– Магда, кажется? – уточнил он.
– Да, – хамить Служению не хотелось, это не дознаватели, которые должны давным-давно научиться понимать когда можно под руку попадаться, а когда нельзя! – Я помощница Всадника Бартоломью. У вас какое-то дело к Дознанию?
– Нет, я просто хотел сказать, раз уж выпал такой случай, что мы все молимся за упокой души Верховного. И ещё – мы сожалеем, это был достойный человек.
Как человечно и от того дико прозвучали его слова.
– Благодарю, – сухо ответила Магда, – но мы будем спокойны, когда найдём и покараем тех, кто это сделал.
– Закон Пресветлого на вашей стороне, но не более, – Габриэль был спокоен.
Магда глянула на него, словно впервые видела. Молод, весьма красив, а какое спокойное лицо. Не каменное выражение, как у Мартина, а какое-то…задумчивое? Она не могла подобрать слова.
– Вы о чём, Габриэль? – спросила Магда.
– Закон хорош, а вот самосуд – грех, – объяснил Габриэль. – Вы в гневе, и ваш гнев ясен, но не отступайте от закона Пресветлого.
Это он что, учить собрался? А он вообще кто такой? Настоятель Служения, помощник Володыки! А туда же!
– Я не учила вас молиться! – Магда всё-таки огрызнулась.
– Я вас не учу, я напоминаю. Молиться должны мы. За мёртвых перед сном, а за живых целыми днями, чтобы не совершили ошибок, которые им придётся разбирать на суде Пресветлого, – Габриэль не смутился от её резкости. Зато смутилась Магда. Мартин отвечал ей равнодушно, словно её вообще не было, и она не повышала на него голос, а этот…
Этот словно вёл дружескую беседу. Но вот беседовать Магде не хотелось.
– Я обдумаю, когда мы покончим со всеми врагами. Доброй ночи! – ответствовала Магда и поспешила покинуть случайное общество настоятеля.
– Доброй ночи, – пожелал ей вслед настоятель, но она не обернулась.
Бартоломью был в её мыслях. Где он? Почему его нигде нет? и пришло в голову страшное. Нет, оно и раньше приходило, но Магда гнала мысли. А сейчас не смогла. Этот Габриэль случайно сбил её доспехи уверенности, и она растерялась и пропала под натиском сдерживаемого страха: если Бартоломью с какой-то женщиной? Чем он ей, по факту, обязан? Ничем! Они даже не говорили откровенно никогда на этот счёт…
А он пришёл с рассветной хмарью, и она попыталась держать себя в руках, но увидела круги бессонной ночи под его глазами, и всколыхнулось внутри что-то злобное, опередило её разум, и спросило быстрее, чем она сообразила:
– Что, бессонная ночь?
Бартоломью воззрился на неё с удивлением:
– Всё-таки заметно? Да, я плохо спал.
– Постель жёсткая? – она-то точно знала, что в его покоях его не было.
– В чём дело? – он был не настроен играть.
– Я вас искала, – вся уверенность Магды потухла от его тона, от его желания понять что случилось. Всё исчезло, стало блеклым, и смелость испарилась тоже. – Поздно вечером.
И не нашла. И металась!
– И тебя интересует, где я был? – он улыбнулся ей, но легче почему-то не стало. Бартоломью всё хорошо всегда понимал.
Она должна была сказать, что ей вообще наплевать и она интересуется только как подчинённая, потерявшая связь с начальством. Но она промолчала. Её разум не был способен на подобную ложь – про начальство в его лице она думала мало.
– Решила, что я в весёлом доме? – и это он тоже угадал. – Магда, ты так плохо меня знаешь? Я достаточно брезглив к подобным вещам.
Да, она знала. Доходили до неё шелесты редких, всё-таки уходящих тенями сплетен о той или иной женщине, попавшейся на внимание Бартоломью. Но он никогда не говорил о них, да и слухи таяли быстро, и пропадали все сплетни. Или скрывался он, или изначально не всё было правдой, или он умел разрывать свои связи без сплетен.
