Лигианец что-то попытался сказать, но Симон только наступил на тело сверху тяжёлым сапогом, не позволяя оправданиям коснуться своего слуха. По урокам жизни Симон крепко знал – услышать врага – это первый шаг к тому, чтобы понять врага, а понимание уже слишком близко к состраданию, а это уже гибель. Прозреешь ненароком и узнаешь, что нет у тебя врага в том, кто стоит напротив, а за спиной твоей враг, где-то среди союзников.
А это путь к падению. Нельзя слушать.
– Да ты молчи уже лучше, молчи, – участливо подсказал Симон, – толку не будет, всё уже решено. Ты смирись, а перед тем как всё кончится, дослушай. Я не мастер на речи, но скажу уж как умею. Ты должен понять, что убить её надо было без шума. Либо наоборот, с шумом, но так, чтобы казалось, что это кто из мужиков или девок её. Или разборка. А вот приходить к ней домой не надо было. Беспорядок оставил. Ясно же – посторонний не нашёл бы того жилья. А ты нашёл. А вдруг тебя кто видел? Нет, брат, так дела не делаются, подвёл ты нас, всю Лигу подвёл!
Вдохновение неожиданно обняло душу Симона и слова полились сами.
– Добро бы я один тебя просил о деле, я бы и простил твою ошибку. А так? Нет, Альбина подводить нельзя, и надо было сразу усечь – если он просит, то сделать надо как сказано, а не как получилось или как уж получится, а то вон чего у нас с тобой вышло! Думаешь, не жаль мне тебя? По-человечески жаль, да только прежде человека я – лигианец, а за Лигу и её интересы я кого угодно порву!
Вдохновение, словно испугавшись, отступило от Симона и его короткая, но неожиданно пылкая речь, удивившая, надо сказать, и его самого, несклонного к монологам, оборвалась как-то неловко, словно и не было сказано ничего важного. На деле же Симон не знал как закончить и потому решил для себя, что и без того уже достаточно донёс нужную мысль до лигианца, жизнь которого выплясывала последние минуты.
Да и просьбу Альбина уже выполнил.
Чего оставалось делать? Движение руки было уже отточенным, твёрдым. Симон знал – вся его значимость содержится в твёрдости руки, и если позволит он рукам задрожать, то не быть ему в Лиге и никем уж не быть – не потерпят слабости даже бывшие его товарищи. От того Симон и в море не употреблял лишнего, даже когда выбор стоял между дурной тухлой водой и свежим весёлым пойлом, и сейчас старался меру держать, и если пил, то разбавлял водою, да и пил маленькими глотками.
Но рука зато не подводила ещё и сейчас она верно скользнула к горлу лигианца, жизнь которого не имела никакого больше значения для Лиги и даже не заметила веса зажатого рабочего кинжала. Кинжалом этим Симон гордился по праву – он был изящен и короток, но при этом имел небольшую хитрость – его чуть скошенное влево лезвие позволяло ранить не так глубоко, но рана оставалась куда глубже и противник терял много крови. В драке незаменимая вещь! А вот в полевых условиях Симон опасался выходить с одним кинжалом, впрочем, в полевых условиях ему пока не доводилось работать в полной силе.
Зато резать глотки таким кинжалом было очень удобно. Мгновение прошло быстро, смерть наступила моментально, но Симон выдержал для верности ещё минут пять, прежде, чем оглядеть логово уже наверняка мёртвого лигианца.
Вот жилище вызвало отвращение. Оно было убогим, как и у большинства прозябающих на кое-каких мелких поручений Лиги. Что мог конкретно этот, уже мёртвый соратник Симона? Симон знакомился с его навыками и послужным списком – мелкие грабежи, пьянство, потом неожиданно удачное убийство, спрятанное за пьяной дракой, а потом…уже неприкрытее пьянки.
Такого никто не хватится. Он не особенно много значит. Он не умеет подделывать подписи, он не карманник, не крадёт писем, не вызнаёт тайн и не наёмник для охраны или убийства. Толку-то! таких лигианцев много, слишком много – вот и приходится иногда временно повышать кого-нибудь из них, давая какое-нибудь поручение, чтобы потом умертвить без подозрений.
