Приставляет пистолет к подбородку.
Франсуа Бюзо, Петион Жером,
Простите, что вот так… простите.
Я в западне. Может быть однажды
Вы навестите мой дом,
Только ускользните, живите!
Всё остальное неважно.
появляются солдаты.
Прощай, Марсель, навсегда,
Моя не дрогнет рука!
Выстрел. Барбару падает, но…смерть не настигает его. Он только раздробил себе челюсть и кровь хлещет, смешиваясь с болью и звериным отчаянием, когда даже смерть решила по-другому.
Солдаты грубо хватают Барбару и швыряют его в повозку. Он больно ударяется, стонет, кровь заливает ему шею, лицо, одежду.
Шарль попадает в состояние между бредом и реальностью. Боль приглушает весь мир вокруг него, смешиваясь с отчаянной горечью.
Сцена 1.32 «На два тела меньше»
Тяжело тащится тележка с Барбару. Солдаты весело восседают на лошадях, подбадривают друг друга. Барбару открывает глаза каждый раз, когда тележка ударяется о выступ корней или камень и тогда подпрыгивает вся повозка и он ударяется, и снова это причиняет боль ему и раздробленной челюсти. Но солдат это как будто бы не трогает и даже веселит.
Тележка проезжает мимо поляны, где стоят другие солдаты и лежат два тела. Тележка подпрыгивает и Барбару открывает глаза и зрачки его расширяются в ужасе, когда он узнает эти тела…он слабо шевелится, пытаясь подняться.
Солдат1 (с телеги)
Эй вы, что тут у вас?
Солдат2 (с полянки).
Попались предатели! ушли трусливо!
Боясь правосудия глас!
Солдат3 (с телеги).
Этот вот…тоже пытался, ха!
Но вышло вот так некрасиво,
И теперь он дождется суда!
Хохочут.
Солдат4 (с полянки).
Так их! Давить! Головы на нож.
Предатели не должны жить!
Солдат4 пинает сапогом труп Бюзо.
Шарль Барбару (делает над собой сумасшедшее усилие).
Не…трожь…
Солдат1.
Строптивый какой…будут судить,
Посмотрим, как ты запоешь, соловей!
Снова хохочут.
Солдат2.
Зато вам свезло! На два тела
Меньше в город везти.
видите, какое дело,
Трусости с революцией не по пути!
Барбару обессилено падает в телеге.
Солдат3.
Ладно, повезем мы его,
А не то
И этот помрет по дороге, и тогда
Не дождется суда.
Нам и без того
Везти на два тела меньше, но
Хочется же правосудия и головы!
Солдат4.
Бывай! Ну а мы
Займемся этими…тьфу!
Вот бы и их…по суду!
Так нет же, трусливы, ха!
Солдат3.
будет хоть этого, вон, голова…
Телега продолжает свой путь, налетая на камни и коренья.
Сцена 1.33 «Все ушли…»
Телега тащится, больно ударяя голову Барбару и причиняя ему новые мучения. Светит солнце. Она находится между бредом и болью, не понимая, где и что происходит. Он весь в крови. Солдаты переговариваются, но Шарль не понимает их и даже не знает, где едут…
Шарль Барбару (со стоном, тяжело, половину проглатывая, половину шепча).
Все…ушли, оставив меня,
А я?
Где, кто и что есть?
Сегодня что? Какая честь,
Ушли…все ушли.
И пасть земли
Приняла их,
А я?
Оставили меня,
Будто бы для чужих…
телега въезжает в город. Барбару снова ударяется, стонет. Один из солдат, не оглядываясь, прикрикивает на него.
Все…в крови.
Дни…славы
Любви.
Мало, так мало…
Ушли.
Остался.
Я.
Телега едет. Ее сопровождают любопытные, шумом и гвалтом приветствуя тех, кто изловил предателя.
Ждите меня
Все, кто ушли
В лоно земли.
Телега останавливается, Барбару грубо выволакивают из нее, не заботясь о его ране.
Сцена 1.34 «Я остаюсь»
Площадь. Гильотина. Толпа, палач, помощники палача, солдаты. У эшафота стоит Свобода. На ее плечах неровно лежит истертая, штопанная, зашитая-расползающаяся куртка Петиона. Она стоит тихо, ее как будто бы никто не замечает.