Но стоило отдать ему должное: он не спрашивал, почему она решила именно так, почему встревожилась… да, они никогда не говорили открыто, но это не означало, что он был слеп или глуп по отношению к ней. Просто выгоднее было держать Магду именно в качестве приближённой, но всё-таки помощницы. Так он имел над нею власть, а она над ним нет.
– Я был у старого друга. Он паломник, уже прибыл на праздник. Но лучше об этом никому не знать, – он ответил, всё-таки ответил.
Магда кивнула. Воздуха было мало, но она стала счастливее. Всё не так страшно и не так плохо.
– Магда, – он коснулся её плеча, вроде бы стряхивая с её плаща невидимый налепший мусор, но её пробрало дрожью, которую Бартоломью предпочёл не заметить – ему нравилось видеть её реакцию, и ревность эта – нелепая и наивная польстила, чего уж таиться. Но о деле нельзя было забывать, – ах, Магда! А ты чего меня искала-то?
Искала? Она искала? Ах, да… искала. Разговор с Мартином медленно вернулся в память.
В Святом Городе шум, в Святом Городе всё в движении. Скоро по его улицам разольётся Праздник Святого Пламени и светло и цветисто будет по площадям – и людно, людно! Прибудут многие – гости далёких и ближних стран, бедные паломники, любопытные туристы, жаждущие диковинных зрелищ. Весело будет по улицам Города Святого Престола, весело и буйно.
Сходит Святое Пламя лишь раз в три года, а празднество длится целую неделю – здесь и уличные театры, и музыканты, и поэты, и художники, и просто безумцы, жаждущие продать не слово, так идею, не свою красу, так форму её.
А сколько судеб переплетается в эту праздничную неделю! Здесь происходят встречи сердец и душ, разумов и…
И погибель тоже. Льётся тут вино, жаром и светом плещет со всех сторон от представлений – слабый рассудок, уже склонный к беде, в ней увязает, темнеет. Но беда где-то там, всегда за чертой праздника, до простых празднующих она и не доходит, разве что тенью какой, шёпотом-слухом? Да кто слухам внимает в такой период?
Шумно в Городе! Безопасность, всюду говорят о безопасности, тут и там Дознание, стражники – оно и понятно, ведь сколько будет людей! И всех надо защитить, всех надо развести по углам, да так, чтобы не было лишней ссоры.
Но знают люди, что в Городе Святого Престола не первый праздник встречают: не было прежде столь рьяных и яростных мер. Не закрывали ворота на тяжёлую сталь засовов, не бродило столько патрулей, не досматривали сумок и плащей – так, наскоро, метнёт стражник ленивый взгляд и рукою ведёт, мол, проходи.
А ныне не то. Звереют как будто. И к поэмам уличным ныне тревожное, повышенное внимание, и вся атмосфера напряжённая, а дознаватели, какие встретятся, в лицо вглядываются так, словно ищут в тебе какой-то вины.
Знают, догадываются, шелестят по углам: Верховного-то убили! Готовится Святой Город к его похоронам. Смерть смертью, беда бедой, да только убили его. Как есть убили. Вот отсюда вся тревога и вся рьяность мер. Но говорить об этом вслух не нужно: Святой Город объявил трагедию иной – сердце не выдержало у Верховного!
Сердце, понимаешь ли!
– Откуда у дознавателя сердце? – удивляются в одной стороне, но оглядываются – удивляйся, да не забудь, где ты и с кем ты. Не стоит Дознанию знать, что тебя, ничтожный человечек, недоверие терзает.
А то объяснят… говорят, уже похватали. Говорят-говорят, но больше шёпотом.
– Отравили его! – уверены другие. – Вот и бесится верхушка.
Людям рот не заткнёшь…вроде бы так. но стоит ли Верховный того, чтоб собой рисковать? Посудачили тут, немного там и махнули рукой – правды, мол, всё равно не расскажут!
– Да не, зарезали! – шелестят третьи. – Сняли самого Главу Городской Стражи, дескать, не доглядел, пустил врага…
Но официальная версия гласит: сердце! А по поводу снятия с поста Борко и вовсе просто: недоверие Города. Столько лет было доверие, а тут что же? подвёл, точно подвёл стражник! Пустил кого-то. Или пропустил. Оно же понятно!
