Только Мадлен.
– Лжёшь! – рявкнул Энрике, оскорблённый за честь сестры, которую и сам презирал, и боялся, и всё же…готов был заступиться за неё. – Ты…
– Прошу вас! – Болмон ждал подобной реакции, но всё равно с трудом не отступил, когда Энрике стал подниматься из кресла, – мой принц! Правда, мой принц! У меня есть доверенное лицо в её свите. Она сама ей призналась.
Энрике поколебался ещё минуту. Он пытался соотнести в своём рассудке услышанное с тем, что знал всю жизнь. Мадлен – лицемерка и лгунья? Мадлен – грешница? Мадлен?! Его сестра Мадлен?
И другое бесновалось в его рассудке: у неё будет дитя. Соперник.
– От кого? – грозно спросил Энрике и вдруг обессиленно рухнул в кресло. Нет, этого не было в его планах! Не могло быть, ведь это дико, чудовищно, ведь это…Мадлен!
– К сожалению, выясняем, – уклонился Болмон, – моя доверенная не давит в этом вопросе, чтобы не вызвать подозрений. Но это правда. Каждое утро она сама затягивает принцессу в корсет и находится при ней почти неотлучно, чтобы скрывать.
У Энрике всё ещё не укладывалось в голове. Это было нелепо, лживо…и угрожающе.
– потому я и сказал, что это «во-вторых», – с беспокойством отозвался Болмон.
Впрочем, много чего говорят. А жить как-то надо. Город не остановил свою жизнь, хотя под запретом ныне многое: слишком уж яркие краски тканей, громкий смех на улицах, да всё, что к веселью ведёт. Стража разгоняет весельчаков, забывших – у королевства горе! Стража разворачивает в обход, удаляя от замка как можно дальше тех, кто посмел вырядиться неприлично в дни скорби. У всех горе, ведь все они поданные одного короля и одной королевы. А те поломаны от несчастья.
Из выездных двора только принцесса крови и осталась. Молится и молится. А с нею одна-две знатные дамы. Но все в строгом трауре, как и положено – великое горе сковало королевство. Единственный наследник умер!
Что же будет-то?
Кто поумнее чует – принц крови, хоть и держится достойно, да всяческую поддержку брату своему оказывает, а в очереди, как ни крути, на престол он следующий. И помнят, помнят все, как шёл уже Энрике против брата своего, да тогда не сдюжил, а ныне и опасения нет – кто же, как не он, на трон взойдёт? Один кандидат и есть.
– Может быть, королева ещё родит, – неуверенно судачат в толпе те, кто на уровне сердца не желает возвышения Энрике.
Но от таких отмахиваются. Королева четырёх мёртвых произвела на свет, а пятый выжил, но оказался болен. Тут уже не до надежды!
Помнят это, надо сказать, и советники короны, и сама королева. Она в постели лежит, а ни сна, ни забвения нет. И от королевы в ней мало что осталось – сейчас она женщина, несчастная женщина, мать умершего сына, само воплощение пустоты.
– Вам надо снова жениться, мой король, – шепчет королева, когда её безутешный супруг, соединенный с нею скорбью, заглядывает к ней в покои, чтобы убедиться в том, что скорбь всё также темна и тяжела. Нет власти, побеждающей её. – Другая, моложе, сильнее подарит вам наследника.
Король молчит долго и мрачно прежде, чем ответить:
– Нас перед богом соединили, дорогая Мари, а теперь ты хочешь, чтобы я от клятвы своей отступил?
Королева слабо улыбается, но это отнимает слишком много сил. Нет, у них было хорошее взаимопонимание с первых минут, хотя и брак их был договорным, без оглядки на чувства, как полагается. Но всё же – они сумели с первых дней создать дружбу и укрепляли её.
– Корона ждёт того, кто защитит её, – напоминает несчастная. – У меня не вышло, и это говорит о воле бога. Он соединил нас не просто так, но я должна принять и принимаю волю…
Король качает головой. Он уже не молод. Да и слова его жены, его соратницы, стоявшей за него перед своей роднёй во всех дипломатических переговорах, даже когда Энрике шёл по их же стране, не новы для него. Королю уже твердили подобное, намекали, да и открыто уговаривали. Но всё же принцесса крови Мадлен была не единственной, кто верил в бога в этой семье.