У убитого не было постоянного убежища, не было сбережений, да и женщины, к которой он мог пойти в постоянной надежде не было. Серые, мокрые от проливных дождей, портящих небо последние две недели, стены были особенно холодными и мерзкими, не было ни стула, ни кресла, ни стола – лишь жалкий тюфяк, служивший кроватью. Ну ещё, пожалуй, какой-то мешок, в котором, по-видимому, и содержались все вещи.
Симон не был брезглив. Море отучило его от этого, а может быть прежде отучила его нищета, та самая, что и привела его к службе в море. Зато Симон был осторожен. Оглядев жилище, если жилищем эту нору можно было назвать, он остановил свой взгляд на мешке. Конечно, не следовало там ничего ожидать, но проверить стоило.
Кусок ткани, в котором когда-то можно было опознать сменную рубаху, ещё какие-то жалкие тряпки, похоже, что одежда или что-то на неё похожее… Симон перетряхнул ткани, надеясь, что всё-таки попадётся что-то стоящее. Но надежды были тщетны. Ни денег, ни монет! Дальше в мешке он нашёл лишь кувшин с присохшим к его стенкам слизью. Кажется, в этом кувшине когда-то было вино. Самое дешевое, какое только можно позволить себе на жалкие медяки, а то и вовсе из одного только сострадания трактирщиков. Единственная относительно ценная находка была также завёрнута в тряпицу. Хотя бы чистую! Это был кусок хлеба – серого, из грубой муки, даже непропеченный в середине – хлеб бедняка, который будет рад и этому, да и жаловаться не посмеет, и кусочек сыра. Да, точно сыра. С одной стороны жёлтый бочок куска был уже подёрнут плесенью, но зато другие его стороны были ещё в нормальном цвете.
Симон не раздумывал. Он взял кусок хлеба, который поместился бы на его ладони, и кусок сыра, толщиной в палец, а шириной в половину хлеба, и сунул всё найденное в карман.
Рассуждал он просто: мёртвым ни хлеб, ни сыр уже не нужны!
Дальше, не скрываясь, и не пытаясь как-то сделаться незаметнее, Симон вышел на улицу. Такую же жалкую как и логово, в котором он был, и такое же жалкое, как только что отнятая им жизнь.
Жизнь человека, которого не скоро ещё хватятся!
Но далеко уйти ему не удалось, хотя Симон и прибавлял шага – не от страха, нет, от отвращения. Нищета улицы, которую он пересекал, напоминала ему его собственное нищенское и несчастное детство, от которого он бежал и сейчас. Не с ним это было! Не с ним! это был кто-то другой, а он, Симон, добивается успехов!
Он ускорял шаг, петлял по улочкам, которые, как назло, кишели такой же нищетой, и провоняли насквозь чем-то тухлым и кислым, да наполнилось шумом – ругань, причитания, шум играющих детей… незатейливы их игры, но желудки одинаково пусты.
Заглядевшись на кусок прошлого, словно снова вставшего перед его внутренним взором, Симон едва не упал, споткнувшись о какую-то затейливо прикрытую яму. Прямо на проходном месте. Местные огибали её ловко, не замечая, а он…
Смешно и нелепо!
Симон даже выругался.
– В первый раз вы здесь, господин? – его тотчас окликнули.
Внимательный к окружению Симон вскинул голову, готовый к надменному или же наоборот почтительному ответу – по обстоятельствам, и увидел, как за ним наблюдает, стоя в двух шагах от него, седой высокий человек.
«Вояка!» – окрестил его про себя Симон. Он и сам не знал что именно его навело на эту мысль. Воинственная ли худоба, которая подчинилась возрасту, но всё же осталась проступать во всём теле незнакомца, или его лицо, пересечённое надвое шрамом? А может сам голос – охриплый, сухой.