Всем всё понятно и всё-таки не говорится вслух. А зачем? Дознание не любит рассуждений. Придерживайся официальной версии и молчи, к чему тебе лишнее внимание? Всё равно скоро похороны Верховного – перед Праздником встанут они тенью, словно приметой дурной, но сердце, оно же такое – примету не спрашивает, остановится и всё тут! Так что похоронят Верховного с честью, вон и подготовка уже по улицам скачет. Не такая масштабная и яркая, не праздничная, а тоскливая. Убирают улицы чёрными и алыми лентами поверх белых и жёлтых – зачем снимать то, что к Празднику уже повязано? Двойная работа! А так – сверху повязать, потом снять. Всех дел-то!
Прикрывают чёрными тканями расставленные вазы – в дни Праздника тут будут стоять белые цветы. Но пока нельзя, нельзя. Но и убирать их тоже – кому хочется туда-сюда таскать? А прикрыть – и хорошо! Не видно. Лишь чёрные пятна по Городу то тут, то там.
Улицы, благо, ещё не покрыли к Празднику разноцветным мягким песком, а не то и его, наверное, пришлось бы сверху чернотой закрывать. Но лучше так не шутить – не те дни в Городе Святого Престола, схватят и разбираться не будут. Потом выпустят, постращают, но Праздник пропустишь! А до следующего ждать и ждать!
Занимаются люди своими делами – их всегда больше, чем чужих, да и полезнее, значимее они. Жаль Верховного, жаль, но он всё же из Дознания. и потом, как знать – может и правда – сердце?
– Служба-то нервная, – размышляют в четвёртом углу, – неблагодарная. Ну так-то, если подумать! И он уже не мальчик.
Мир ему, Верховному, а вот что с ним случилось…
– Дознание пусть и рыщет! – общий вердикт.
Шумно по улицам Города, тревожно и людно.
Не спокойнее и в стенах Дознания, и в стенах Служения.
– Полюбуйтесь! – предлагает Агнесс всем, кто только желает её слушать, и кто, конечно, допущен, – полюбуйтесь! Очередной памфлет.
Магда, проходя мимо, тоже берёт листок, хотя он и не нужен ей, но дознаватель обязан знать всё.
– Ну-ка? – Бартоломью перехватывает из пальцев Магды дурной памфлет, пробегает его глазами. Магда смотрит на него, и только на него, забыв про листок.
– Это прекрасно! – Бартоломью криво усмехается, – Послушайте!
Откашлявшись, он, без труда привлекший к себе внимание, читает нарочито театрально:
– Сердце не бьётся, сердце совсем не стучит,
И жуткая тень утонула в вечной ночи,
Верховный забыл, что сердце живое,
И вот уже жизнь ничего не стоит.
Так говорят, так они говорят,
Но слова эти ложь, слова эти яд,
Мы верить должны всему, что прольётся,
Если верить хотим, что сердце бьётся…»
Присутствующие усмехаются, невесело, лишь слегка. Бартоломью мрачнеет, листок в руках его скомкан. Бешенство в чертах его почти неуловимо, оно тут же сменяется опасным спокойствием.
– За такие стихи надо сажать в тюрьму, – отвечает он Агнесс, – это оскорбление всей поэзии.
– Это ваша вотчина, не моя, – отзывается Агнесс, – а мне, как Всаднику, приходится цензурить всё это дело.
Они стоят друг против друга. Агнесс не скрывает презрения и ненависти. Весь её вид говорит, что она глубоко оскорблена тем, что её работу так недооценивают.
– Не цензурьте, – отзывается Бартоломью, – люди всегда будут говорить то, что думают. Пусть развлекаются. Им смешна наша потеря, наша утрата. И они чуют ложь.
– Надо было сказать правду, – Агнесс совсем оторвана от людей.
Бартоломью закатывает глаза:
– Когда на место нашего покойного придёт новый Верховный, мы будем следовать его приказам. А пока…– он осекается, лицо его приобретает зловещую тень сочувствия, – дорогая Агнесс, если вы не справляетесь, я могу послать вам на помощь пару своих людей. Они мне, конечно, нужны здесь, наверху, в самом Городе, но я могу отдать их во имя вашего великого занятия в Канцелярию.