Из подъехавшей позорной телеги под улюлюканье, свист и вопли толпы вытаскивают Шарля Барбару, измученного и изможденного.
Свобода (глядя по сторонам, надеясь, что хоть кто-то ее заметит).
Скажи, скажи, ничего не тая,
Куда ушло тепло из наших душ?
В какие ушло края,
Оставив нас среди стуж?
Шарля Барбару толкают к эшафоту, заводят его обескровленного по ступеням.
Скажи мне то,
Что услышать боюсь…
Ушло тепло,
Но а я остаюсь…
Свист гильотинного ножа. Свобода отворачивается, толпа ревет. Свобода глотает слезы.
Я остаюсь даже когда
Тускнеют клятвы и слова,
И если надо идти вперёд,
Когда звезда уже зовёт.
Тело Барбару – обезглавленное, стаскивают вниз.
Я остаюсь всё равно,
Из чувств моих уйдет тепло,
И целый мир от нас устанет,
И сердце биться перестанет…
Всё равно – тебе клянусь,
Я навсегда остаюсь.
Толпа расходится, весело переговариваясь, смеясь, шутя. Тело уносят. Кровь смывают.
Скажи, скажи, что запомнишь меня
И жалеть обо мне не смей.
Знай: мой дом – твои родные края,
Но я брожу среди теней…
Все огибают Свободу. Она остается одна, неприкаянная.
Скажи, что ты ощущаешь холод,
Что он не только со мной,
Так с тобой прощается город,
Обещая вечный покой…
Свобода ежится от холода, плотнее прижимает к плечам куртку Петиона. Площадь пустеет.
Я остаюсь даже когда
Тускнеют клятвы и слова,
И если надо идти вперёд,
Когда звезда уже зовёт.
Свобода остается одна из живых людей на площади.
Я остаюсь всё равно,
Из чувств моих уйдет тепло,
И целый мир от нас устанет,
И сердце биться перестанет…
Куртка Петиона падает с ее плеч. Свобода не замечает этого.
Всё равно – тебе клянусь,
Я навсегда остаюсь.
Свобода смотрит на гильотину. Пустая площадь. Ветер.
КОНЕЦ.
25. Июльский вечер
Как удушлив июльский вечер. Голову кружит и в сознании всё плывёт, кажется, что меня вот-вот стошнит и сама духота подступает к горлу, но я мужественно стою среди толпы, потому что должна, и не могу иначе.
По правую руку от меня Франсуаза. Даже не видя её – я знаю, как она бледна. Она смотрит на меня искоса каждую минуту и это меня раздражает, но я стискиваю зубы – у меня нет сил одернуть ее, кажется, любое слово и я упаду в обморок.
И пропущу то, ради чего пришла.
Толпа привыкла к смерти, реагирует, ожидая прибытия позорной телеги, уже привычно. Кто-то обменивается неспешными разговорами, где-то обсуждают дальнейший ход событий, чей-то голос выражает недоверие, но больше нет того возбуждения в народе, что царило перед первыми казнями.
Когда ударила революция – смерть оказалась привычной. И пока она кипела по улицам, выяснилось вдруг, что умереть может каждый: и виновный, и невинный, и тот, кто пытался держаться в стороне, тоже смертен. Спастись нельзя никому, если уже судьба распорядилась так. Остается повиноваться.
Когда казнили короля, или, как объявляли: «гражданина Капета» - теперь надлежало именовать его только так, и можно было получить неодобрение, назвав его королем, толпа еще смотрела на гильотину как на оружие возмездия и бурлила.
Но сегодня гильотина уже привычна. Говорят, в Люксембургской тюрьме заключенные, что ожидают казни, уже сочиняют песни и шутки про нее, про смерть. Мне дико, мне непонятно, или я просто не могу понимать уже ничего, кроме неотвратимости.
Гильотина внушает мне ужас и сегодня, а ведь я вижу ее часто. Мне хотелось бы убежать сейчас прочь, выброситься из этой толпы в холодный, пропахший плесенью проулок и сползти по грязной стене, ожидая, когда все кончится и для меня, но я не могу.
Мне надо проститься с тем человеком, что скоро будет здесь. Он уже мертв, но всё еще жив. Его голова на его плечах, но скоро это оборвется.
Он уже мертв, а я его люблю. Ношу под сердцем его плоть и кровь и мне нужно проститься с ним хотя бы одним взглядом, это мой последний шанс взглянуть на него, заточить в кладбище своего сердца его черты.