– Всё в порядке, – заверил Симон, переступая ближе к незнакомцу. По опыту собственной жизни он знал, что не стоит разговаривать очень уж открыто в нищих местечках. Услышат. – Спасибо. Я давно не был здесь.
– Оно и верно! – кивнул Вояка, и седина растрепалась по его плечам от движения, – оно и правильно. Здесь место гиблое.
– Гиблое, – согласился Симон, избравший путь вежливости, всё-таки не стоило затевать пустой ссоры без повода. – Но я, пожалуй, и буду выбираться.
Он и правда развернулся и пошагал уже прочь, когда Вояка продолжил:
– Что мы без вас бы делали? Корона сюда и не пойдёт, а вы стережёте.
Вы?! Лига? Нет, про неё знают, это не секрет – нельзя сохранить в тайне людей, который стали прослойкой между мирами города и знати. К Лиге за помощью и справедливостью приходят также, как и к целителям. Знают и законы. И уклад...
– Что? – Симон обернулся на Вояку, – что ты говоришь, старик?
– Да вижу! – отмахнулся он, – одежа у тебя простая, но чистая. И выглядишь… ты лигианец!
Симон очень старался не выделяться среди нищеты. Он знал куда шёл. Знал он и как должен выглядеть, но гордость положения не позволила ему обрядиться в грязное. Оделся он просто, но в чистое. Тем себя, похоже, и выдал.
– Я не понимаю тебя, старик! – мрачно ответствовал Симон, – не болтай попусту, если не хочешь проблем.
– Проблем? Не хочу проблем! – заторопился Вояка, будто и правда испугали его слова Симона, или дошло до пустой седой головы, что слова бывают опаснее и страшнее кинжала.
Парадокс! Все знают, что Лига есть. Все знают, что лигианцы – это ещё одни стражи города. Все знают, что они поддерживают порядок там и на таких слоях, где корона и не ступит. Все знают об этом, но это остаётся тем, о чём вслух стараются не говорить. Это тайна, в которой нет самой сути тайн. Но есть основание скрывать – корона, например, не может отказаться от Лиги, которая и прикроет, и защитит, и в раздаче хлеба поучаствует, и врага уберёт, и с народом выйдет на разговор – куда более прямой и ясный. Несложно! Но опора! И в том договор есть – Симон сам увидел письмо с гербовой королевской стрелой…
Лига в обмен следит за тем, чтобы мерзавцев и алчных до лёгкой добычи не было больше, чем всегда, чтобы воры и уличные девки вели себя пристойно, чтобы наёмники не расходились больше, чем следует и чтобы нападали там, где нужно, а где нужно и защитою встали.
Но любопытство губительно! Симону бы пойти прочь, забыть этого Вояку и идти своею дорогой докладывать Альбину об исполненном деле, ан нет! Впоследствии Симон будет жалеть об этом, но сейчас он сглупил:
– Чего же ты хочешь, старик?
Вояка, кажется, даже обрадовался вопросу, и подобострастно глядя на Симона, ответил:
– Хочу в Лигу!
Симона разобрал смех. В Лигу! Надо же! Расскажешь кому – на смех поднимут. Впрочем, нет, Альбину всё равно говорить не надо – у него голова странно работает, он в последние дни в милосердие ударился, с него станется и взять его. А чего его брать? Убивать есть кому, и чем меньше убийц в Лиге, тем выше можно задрать ценник. А на что иное тоже умельцев хватает.
– Ты не смотри что я уже в годах, – смутился Вояка, по-своему истолковав веселье Симона, – я много лет воевал. Всё толку нет. А так пригожусь. Да и надо мне немного. Семьи нет. Вернее пса буду, если примете.
Симон осёкся. А ведь и верно говорит! И полезно иметь своего человека. Вот только не такого. Моложе, поглупее. А этот ещё непонятно кто и для чего его караулит. Но за идею подать благодарность надо.
Симон вздохнул:
– В Лигу попасть долгое дело, хлопотное, есть много желающих, а за каждым глаз нужен. Не берём мы абы кого. Поручителя надо. В самой Лиге. А это…недёшево.