Это унижение. Бартоломью себе его позволяет только потому что вокруг много зрителей и сегодня же по Городу разойдётся смешок: Агнесс сидит с бумажками, пока Всадник Бартоломью занят настоящим делом.
Настоящее дело виднее – досмотр, допросы, мелкие аресты, патрули… и пусть всё это раздражает, все видят – он работает! А Агнесс? Кто её вообще видит?
Магда усмехается особенно старательно…
– Благодарю, – Агнесс сдерживается, – мне хватает моих людей.
Она спешит удалиться. Она знает – её ответ слабоват, но что делать – в Канцелярии, в завале бумаг и цензуры она разучилась отвечать резко.
Но тревожно, тревожно и в Дознании. Не успевает смолкнуть один смешок, как приходит уже Рогир. Он мрачен, озабочен.
– На Праздник напросился ещё один гость, – объявляет он Бартоломью.
Бартоломью понимает формулировку. Праздник Святого Пламени открыт для всех и если человек «напросился», значит, он не должен был там быть, но будет, более того – он принадлежит к тому сословию, которое привыкло принимать различные почести. Поэтому «напросился».
– Кто? – коротко рубит Бартоломью, не тратя времени на смешки.
– Граф де Ла Тримуй, – отвечает Рогир. – На самом деле мне не удалось установить точно, имеет ли он отношение к настоящей графской ветви или купил титул, но он богат и ведёт себя как знатный человек.
– В чём проблема? – просто так Рогир не помрачнеет.
– Про него ходит устойчивый слух, – Рогир колеблется, – будто бы он ближайший друг Культа Чёрного Креста.
Рогир смотрит в лицо Бартоломью, не то желая отыскать в нём эмоции, не то желая подтвердить свои догадки. Он не сказал, скрыл, что видел возвращение Бартоломью накануне, но это не значит, что он забыл.
Но лицо Бартоломью непроницаемо – Всадник Дознания!
– И что он забыл у нас? – интересуется Бартоломью.
– Говорит, что ему крайне любопытно.
Что ж, это проблема. Бартоломью озадачен. Ему не нравится присутствие графа, ему не нравится слух, растекающийся про него. Да, слухи нередко всего лишь слухи, но если он и, правда, друг Чёрного Креста? Чем это грозит? Разоблачением? Докажите хоть что-то! Проблемами для Города? А если он захочет впустить Культ сюда?
– Мы подготовим для него специальные покои и будем следить за его передвижениями, – Бартоломью не может дать большего, слишком мало информации.
Но Рогир согласен – так правильно!
Чуть спокойнее в Служении. Все эти дни Володыка проводит в усиленных молитвах. Он знает – скоро дни будут шумными и опасными, и придётся выкладывать все свои душевные силы, но держаться, держаться достойно, и неважно, как будет болеть голова или ныть спина – в Служении нет сострадания к служителям, а он, Володыка, служитель и есть.
Не можешь служить Пресветлому? Вон из Святого города! И уж точно вон с места Володыки!
Но молитва приходит спасением – медовой сладостью разливается по встревоженному сердцу.
– Наставь меня, Пресветлый, на путь истинный, не дай ошибиться и дай устоять на месте моём. Очисть разум мой, очисть сердце моё, веди меня, слугу своего…
Всех их веди, Пресветлый! Молится Володыка из покой Верховного, в котором имел большую опору и не успел того ушедшему сказать. Молится о ближайших помощниках – настоятелях, о простых служителях и за всё Дознание, за простых людей, что живут в Городе и что приедут в него, и за тех, кто приехать не сможет.
И преступников не забыть. Свои всё равно! Что Юстас, что Борко…что там с ними?
Юстас без сознания – стресс тюремного заточения быстро ломает организм. Да и нет пока в нём нужды, а вот Борко! Да, это вопрос. Глава Городской Стражи в разжаловании, преступник без двух минут.
– Известны ли вам тайные дороги, ведущие в Город? – допрашивает Бартоломью. Сам допрашивает – дело первой важности! Магда тут же, готовая помочь, за протоколом, конечно, Мартин.