Франсуаза, не выдержав собственной нервности, опасаясь за меня, хватает меня под руку. Почти смешно – неужели она всерьез думает, что я лишусь чувств сейчас?
Я бы этого хотела, но в наши дни это роскошь.
В его дом я попала через вторые-третьи знакомства. Я искала хоть какие-то средства к выживанию, а он – того, кто переписывал бы его речи набело. Не помню даже точно, кто нас свёл, кажется, этот человек был осужден и гильотинирован через пару месяцев, но уже тогда он уже ходил под клеймом мертвеца, так что, у меня не было особенного желания запоминать его лицо. А события стерли и его имя…
Я попала в дом и сразу же утонула во взгляде его хозяина. Этот взгляд – он как будто бы видел всё, что творится в моей душе, смотрел насквозь, прожигал и позволял утонуть в нём.
Несмотря на то, что его имя звучало в народе, а моё было известно только хозяйке, у которой я снимала угол, он заговорил со мною ласково, спросил, как меня зовут, какого я происхождения и сколько мне лет.
Я, стараясь не выдавать слишком уж явно своего смущения, потупившись, отвечала, что зовут меня Луиза, что мой отец был секретарём суда, но умер еще пару лет назад, а мать и вовсе оставила свет десять лет назад, что в целом городе я одна, хватаюсь за любую работу, что грамоте обучена и мне двадцать лет.
Я была уверена, что он не возьмёт меня, сочтет робкой или смущенной, выгонит и предпочтет более опытную кандидатуру.
Но он оставил меня, уточнив только, что ему удобнее, чтобы его помощница жила в доме, в маленькой комнатке внизу и работала с быстротой и аккуратностью.
Могло ли быть место лучше и прекраснее этого?
Проклятый июль! Проклятая духота! Я вырвала руку из рук верной подруги Франсуазы, она взглянула на меня затравленным зверьком и я сжалилась над нею, хотя надо мною бы кто сжалился и послал бы меня на казнь вместе с ним, либо же вернул его мне…
Я вложила свою руку в руку Франсуазы. Она права – вдвоём легче.
-Едут! – громыхнуло радостно-предвещающее и гул поднялся по площади, кто-то затопал, засвистел, а у меня все оборвалось внутри. Я поняла, как близок конец и пожалела, что не глуха, и имею несчастье слышать все выкрики, что раздаются над площадью.
-Так их!
-Мерзавцы! Тираны! Предатели!
Справа кто-то выкрикнул что-то о нем, какую-то совершенно оскорбительную, непонятую мозгом и незамеченную им даже шутку, но угаданную интуитивно, и я, с гневом, который на мгновение затмил все, круто повернулась…
Франсуаза повисла на мне.
-Не надо, Луиза, не надо! Прошу тебя, не надо! Подумай о ребенке, подумай о себе…
О себе. От меня через несколько минут останется пустота.
-О ребенке, Луиза! О ребенке! Это же его кровь, его!
Поймала. Отрезвление пришло, а с ним и тошнота у самого горла.
Пометки…их было много. Он отдавал мне пачку исписанных, где-то изрядно помятых листов и говорил:
-У тебя час, Луиза.
Уходил, оставив для меня работу и странный стук для сердца. Все в нем мне нравилось – его голос – мягкий, вкрадчивый, с лисьими оттенками, как будто бы он загоняет тебя в ловушку, а ты не знаешь, где она именно, но не можешь сопротивляться этому голосу; его руки – длинные тонкие пальцы музыканта, а не политика; его взгляд, прожигающий насквозь – решительно всё.
Я переписывала аккуратно и разборчиво его речь заново, следуя за стрелочками и буквами, когда он подписывал, куда и что надлежит вставить. Его собственный почерк был достаточно чистым, хоть и в спешке написания основы он был не всегда аккуратен и не мог избежать чернильных помарок.
Я переписывала, а затем поднималась к нему, стучалась и, стараясь не выдавать себя, отдавала ему свою работу и замирала, когда он случайно касался моей руки.
А как-то он спросил:
-Почему ты каждый раз так смущена, Луиза? Ты боишься меня?
Я почувствовала, как у меня в голове прояснилось, и слова сорвались быстрее, чем я успела одуматься:
-Хуже – я вас люблю.