Симон решил про себя так, что если Вояка всё-таки решит заплатить и, главное, сможет, то Симон его как-нибудь уж протолкнёт в Лигу, ничего страшного – про должность, в конце концов, никто не договаривался. А в Лиге можно и посыльным быть, знаете ли! А если отвяжется – тоже ничего.
Но Вояка поступил так, как Симон не ожидал. Он не стал охать и ахать, не стал жаловаться на нищету или спрашивать сколько нужно, и кому, не стал юлить и просить отсрочки – словом, не сделал ничего из всего того, что можно было бы от него ожидать. Вместо этого Вояка криво усмехнулся и лицо его преобразилось, стало жёстче, шрам как будто зачернился и стал глубже, а сам взгляд потяжелел, но хуже всего был последовавший вопрос:
– А кто сумму установил, сынок?
С запоздалым ужасом Симон сообразил, что сотворил глупость. С Альбина, да и не только с него станется провести проверку такую. Мол, не берёт ли Симон взяток! Нет, сейчас Симон может отбрехаться – я, дескать, проверяю чистоту будущего соратника, и если он готов платить за то, чтобы вступить в Лигу, то нам такой не нужен!
Но ощущение неприятное и в желудке неприятный комок уже нарос. Нехорошая эта была встреча, крайне нехорошая.
– Уйди, старик! – Симон не кричал, голос предал его неожиданно и нелепо, какой-то страх всё-таки бродил в его сути, сжимал горло.
Симон поддавался страху. Умом он понимал, что ничего страшного не произошло, что всё, даже если этот старик и лигианец, можно вывернуть как шутку или проверку, но почему-то было нехорошо не душе. И эта нехорошесть ничего не имела общего со свершённым убийством – оно было поручением, не более. А вот этот разговор был каким-то бредом. И Симону не нравилось, что этот бред теперь занимал все его мысли.
Осторожнее надо быть, осторожнее! Симон корил себя за неаккуратность почти до самой городской площади. Но вскоре всё же молодость и беспечность победили страх. Он ничего откровенно не предложил, и ничего не назначил. Более того, подтвердить сказанное им некому, кроме этого старика-вояки. Так чего переживать?
Симон наскоро зашёл в Лигу. Альбин, к его удивлению, отсутствовал. Такое за главой Лиги было редко. Но всё же бывало.
– По-моему, у нас важный заказ на носу, – доверительно сообщил Онвер, который, конечно, знал куда больше многих.
Важный заказ? Это хорошо. Это очень хорошо, если это и правда так, и истина не кроется в том, что его Альбин просто не хочет принимать. Раньше Симону это бы и в голову не пришло, а сейчас невольно скользнуло. Нет, он прогнал неловкую злую мысль, но всё же эта мысль была, и миг вернувшегося страха тоже был.
И это уже никак не прогнать из истории душонки!
– Передать чего? – Онвер был сама любезность.
– Пожалуй, – Симон немного поколебался. Ничего не передавать, отмолчаться было бы верной стратегией, но Альбин мог рассердиться за то, что Симон не рассказал всего сразу. Так что Симон попросил у Онвера лист и быстро написал: «всё исполнено. Симон». – Передай это ему.
Симон демонстративно сложил лист в несколько раз и перевязал послание кусочком нитки, которую всё также услужливо подал ему Онвер. Онвер и глазом не повёл и ничем не выдал какой-то обиды или смешка. Разумеется, никто не помешает Онверу прочесть послание, но что он из него поймёт?
– Похлёбки? – предложил Онвер. Пообещав передать послание при первой же возможности.
Симон отказался. Он спешил. Да и аппетита не было. Какой-то нелепый складывался день, и странный осадок всё равно мутнел на дне его души.
Онвер или понял, или его предложение было всего лишь привычной вежливостью, но он не стал настаивать и Симон выскочил из Пристанища, он и правда спешил. Так спешил, что всякую муть из души разогнало.
И успел.