– Да, – хамить Служению не хотелось, это не дознаватели, которые должны давным-давно научиться понимать когда можно под руку попадаться, а когда нельзя! – Я помощница Всадника Бартоломью. У вас какое-то дело к Дознанию?
– Нет, я просто хотел сказать, раз уж выпал такой случай, что мы все молимся за упокой души Верховного. И ещё – мы сожалеем, это был достойный человек.
Как человечно и от того дико прозвучали его слова.
– Благодарю, – сухо ответила Магда, – но мы будем спокойны, когда найдём и покараем тех, кто это сделал.
– Закон Пресветлого на вашей стороне, но не более, – Габриэль был спокоен.
Магда глянула на него, словно впервые видела. Молод, весьма красив, а какое спокойное лицо. Не каменное выражение, как у Мартина, а какое-то…задумчивое? Она не могла подобрать слова.
– Вы о чём, Габриэль? – спросила Магда.
– Закон хорош, а вот самосуд – грех, – объяснил Габриэль. – Вы в гневе, и ваш гнев ясен, но не отступайте от закона Пресветлого.
Это он что, учить собрался? А он вообще кто такой? Настоятель Служения, помощник Володыки! А туда же!
– Я не учила вас молиться! – Магда всё-таки огрызнулась.
– Я вас не учу, я напоминаю. Молиться должны мы. За мёртвых перед сном, а за живых целыми днями, чтобы не совершили ошибок, которые им придётся разбирать на суде Пресветлого, – Габриэль не смутился от её резкости. Зато смутилась Магда. Мартин отвечал ей равнодушно, словно её вообще не было, и она не повышала на него голос, а этот…
Этот словно вёл дружескую беседу. Но вот беседовать Магде не хотелось.
– Я обдумаю, когда мы покончим со всеми врагами. Доброй ночи! – ответствовала Магда и поспешила покинуть случайное общество настоятеля.
– Доброй ночи, – пожелал ей вслед настоятель, но она не обернулась.
Бартоломью был в её мыслях. Где он? Почему его нигде нет? и пришло в голову страшное. Нет, оно и раньше приходило, но Магда гнала мысли. А сейчас не смогла. Этот Габриэль случайно сбил её доспехи уверенности, и она растерялась и пропала под натиском сдерживаемого страха: если Бартоломью с какой-то женщиной? Чем он ей, по факту, обязан? Ничем! Они даже не говорили откровенно никогда на этот счёт…
А он пришёл с рассветной хмарью, и она попыталась держать себя в руках, но увидела круги бессонной ночи под его глазами, и всколыхнулось внутри что-то злобное, опередило её разум, и спросило быстрее, чем она сообразила:
– Что, бессонная ночь?
Бартоломью воззрился на неё с удивлением:
– Всё-таки заметно? Да, я плохо спал.
– Постель жёсткая? – она-то точно знала, что в его покоях его не было.
– В чём дело? – он был не настроен играть.
– Я вас искала, – вся уверенность Магды потухла от его тона, от его желания понять что случилось. Всё исчезло, стало блеклым, и смелость испарилась тоже. – Поздно вечером.
И не нашла. И металась!
– И тебя интересует, где я был? – он улыбнулся ей, но легче почему-то не стало. Бартоломью всё хорошо всегда понимал.
Она должна была сказать, что ей вообще наплевать и она интересуется только как подчинённая, потерявшая связь с начальством. Но она промолчала. Её разум не был способен на подобную ложь – про начальство в его лице она думала мало.
– Решила, что я в весёлом доме? – и это он тоже угадал. – Магда, ты так плохо меня знаешь? Я достаточно брезглив к подобным вещам.
Да, она знала. Доходили до неё шелесты редких, всё-таки уходящих тенями сплетен о той или иной женщине, попавшейся на внимание Бартоломью. Но он никогда не говорил о них, да и слухи таяли быстро, и пропадали все сплетни. Или скрывался он, или изначально не всё было правдой, или он умел разрывать свои связи без сплетен.
Но стоило отдать ему должное: он не спрашивал, почему она решила именно так, почему встревожилась… да, они никогда не говорили открыто, но это не означало, что он был слеп или глуп по отношению к ней. Просто выгоднее было держать Магду именно в качестве приближённой, но всё-таки помощницы. Так он имел над нею власть, а она над ним нет.