– Не убеждай, не выйдет, – заверяет король, – и влиятельнее, сладкоречивее люди пытались, да не смогли.
Королева молчит. Она благодарна за эту поддержку, но благодарна как женщина, как королева – она убита ею.
– Я думаю, надо признать очевидное, – королю тяжело, но он умеет быть сильным. Теперь ему эта сила необходима, без неё нет будущего. – Уже пора было давно, но я упорствовал, и, быть может, это кара пришла на наши головы из-за моей гордыни…
Он боится этого больше всего. Ведь знал же, прекрасно знал, что Энрике жаждет трона! И даже тогда, когда Энрике пошёл на примирение, всё равно знал, что это ненадолго! И что же он сделал? Ничего. Просто продолжил править, а теперь его сын мёртв. И чем не кара за неуступчивость?
– Нет…– королева соображает быстрее, чем Рудольф успевает сказать ей свою волю, – нет, не может быть… это не ты, не твоя гордыня, не твоя вина! Это я. Это я не уберегла. Я…
Слёзы – горькие слёзы по утраченному будущему и надежде – это ничто, по сравнению с тем горем, которое залегает куда глубже, чем любая рана и травит изнутри неискоренимым, не знающим лекарства, ядом.
Они долго плачут. Не король и королева, а раздавленные люди. Утратившие надежду. Утратившие свет и будущее.
– Я отрекусь, – тихо шепчет король, когда слёзы заканчиваются и вместо них в глазах остаётся лишь жжение, которое никак не изгнать и не смягчить. – Я отрекусь в пользу брата. У него есть жена, есть наследники и бастарды… он будет править.
– Отрекусь, – повторяет королева, или пока ещё королева, и решимость крепнет в ней. Как верно! Как правильно Рудольф решил! Она когда-то грезила замками и балами, ей чудилось, что она будет носить корону, и будет счастлива в ней. Но корона оказалась неудобна и тяжела, даже на официальных приёмах, когда корону полагалось лишь ненадолго примерять для приличия, её голова быстро начинала болеть. А ведь это даже не было основным злом. Пустота во взглядах, злорадство, пресмыкание, ненависть, и снова заискивающие шепотки. А всё равно – чужая она тут, не её это родина! И не забывали ей ткнуть в насмешливо-льстивом тоне в это.
И теперь у неё нет будущего. Её сын, её выстраданный, вымоленный у неба сын – был чудом! Целитель остерегал, говорил, что риски великие, что её здоровье уже подорвано, и что даже тогда она рисковала, но королева на то и королева, чтобы не слушать целителей, когда долг выше. Но ныне долг сжался железом на горле и отступить уже не кажется плохой идеей. Она боролась, билась, честно пыталась быть такой, как требовал долг, как ждала корона, но что получила? Утрату, которую не пережить, а до того – мертворождённых, и всё это смешано с постоянным страхом, вечным расчётом на каждый шаг и каждое слово – ведь слово королева и её жест – это вес.
Да, в отречении начнётся жизнь. Они будут молиться. Они попросят провинцию. Они будут там вместе. Два друга, два соратника, две скорби, и это возможно, возможно, только Господь услышит их! И только он будет иметь власть над ними!
– Отрекусь, – повторяет Рудольф, – Энрике выделит нам какую-нибудь провинцию. Мы сможем жить в праведности и будем помогать людям, нашим крестьянам…
Наивные мечты! Рудольф был добрым человеком, и мало что знал о реальной жизни. В том числе и о тех же крестьянах, которым так хотел сейчас помогать. Но и королева не знала большего. Они оба были оторваны от реальности, ведь так долго оберегали их стены замка, и даже когда Энрике попытался вести войну, они не стали проницательнее и так и не поняли своего же народа, искренне радуясь поддержке тех слоёв населения, которые были привычны поддерживать корону.
Пока же два сердца, связанные общей болью и общим, как им казалось, решением, укреплялись всё больше и больше в том, что нужно отдалиться от трона, сам принц крови ликовал.
Нет, его ликование не носило никакого предрассудительного характера, более того – он старательно изображал горе и скорбь по наследнику престола, и даже выложил целое состояние на то, чтобы каждый дом в столице был украшен подобающим траурным знаменем. Именно эти знамёна, видимые из любого окна королевского замка, ежеминутно добивали и короля, и королеву, но в чём можно было упрекнуть принца крови? Он скорбел!