Миновав грязные ступени, отделяющие его тайну от города, Симон вошёл в своё убежище. На самом деле, про это место никто из лигианцев не знал. Даже Альбин. И Симон всегда петлял по улочкам, чтобы сюда добраться. Это было его тайной, и здесь он устроился на второй свой ночлег. Ну и здесь же проводил те дела, которые не должны были достигнуть знания лигианцев.
А это путь к падению. Нельзя слушать.
– Да ты молчи уже лучше, молчи, – участливо подсказал Симон, – толку не будет, всё уже решено. Ты смирись, а перед тем как всё кончится, дослушай. Я не мастер на речи, но скажу уж как умею. Ты должен понять, что убить её надо было без шума. Либо наоборот, с шумом, но так, чтобы казалось, что это кто из мужиков или девок её. Или разборка. А вот приходить к ней домой не надо было. Беспорядок оставил. Ясно же – посторонний не нашёл бы того жилья. А ты нашёл. А вдруг тебя кто видел? Нет, брат, так дела не делаются, подвёл ты нас, всю Лигу подвёл!
Вдохновение неожиданно обняло душу Симона и слова полились сами.
– Добро бы я один тебя просил о деле, я бы и простил твою ошибку. А так? Нет, Альбина подводить нельзя, и надо было сразу усечь – если он просит, то сделать надо как сказано, а не как получилось или как уж получится, а то вон чего у нас с тобой вышло! Думаешь, не жаль мне тебя? По-человечески жаль, да только прежде человека я – лигианец, а за Лигу и её интересы я кого угодно порву!
Вдохновение, словно испугавшись, отступило от Симона и его короткая, но неожиданно пылкая речь, удивившая, надо сказать, и его самого, несклонного к монологам, оборвалась как-то неловко, словно и не было сказано ничего важного. На деле же Симон не знал как закончить и потому решил для себя, что и без того уже достаточно донёс нужную мысль до лигианца, жизнь которого выплясывала последние минуты.
Да и просьбу Альбина уже выполнил.
Чего оставалось делать? Движение руки было уже отточенным, твёрдым. Симон знал – вся его значимость содержится в твёрдости руки, и если позволит он рукам задрожать, то не быть ему в Лиге и никем уж не быть – не потерпят слабости даже бывшие его товарищи. От того Симон и в море не употреблял лишнего, даже когда выбор стоял между дурной тухлой водой и свежим весёлым пойлом, и сейчас старался меру держать, и если пил, то разбавлял водою, да и пил маленькими глотками.
Но рука зато не подводила ещё и сейчас она верно скользнула к горлу лигианца, жизнь которого не имела никакого больше значения для Лиги и даже не заметила веса зажатого рабочего кинжала. Кинжалом этим Симон гордился по праву – он был изящен и короток, но при этом имел небольшую хитрость – его чуть скошенное влево лезвие позволяло ранить не так глубоко, но рана оставалась куда глубже и противник терял много крови. В драке незаменимая вещь! А вот в полевых условиях Симон опасался выходить с одним кинжалом, впрочем, в полевых условиях ему пока не доводилось работать в полной силе.
Зато резать глотки таким кинжалом было очень удобно. Мгновение прошло быстро, смерть наступила моментально, но Симон выдержал для верности ещё минут пять, прежде, чем оглядеть логово уже наверняка мёртвого лигианца.
Вот жилище вызвало отвращение. Оно было убогим, как и у большинства прозябающих на кое-каких мелких поручений Лиги. Что мог конкретно этот, уже мёртвый соратник Симона? Симон знакомился с его навыками и послужным списком – мелкие грабежи, пьянство, потом неожиданно удачное убийство, спрятанное за пьяной дракой, а потом…уже неприкрытее пьянки.
Такого никто не хватится. Он не особенно много значит. Он не умеет подделывать подписи, он не карманник, не крадёт писем, не вызнаёт тайн и не наёмник для охраны или убийства. Толку-то! таких лигианцев много, слишком много – вот и приходится иногда временно повышать кого-нибудь из них, давая какое-нибудь поручение, чтобы потом умертвить без подозрений.