– Я был у старого друга. Он паломник, уже прибыл на праздник. Но лучше об этом никому не знать, – он ответил, всё-таки ответил.
Магда кивнула. Воздуха было мало, но она стала счастливее. Всё не так страшно и не так плохо.
– Магда, – он коснулся её плеча, вроде бы стряхивая с её плаща невидимый налепший мусор, но её пробрало дрожью, которую Бартоломью предпочёл не заметить – ему нравилось видеть её реакцию, и ревность эта – нелепая и наивная польстила, чего уж таиться. Но о деле нельзя было забывать, – ах, Магда! А ты чего меня искала-то?
Искала? Она искала? Ах, да… искала. Разговор с Мартином медленно вернулся в память.
Глава 8. Сердце, тревожное сердце...
В Святом Городе шум, в Святом Городе всё в движении. Скоро по его улицам разольётся Праздник Святого Пламени и светло и цветисто будет по площадям – и людно, людно! Прибудут многие – гости далёких и ближних стран, бедные паломники, любопытные туристы, жаждущие диковинных зрелищ. Весело будет по улицам Города Святого Престола, весело и буйно.
Сходит Святое Пламя лишь раз в три года, а празднество длится целую неделю – здесь и уличные театры, и музыканты, и поэты, и художники, и просто безумцы, жаждущие продать не слово, так идею, не свою красу, так форму её.
А сколько судеб переплетается в эту праздничную неделю! Здесь происходят встречи сердец и душ, разумов и…
И погибель тоже. Льётся тут вино, жаром и светом плещет со всех сторон от представлений – слабый рассудок, уже склонный к беде, в ней увязает, темнеет. Но беда где-то там, всегда за чертой праздника, до простых празднующих она и не доходит, разве что тенью какой, шёпотом-слухом? Да кто слухам внимает в такой период?
Шумно в Городе! Безопасность, всюду говорят о безопасности, тут и там Дознание, стражники – оно и понятно, ведь сколько будет людей! И всех надо защитить, всех надо развести по углам, да так, чтобы не было лишней ссоры.
Но знают люди, что в Городе Святого Престола не первый праздник встречают: не было прежде столь рьяных и яростных мер. Не закрывали ворота на тяжёлую сталь засовов, не бродило столько патрулей, не досматривали сумок и плащей – так, наскоро, метнёт стражник ленивый взгляд и рукою ведёт, мол, проходи.
А ныне не то. Звереют как будто. И к поэмам уличным ныне тревожное, повышенное внимание, и вся атмосфера напряжённая, а дознаватели, какие встретятся, в лицо вглядываются так, словно ищут в тебе какой-то вины.
Знают, догадываются, шелестят по углам: Верховного-то убили! Готовится Святой Город к его похоронам. Смерть смертью, беда бедой, да только убили его. Как есть убили. Вот отсюда вся тревога и вся рьяность мер. Но говорить об этом вслух не нужно: Святой Город объявил трагедию иной – сердце не выдержало у Верховного!
Сердце, понимаешь ли!
– Откуда у дознавателя сердце? – удивляются в одной стороне, но оглядываются – удивляйся, да не забудь, где ты и с кем ты. Не стоит Дознанию знать, что тебя, ничтожный человечек, недоверие терзает.
А то объяснят… говорят, уже похватали. Говорят-говорят, но больше шёпотом.
– Отравили его! – уверены другие. – Вот и бесится верхушка.
Людям рот не заткнёшь…вроде бы так. но стоит ли Верховный того, чтоб собой рисковать? Посудачили тут, немного там и махнули рукой – правды, мол, всё равно не расскажут!
– Да не, зарезали! – шелестят третьи. – Сняли самого Главу Городской Стражи, дескать, не доглядел, пустил врага…
Но официальная версия гласит: сердце! А по поводу снятия с поста Борко и вовсе просто: недоверие Города. Столько лет было доверие, а тут что же? подвёл, точно подвёл стражник! Пустил кого-то. Или пропустил. Оно же понятно!