О, как красиво он скорбел!
Молебны звучали каждый день, колокола звонили по ушедшему наследнику, маленькому безгрешному ангелу, и повсюду появлялся принц Энрике – скорбящий, преданный своему трону и не ставшему королём племяннику.
Рассказывали, что один солдат, видимо, желая угодить и продвинуться, обратился к нему как к «величеству», подразумевая то, о чём вслух не говорили: наследника нет, королева явно больше не родит и трон уйдёт Энрике. Так что же? Обрадовался принц? Нет! Продвинулся ли тот безымянный солдат? Да куда там! Его выпороли на конюшне и разжаловали, правда, злые языки утверждали, что некто наградил целым кошелем золота храбреца, но злые языки боялись себя обозначить и заговорить громче, а вот то, что солдата выпороли в кровь и мясо и бросили на конюшне без сознания – знали все.
Так что в скорбь Энрике поверить было легко. Да и печаль в нём была настоящая, правда, немного по другому поводу.
– Нужно ли продолжать наши приготовления, мой принц? – интересовался герцог Болмон уже в третий раз. Он был в тупике. С одной стороны – мятеж уже почти откровенно витал в воздухе, и принцу Энрике нужно было призвать всех к выступлению, с другой – ситуация и без того уже разобралась сама собой: наследника нет, да здравствует Энрике!
К тому же – Рудольф не так давно весьма непрозрачно намекнул на то, что собирается отречься. Нет, он, святая простота, полагал, что говорил весьма неясно и путанно, но Энрике, куда более искушённый в делах интрижных, раскусил намёк. Да оно и логично было. Хлипкий брат, измученный горем, давно хотел уединения и покоя. Он же, Энрике, всегда хотел трона и буйства. Так чего же было удивляться закономерному итогу?
Другой вопрос – куда теперь девать всю ту буйную волну, которую он сам же и собрал для того, чтобы добиться того, что само шло в руки? Не сказать же, идите, мол, по домам? После того, как он наобещал всяческих привилегий и богатств, а теперь? Нет, нужно было что-то делать. Но что? Развязывать войну не имело смысла, а распускать всех по домам? Да как бы это выглядело? Обозлённые люди, обманутые в надеждах, могут и против него подняться!
Словом, Энрике сам себя загнал в ловушку и не понимал что делать. Герцог Болмон, прекрасно понимавший положение своего принца, однако, ждал распоряжений. Они, чёрт возьми, ему были нужны!
– Я в затруднении, – честно признал принц крови. – Я в таком затруднении, что просто не знаю куда податься. Кажется, я поторопился.
Поторопился…в прошлый раз он поторопился пойти против брата, теперь поторопился собираться против него. Торопливость крови была у него от их общей с Рудольфом матери, а вот сам Рудольф пошёл в отца – их отец – выходец с севера, был разумен и собран, горд и спокоен. А вот мать… горячая кровь, тяготившаяся этикетом и необходимостью сдержанности. Их брак был мучением. Их кровь, вышедшая в две разных реки-души, собралась в братьях, чтобы разделить их.
Мадлен же пошла во вторую жену их отца – набожную, впрочем, обретшую набожность, после того, как её из фаворитки короля сделали официальной королевой.
– Мой принц, – герцог Болмон был необычайно серьёзен, – если позволите сказать мне как вашему верному слуге, как вашему другу, как…
– Да говори же!
– Я считаю, что вам нужно сосредоточиться на другом, – Болмон не обиделся на резкость принца крови. Нельзя обижаться на того, кто обязан тебе и скоро станет королём.
Принц нахмурился: он не видел проблемы, не знал, о чём конкретно говорит Болмон и на чём предлагает сосредоточиться. И это ему тоже не нравилось.
– О чём ты говоришь? – спросил Энрике.
– Я говорю о том, что нужно укрепить свои позиции как короля, – сказал герцог, – будущего короля. Во-первых, вы не обязаны людям ничем. Не вы их звали за собой. Не вы, а мы – ваши верные слуги, которые хотели вынудить вас занять престол и пойти против брата. Против короля, который допускает такой беспорядок в стране и нищенство своих подданных.
Энрике нахмурился ещё больше – мысль была ему ещё не до конца ясна, но звучала явно привлекательно.