У убитого не было постоянного убежища, не было сбережений, да и женщины, к которой он мог пойти в постоянной надежде не было. Серые, мокрые от проливных дождей, портящих небо последние две недели, стены были особенно холодными и мерзкими, не было ни стула, ни кресла, ни стола – лишь жалкий тюфяк, служивший кроватью. Ну ещё, пожалуй, какой-то мешок, в котором, по-видимому, и содержались все вещи.
Симон не был брезглив. Море отучило его от этого, а может быть прежде отучила его нищета, та самая, что и привела его к службе в море. Зато Симон был осторожен. Оглядев жилище, если жилищем эту нору можно было назвать, он остановил свой взгляд на мешке. Конечно, не следовало там ничего ожидать, но проверить стоило.
Кусок ткани, в котором когда-то можно было опознать сменную рубаху, ещё какие-то жалкие тряпки, похоже, что одежда или что-то на неё похожее… Симон перетряхнул ткани, надеясь, что всё-таки попадётся что-то стоящее. Но надежды были тщетны. Ни денег, ни монет! Дальше в мешке он нашёл лишь кувшин с присохшим к его стенкам слизью. Кажется, в этом кувшине когда-то было вино. Самое дешевое, какое только можно позволить себе на жалкие медяки, а то и вовсе из одного только сострадания трактирщиков. Единственная относительно ценная находка была также завёрнута в тряпицу. Хотя бы чистую! Это был кусок хлеба – серого, из грубой муки, даже непропеченный в середине – хлеб бедняка, который будет рад и этому, да и жаловаться не посмеет, и кусочек сыра. Да, точно сыра. С одной стороны жёлтый бочок куска был уже подёрнут плесенью, но зато другие его стороны были ещё в нормальном цвете.
Симон не раздумывал. Он взял кусок хлеба, который поместился бы на его ладони, и кусок сыра, толщиной в палец, а шириной в половину хлеба, и сунул всё найденное в карман.
Рассуждал он просто: мёртвым ни хлеб, ни сыр уже не нужны!
Дальше, не скрываясь, и не пытаясь как-то сделаться незаметнее, Симон вышел на улицу. Такую же жалкую как и логово, в котором он был, и такое же жалкое, как только что отнятая им жизнь.
Жизнь человека, которого не скоро ещё хватятся!
Но далеко уйти ему не удалось, хотя Симон и прибавлял шага – не от страха, нет, от отвращения. Нищета улицы, которую он пересекал, напоминала ему его собственное нищенское и несчастное детство, от которого он бежал и сейчас. Не с ним это было! Не с ним! это был кто-то другой, а он, Симон, добивается успехов!
Он ускорял шаг, петлял по улочкам, которые, как назло, кишели такой же нищетой, и провоняли насквозь чем-то тухлым и кислым, да наполнилось шумом – ругань, причитания, шум играющих детей… незатейливы их игры, но желудки одинаково пусты.
Заглядевшись на кусок прошлого, словно снова вставшего перед его внутренним взором, Симон едва не упал, споткнувшись о какую-то затейливо прикрытую яму. Прямо на проходном месте. Местные огибали её ловко, не замечая, а он…
Смешно и нелепо!
Симон даже выругался.
– В первый раз вы здесь, господин? – его тотчас окликнули.
Внимательный к окружению Симон вскинул голову, готовый к надменному или же наоборот почтительному ответу – по обстоятельствам, и увидел, как за ним наблюдает, стоя в двух шагах от него, седой высокий человек.
«Вояка!» – окрестил его про себя Симон. Он и сам не знал что именно его навело на эту мысль. Воинственная ли худоба, которая подчинилась возрасту, но всё же осталась проступать во всём теле незнакомца, или его лицо, пересечённое надвое шрамом? А может сам голос – охриплый, сухой.
– Всё в порядке, – заверил Симон, переступая ближе к незнакомцу. По опыту собственной жизни он знал, что не стоит разговаривать очень уж открыто в нищих местечках. Услышат. – Спасибо. Я давно не был здесь.
– Оно и верно! – кивнул Вояка, и седина растрепалась по его плечам от движения, – оно и правильно. Здесь место гиблое.