Всем всё понятно и всё-таки не говорится вслух. А зачем? Дознание не любит рассуждений. Придерживайся официальной версии и молчи, к чему тебе лишнее внимание? Всё равно скоро похороны Верховного – перед Праздником встанут они тенью, словно приметой дурной, но сердце, оно же такое – примету не спрашивает, остановится и всё тут! Так что похоронят Верховного с честью, вон и подготовка уже по улицам скачет. Не такая масштабная и яркая, не праздничная, а тоскливая. Убирают улицы чёрными и алыми лентами поверх белых и жёлтых – зачем снимать то, что к Празднику уже повязано? Двойная работа! А так – сверху повязать, потом снять. Всех дел-то!
Прикрывают чёрными тканями расставленные вазы – в дни Праздника тут будут стоять белые цветы. Но пока нельзя, нельзя. Но и убирать их тоже – кому хочется туда-сюда таскать? А прикрыть – и хорошо! Не видно. Лишь чёрные пятна по Городу то тут, то там.
Улицы, благо, ещё не покрыли к Празднику разноцветным мягким песком, а не то и его, наверное, пришлось бы сверху чернотой закрывать. Но лучше так не шутить – не те дни в Городе Святого Престола, схватят и разбираться не будут. Потом выпустят, постращают, но Праздник пропустишь! А до следующего ждать и ждать!
Занимаются люди своими делами – их всегда больше, чем чужих, да и полезнее, значимее они. Жаль Верховного, жаль, но он всё же из Дознания. и потом, как знать – может и правда – сердце?
– Служба-то нервная, – размышляют в четвёртом углу, – неблагодарная. Ну так-то, если подумать! И он уже не мальчик.
Мир ему, Верховному, а вот что с ним случилось…
– Дознание пусть и рыщет! – общий вердикт.
Шумно по улицам Города, тревожно и людно.
Не спокойнее и в стенах Дознания, и в стенах Служения.
– Полюбуйтесь! – предлагает Агнесс всем, кто только желает её слушать, и кто, конечно, допущен, – полюбуйтесь! Очередной памфлет.
Магда, проходя мимо, тоже берёт листок, хотя он и не нужен ей, но дознаватель обязан знать всё.
– Ну-ка? – Бартоломью перехватывает из пальцев Магды дурной памфлет, пробегает его глазами. Магда смотрит на него, и только на него, забыв про листок.
– Это прекрасно! – Бартоломью криво усмехается, – Послушайте!
Откашлявшись, он, без труда привлекший к себе внимание, читает нарочито театрально:
– Сердце не бьётся, сердце совсем не стучит,
И жуткая тень утонула в вечной ночи,
Верховный забыл, что сердце живое,
И вот уже жизнь ничего не стоит.
Так говорят, так они говорят,
Но слова эти ложь, слова эти яд,
Мы верить должны всему, что прольётся,
Если верить хотим, что сердце бьётся…»
Присутствующие усмехаются, невесело, лишь слегка. Бартоломью мрачнеет, листок в руках его скомкан. Бешенство в чертах его почти неуловимо, оно тут же сменяется опасным спокойствием.
– За такие стихи надо сажать в тюрьму, – отвечает он Агнесс, – это оскорбление всей поэзии.
– Это ваша вотчина, не моя, – отзывается Агнесс, – а мне, как Всаднику, приходится цензурить всё это дело.
Они стоят друг против друга. Агнесс не скрывает презрения и ненависти. Весь её вид говорит, что она глубоко оскорблена тем, что её работу так недооценивают.
– Не цензурьте, – отзывается Бартоломью, – люди всегда будут говорить то, что думают. Пусть развлекаются. Им смешна наша потеря, наша утрата. И они чуют ложь.
– Надо было сказать правду, – Агнесс совсем оторвана от людей.
Бартоломью закатывает глаза:
– Когда на место нашего покойного придёт новый Верховный, мы будем следовать его приказам. А пока…– он осекается, лицо его приобретает зловещую тень сочувствия, – дорогая Агнесс, если вы не справляетесь, я могу послать вам на помощь пару своих людей. Они мне, конечно, нужны здесь, наверху, в самом Городе, но я могу отдать их во имя вашего великого занятия в Канцелярию.