Я думала, он рассмеется, разгневается – сделает хоть что-то, после чего я спокойно почувствую себя несчастной и смогу утолить свое горе в слезах, а может быть и в объятиях верной подруги детства Франсуазы.
Но он серьезно взглянул на меня:
-Ты знаешь, что я женат?
Я знала. Конечно же, я знала! Завидовала этой женщине, что исчезала из дома с частотой, едва ли не более ощутимой, чем ее муж. Она была занята в какой-то помощи приютам, лазаретам и черт знает еще чему…
Я не могла ее не бояться. Я не могла ей не завидовать.
Она меня не замечала, скользила равнодушным взглядом, когда мы встречались за одним столом с нею, с ее мужем и, как правило, с парой-тройкой его соратников.
Она меня не замечала…или же решительно делала вид, что не видит.
-Знаю, - ответила я и потупилась.
И в тот же вечер он пришел ко мне.
Франсуаза пихнула меня в бок, но могла этого и не делать. В подъезжающей позорной телеге я уже видела знакомый силуэт. И теперь ни один выкрик не мог мне помешать жадно вглядываться в знакомую фигуру.
Он был еще слишком далеко, чтобы я могла разглядеть его лицо, но во мне уже начинало умирать то слабое, трепещущее, совершенно безнадежное: «а вдруг, ошибка? Вдруг его тут не будет?»
Проклятый удушливый июль сжал горло сильнее…
Он не любил меня – я знала, такой человек мог любить только свою деятельность, свою страну и свой народ. Все остальное было приложением.
Но он привязался ко мне – за это могу ручаться.
Я боялась, что его жена закатит мне скандал, но она, даже увидев однажды, как ее муж обнимает меня за плечи, проверяя переписанную мною речь, не отреагировала никак.
Вернее, отреагировала, но позже.
Она пришла ко мне, в мою маленькую комнатку поздним вечером, когда мужчина, связавший наше с ней знакомство, был на очередном заседании, вошла и огляделась:
-Здесь сыро. И слишком темно.
Я стояла перед ней, бесконечно виноватая, но я не ожидала услышать такого, а потому взглянула в ее серые ледяные глаза.
-Простите?
-Здесь темно и сыро, здесь нельзя жить, - повторила она сквозь зубы.
Мне показалось, что сейчас она меня выгонит прочь из дома, прочь от своего мужа, прочь от той жизни, к которой я уже привыкла.
-Переезжай на второй этаж. Там есть свободная комната, - вдруг сказала она, и жизнь снова сбила меня с толку. Скандала не было. Ничего, что я так ожидала, не было.
-Спасибо, - прошелестела я, потому что нужно было что-то сказать, а ничего, кроме благодарности, мне в голову не шло. Если честно, я не страдала от комнатки, от темноты или сырости. Здесь я проводила счастливые часы с человеком, которого полюбила, так какое дело мне до сырости или темноты?
-И, вот еще, - она оглядела мою фигуру с придирчивостью, достойной швеи, - у меня есть новая шаль. Я немного не угадала с цветом, но тебе подойдет. Я отдам ее тебе.
Франсуа Бюзо, Петион Жером,
Простите, что вот так… простите.
Я в западне. Может быть однажды
Вы навестите мой дом,
Только ускользните, живите!
Всё остальное неважно.
появляются солдаты.
Прощай, Марсель, навсегда,
Моя не дрогнет рука!
Выстрел. Барбару падает, но…смерть не настигает его. Он только раздробил себе челюсть и кровь хлещет, смешиваясь с болью и звериным отчаянием, когда даже смерть решила по-другому.
Солдаты грубо хватают Барбару и швыряют его в повозку. Он больно ударяется, стонет, кровь заливает ему шею, лицо, одежду.
Шарль попадает в состояние между бредом и реальностью. Боль приглушает весь мир вокруг него, смешиваясь с отчаянной горечью.
Сцена 1.32 «На два тела меньше»
Тяжело тащится тележка с Барбару. Солдаты весело восседают на лошадях, подбадривают друг друга. Барбару открывает глаза каждый раз, когда тележка ударяется о выступ корней или камень и тогда подпрыгивает вся повозка и он ударяется, и снова это причиняет боль ему и раздробленной челюсти. Но солдат это как будто бы не трогает и даже веселит.