– Гиблое, – согласился Симон, избравший путь вежливости, всё-таки не стоило затевать пустой ссоры без повода. – Но я, пожалуй, и буду выбираться.
Он и правда развернулся и пошагал уже прочь, когда Вояка продолжил:
– Что мы без вас бы делали? Корона сюда и не пойдёт, а вы стережёте.
Вы?! Лига? Нет, про неё знают, это не секрет – нельзя сохранить в тайне людей, который стали прослойкой между мирами города и знати. К Лиге за помощью и справедливостью приходят также, как и к целителям. Знают и законы. И уклад...
– Что? – Симон обернулся на Вояку, – что ты говоришь, старик?
– Да вижу! – отмахнулся он, – одежа у тебя простая, но чистая. И выглядишь… ты лигианец!
Симон очень старался не выделяться среди нищеты. Он знал куда шёл. Знал он и как должен выглядеть, но гордость положения не позволила ему обрядиться в грязное. Оделся он просто, но в чистое. Тем себя, похоже, и выдал.
– Я не понимаю тебя, старик! – мрачно ответствовал Симон, – не болтай попусту, если не хочешь проблем.
– Проблем? Не хочу проблем! – заторопился Вояка, будто и правда испугали его слова Симона, или дошло до пустой седой головы, что слова бывают опаснее и страшнее кинжала.
Парадокс! Все знают, что Лига есть. Все знают, что лигианцы – это ещё одни стражи города. Все знают, что они поддерживают порядок там и на таких слоях, где корона и не ступит. Все знают об этом, но это остаётся тем, о чём вслух стараются не говорить. Это тайна, в которой нет самой сути тайн. Но есть основание скрывать – корона, например, не может отказаться от Лиги, которая и прикроет, и защитит, и в раздаче хлеба поучаствует, и врага уберёт, и с народом выйдет на разговор – куда более прямой и ясный. Несложно! Но опора! И в том договор есть – Симон сам увидел письмо с гербовой королевской стрелой…
Лига в обмен следит за тем, чтобы мерзавцев и алчных до лёгкой добычи не было больше, чем всегда, чтобы воры и уличные девки вели себя пристойно, чтобы наёмники не расходились больше, чем следует и чтобы нападали там, где нужно, а где нужно и защитою встали.
Но любопытство губительно! Симону бы пойти прочь, забыть этого Вояку и идти своею дорогой докладывать Альбину об исполненном деле, ан нет! Впоследствии Симон будет жалеть об этом, но сейчас он сглупил:
– Чего же ты хочешь, старик?
Вояка, кажется, даже обрадовался вопросу, и подобострастно глядя на Симона, ответил:
– Хочу в Лигу!
Симона разобрал смех. В Лигу! Надо же! Расскажешь кому – на смех поднимут. Впрочем, нет, Альбину всё равно говорить не надо – у него голова странно работает, он в последние дни в милосердие ударился, с него станется и взять его. А чего его брать? Убивать есть кому, и чем меньше убийц в Лиге, тем выше можно задрать ценник. А на что иное тоже умельцев хватает.
– Ты не смотри что я уже в годах, – смутился Вояка, по-своему истолковав веселье Симона, – я много лет воевал. Всё толку нет. А так пригожусь. Да и надо мне немного. Семьи нет. Вернее пса буду, если примете.
Симон осёкся. А ведь и верно говорит! И полезно иметь своего человека. Вот только не такого. Моложе, поглупее. А этот ещё непонятно кто и для чего его караулит. Но за идею подать благодарность надо.
Симон вздохнул:
– В Лигу попасть долгое дело, хлопотное, есть много желающих, а за каждым глаз нужен. Не берём мы абы кого. Поручителя надо. В самой Лиге. А это…недёшево.
Симон решил про себя так, что если Вояка всё-таки решит заплатить и, главное, сможет, то Симон его как-нибудь уж протолкнёт в Лигу, ничего страшного – про должность, в конце концов, никто не договаривался. А в Лиге можно и посыльным быть, знаете ли! А если отвяжется – тоже ничего.