Это унижение. Бартоломью себе его позволяет только потому что вокруг много зрителей и сегодня же по Городу разойдётся смешок: Агнесс сидит с бумажками, пока Всадник Бартоломью занят настоящим делом.
Настоящее дело виднее – досмотр, допросы, мелкие аресты, патрули… и пусть всё это раздражает, все видят – он работает! А Агнесс? Кто её вообще видит?
Магда усмехается особенно старательно…
– Благодарю, – Агнесс сдерживается, – мне хватает моих людей.
Она спешит удалиться. Она знает – её ответ слабоват, но что делать – в Канцелярии, в завале бумаг и цензуры она разучилась отвечать резко.
Но тревожно, тревожно и в Дознании. Не успевает смолкнуть один смешок, как приходит уже Рогир. Он мрачен, озабочен.
– На Праздник напросился ещё один гость, – объявляет он Бартоломью.
Бартоломью понимает формулировку. Праздник Святого Пламени открыт для всех и если человек «напросился», значит, он не должен был там быть, но будет, более того – он принадлежит к тому сословию, которое привыкло принимать различные почести. Поэтому «напросился».
– Кто? – коротко рубит Бартоломью, не тратя времени на смешки.
– Граф де Ла Тримуй, – отвечает Рогир. – На самом деле мне не удалось установить точно, имеет ли он отношение к настоящей графской ветви или купил титул, но он богат и ведёт себя как знатный человек.
– В чём проблема? – просто так Рогир не помрачнеет.
– Про него ходит устойчивый слух, – Рогир колеблется, – будто бы он ближайший друг Культа Чёрного Креста.
Рогир смотрит в лицо Бартоломью, не то желая отыскать в нём эмоции, не то желая подтвердить свои догадки. Он не сказал, скрыл, что видел возвращение Бартоломью накануне, но это не значит, что он забыл.
Но лицо Бартоломью непроницаемо – Всадник Дознания!
– И что он забыл у нас? – интересуется Бартоломью.
– Говорит, что ему крайне любопытно.
Что ж, это проблема. Бартоломью озадачен. Ему не нравится присутствие графа, ему не нравится слух, растекающийся про него. Да, слухи нередко всего лишь слухи, но если он и, правда, друг Чёрного Креста? Чем это грозит? Разоблачением? Докажите хоть что-то! Проблемами для Города? А если он захочет впустить Культ сюда?
– Мы подготовим для него специальные покои и будем следить за его передвижениями, – Бартоломью не может дать большего, слишком мало информации.
Но Рогир согласен – так правильно!
Чуть спокойнее в Служении. Все эти дни Володыка проводит в усиленных молитвах. Он знает – скоро дни будут шумными и опасными, и придётся выкладывать все свои душевные силы, но держаться, держаться достойно, и неважно, как будет болеть голова или ныть спина – в Служении нет сострадания к служителям, а он, Володыка, служитель и есть.
Не можешь служить Пресветлому? Вон из Святого города! И уж точно вон с места Володыки!
Но молитва приходит спасением – медовой сладостью разливается по встревоженному сердцу.
– Наставь меня, Пресветлый, на путь истинный, не дай ошибиться и дай устоять на месте моём. Очисть разум мой, очисть сердце моё, веди меня, слугу своего…
Всех их веди, Пресветлый! Молится Володыка из покой Верховного, в котором имел большую опору и не успел того ушедшему сказать. Молится о ближайших помощниках – настоятелях, о простых служителях и за всё Дознание, за простых людей, что живут в Городе и что приедут в него, и за тех, кто приехать не сможет.
И преступников не забыть. Свои всё равно! Что Юстас, что Борко…что там с ними?
Юстас без сознания – стресс тюремного заточения быстро ломает организм. Да и нет пока в нём нужды, а вот Борко! Да, это вопрос. Глава Городской Стражи в разжаловании, преступник без двух минут.
– Известны ли вам тайные дороги, ведущие в Город? – допрашивает Бартоломью. Сам допрашивает – дело первой важности! Магда тут же, готовая помочь, за протоколом, конечно, Мартин.