– Вы, мой принц, всего лишь оказались в центре заговора, – продолжал Болмон, – сами того не ведая. Ваши люди, преданные вам люди, видя, как грустно и печально живётся простому люду в королевстве, потребовали низложения и попытались вовлечь вас в грязный и жестокий переворот против вашего же брата. От вашего имени они раздавали обещания и собирали силу, готовясь подорвать город, раскачать столицу, а следом и провинции…
– Красиво завернул, – Энрике начал понимать и лицо его прояснилось, – но что же теперь?
– Судите, – легко предложил Болмон. – судите этих людей. И меня, например, и моего сына. Судите прилюдно и…простите. Потому что милосердны. И людям, которые хотели пойти за нами, то есть, за вами, дайте то, что обещано. Так вы никого не обманете и покажете себя с самых сильных позиций: щедрость, мудрость, величие, милосердие.
Герцог Болмон был всерьёз озадачен поиском выхода для принца. Он знал, что нужно разрешить тяжёлую ситуацию как можно меньшими потерями и нашёл идеальное, как ему виделось, решение. Конечно, народ будет шептаться и даже смеяться, и кого-то всё равно придётся казнить, но как же красиво складывается!
Это не Энрике затеял бунт – это сами люди желали его возвышения.
Это не Энрике обещал – это люди, принадлежащие к самой верхушке.
Энрике же всех простил. Энрике раздал всем обещанное. Красивая картинка, которая прикроет неприглядную поспешность прежних решений.
– Прекрасно придумано! – оценил принц крови, – это очень хорошо.
Но тут же лицо его помрачнело. Он кое-что вспомнил и это ему не понравилось.
– Что значило твоё «во-первых»? – спросил Энрике.
Болмон слегка склонил голову:
– Благодарю вас за высокую оценку моего плана, мой принц! Я уверен, что всё произойдёт именно так как я и сказал, и ситуация разложится сама собой мягче любого шёлка.
Он притих, собираясь с мыслями. Энрике не торопил, хотя чувствовал, что сейчас услышит что-то малоприятное. Герцог же как нарочно тянул, раскланиваясь. Конечно, ему было приятно собственное всезнание и всеведение и он даже забыл, что изначально и сам узнал об этой тайне не сам, а по рассказу Селесты, впрочем – Селеста ведь его приобретение, так что её можно и не считать омрачением!
– Во-вторых, мой принц, у вас есть ещё одна угроза, о которой вы не знаете. Более того, никто, кроме доверенного мне лица не знает, – Болмон упивался своей властью, но тянуть больше было нельзя – лицо принца Энрике побелело от ярости, он не любил затяжных вступлений. – Ваша сестра носит дитя.
Сначала Энрике даже не понял о чём речь. У него не связались два понятия «Мадлен» и «дитя». Набожная, строгая, шедшая к Господу, проводящая все часы за молитвами и не имеющая никакой тяги к роскоши, одевающаяся скромнее своих же фрейлин Мадлен и…дитя?
Он даже засомневался: может у него еще есть сестра? Но нет, родных не было. Только Мадлен.
– Лжёшь! – рявкнул Энрике, оскорблённый за честь сестры, которую и сам презирал, и боялся, и всё же…готов был заступиться за неё. – Ты…
– Прошу вас! – Болмон ждал подобной реакции, но всё равно с трудом не отступил, когда Энрике стал подниматься из кресла, – мой принц! Правда, мой принц! У меня есть доверенное лицо в её свите. Она сама ей призналась.
Энрике поколебался ещё минуту. Он пытался соотнести в своём рассудке услышанное с тем, что знал всю жизнь. Мадлен – лицемерка и лгунья? Мадлен – грешница? Мадлен?! Его сестра Мадлен?
И другое бесновалось в его рассудке: у неё будет дитя. Соперник.
– От кого? – грозно спросил Энрике и вдруг обессиленно рухнул в кресло. Нет, этого не было в его планах! Не могло быть, ведь это дико, чудовищно, ведь это…Мадлен!
– К сожалению, выясняем, – уклонился Болмон, – моя доверенная не давит в этом вопросе, чтобы не вызвать подозрений. Но это правда. Каждое утро она сама затягивает принцессу в корсет и находится при ней почти неотлучно, чтобы скрывать.
У Энрике всё ещё не укладывалось в голове. Это было нелепо, лживо…и угрожающе.
– потому я и сказал, что это «во-вторых», – с беспокойством отозвался Болмон.