Но Вояка поступил так, как Симон не ожидал. Он не стал охать и ахать, не стал жаловаться на нищету или спрашивать сколько нужно, и кому, не стал юлить и просить отсрочки – словом, не сделал ничего из всего того, что можно было бы от него ожидать. Вместо этого Вояка криво усмехнулся и лицо его преобразилось, стало жёстче, шрам как будто зачернился и стал глубже, а сам взгляд потяжелел, но хуже всего был последовавший вопрос:
– А кто сумму установил, сынок?
С запоздалым ужасом Симон сообразил, что сотворил глупость. С Альбина, да и не только с него станется провести проверку такую. Мол, не берёт ли Симон взяток! Нет, сейчас Симон может отбрехаться – я, дескать, проверяю чистоту будущего соратника, и если он готов платить за то, чтобы вступить в Лигу, то нам такой не нужен!
Но ощущение неприятное и в желудке неприятный комок уже нарос. Нехорошая эта была встреча, крайне нехорошая.
– Уйди, старик! – Симон не кричал, голос предал его неожиданно и нелепо, какой-то страх всё-таки бродил в его сути, сжимал горло.
Симон поддавался страху. Умом он понимал, что ничего страшного не произошло, что всё, даже если этот старик и лигианец, можно вывернуть как шутку или проверку, но почему-то было нехорошо не душе. И эта нехорошесть ничего не имела общего со свершённым убийством – оно было поручением, не более. А вот этот разговор был каким-то бредом. И Симону не нравилось, что этот бред теперь занимал все его мысли.
Осторожнее надо быть, осторожнее! Симон корил себя за неаккуратность почти до самой городской площади. Но вскоре всё же молодость и беспечность победили страх. Он ничего откровенно не предложил, и ничего не назначил. Более того, подтвердить сказанное им некому, кроме этого старика-вояки. Так чего переживать?
Симон наскоро зашёл в Лигу. Альбин, к его удивлению, отсутствовал. Такое за главой Лиги было редко. Но всё же бывало.
– По-моему, у нас важный заказ на носу, – доверительно сообщил Онвер, который, конечно, знал куда больше многих.
Важный заказ? Это хорошо. Это очень хорошо, если это и правда так, и истина не кроется в том, что его Альбин просто не хочет принимать. Раньше Симону это бы и в голову не пришло, а сейчас невольно скользнуло. Нет, он прогнал неловкую злую мысль, но всё же эта мысль была, и миг вернувшегося страха тоже был.
И это уже никак не прогнать из истории душонки!
– Передать чего? – Онвер был сама любезность.
– Пожалуй, – Симон немного поколебался. Ничего не передавать, отмолчаться было бы верной стратегией, но Альбин мог рассердиться за то, что Симон не рассказал всего сразу. Так что Симон попросил у Онвера лист и быстро написал: «всё исполнено. Симон». – Передай это ему.
Симон демонстративно сложил лист в несколько раз и перевязал послание кусочком нитки, которую всё также услужливо подал ему Онвер. Онвер и глазом не повёл и ничем не выдал какой-то обиды или смешка. Разумеется, никто не помешает Онверу прочесть послание, но что он из него поймёт?
– Похлёбки? – предложил Онвер. Пообещав передать послание при первой же возможности.
Симон отказался. Он спешил. Да и аппетита не было. Какой-то нелепый складывался день, и странный осадок всё равно мутнел на дне его души.
Онвер или понял, или его предложение было всего лишь привычной вежливостью, но он не стал настаивать и Симон выскочил из Пристанища, он и правда спешил. Так спешил, что всякую муть из души разогнало.
И успел.
Миновав грязные ступени, отделяющие его тайну от города, Симон вошёл в своё убежище. На самом деле, про это место никто из лигианцев не знал. Даже Альбин. И Симон всегда петлял по улочкам, чтобы сюда добраться. Это было его тайной, и здесь он устроился на второй свой ночлег. Ну и здесь же проводил те дела, которые не должны были достигнуть знания лигианцев.