Тележка проезжает мимо поляны, где стоят другие солдаты и лежат два тела. Тележка подпрыгивает и Барбару открывает глаза и зрачки его расширяются в ужасе, когда он узнает эти тела…он слабо шевелится, пытаясь подняться.
Солдат1 (с телеги)
Эй вы, что тут у вас?
Солдат2 (с полянки).
Попались предатели! ушли трусливо!
Боясь правосудия глас!
Солдат3 (с телеги).
Этот вот…тоже пытался, ха!
Но вышло вот так некрасиво,
И теперь он дождется суда!
Хохочут.
Солдат4 (с полянки).
Так их! Давить! Головы на нож.
Предатели не должны жить!
Солдат4 пинает сапогом труп Бюзо.
Шарль Барбару (делает над собой сумасшедшее усилие).
Не…трожь…
Солдат1.
Строптивый какой…будут судить,
Посмотрим, как ты запоешь, соловей!
Снова хохочут.
Солдат2.
Зато вам свезло! На два тела
Меньше в город везти.
видите, какое дело,
Трусости с революцией не по пути!
Барбару обессилено падает в телеге.
Солдат3.
Ладно, повезем мы его,
А не то
И этот помрет по дороге, и тогда
Не дождется суда.
Нам и без того
Везти на два тела меньше, но
Хочется же правосудия и головы!
Солдат4.
Бывай! Ну а мы
Займемся этими…тьфу!
Вот бы и их…по суду!
Так нет же, трусливы, ха!
Солдат3.
будет хоть этого, вон, голова…
Телега продолжает свой путь, налетая на камни и коренья.
Сцена 1.33 «Все ушли…»
Телега тащится, больно ударяя голову Барбару и причиняя ему новые мучения. Светит солнце. Она находится между бредом и болью, не понимая, где и что происходит. Он весь в крови. Солдаты переговариваются, но Шарль не понимает их и даже не знает, где едут…
Шарль Барбару (со стоном, тяжело, половину проглатывая, половину шепча).
Все…ушли, оставив меня,
А я?
Где, кто и что есть?
Сегодня что? Какая честь,
Ушли…все ушли.
И пасть земли
Приняла их,
А я?
Оставили меня,
Будто бы для чужих…
телега въезжает в город. Барбару снова ударяется, стонет. Один из солдат, не оглядываясь, прикрикивает на него.
Все…в крови.
Дни…славы
Любви.
Мало, так мало…
Ушли.
Остался.
Я.
Телега едет. Ее сопровождают любопытные, шумом и гвалтом приветствуя тех, кто изловил предателя.
Ждите меня
Все, кто ушли
В лоно земли.
Телега останавливается, Барбару грубо выволакивают из нее, не заботясь о его ране.
Сцена 1.34 «Я остаюсь»
Площадь. Гильотина. Толпа, палач, помощники палача, солдаты. У эшафота стоит Свобода. На ее плечах неровно лежит истертая, штопанная, зашитая-расползающаяся куртка Петиона. Она стоит тихо, ее как будто бы никто не замечает.
Из подъехавшей позорной телеги под улюлюканье, свист и вопли толпы вытаскивают Шарля Барбару, измученного и изможденного.
Свобода (глядя по сторонам, надеясь, что хоть кто-то ее заметит).
Скажи, скажи, ничего не тая,
Куда ушло тепло из наших душ?
В какие ушло края,
Оставив нас среди стуж?
Шарля Барбару толкают к эшафоту, заводят его обескровленного по ступеням.
Скажи мне то,
Что услышать боюсь…
Ушло тепло,
Но а я остаюсь…
Свист гильотинного ножа. Свобода отворачивается, толпа ревет. Свобода глотает слезы.
Я остаюсь даже когда
Тускнеют клятвы и слова,
И если надо идти вперёд,
Когда звезда уже зовёт.
Тело Барбару – обезглавленное, стаскивают вниз.
Я остаюсь всё равно,
Из чувств моих уйдет тепло,
И целый мир от нас устанет,
И сердце биться перестанет…
Всё равно – тебе клянусь,
Я навсегда остаюсь.
Толпа расходится, весело переговариваясь, смеясь, шутя. Тело уносят. Кровь смывают.
Скажи, скажи, что запомнишь меня
И жалеть обо мне не смей.
Знай: мой дом – твои родные края,
Но я брожу среди теней…
Все огибают Свободу. Она остается одна, неприкаянная.
Скажи, что ты ощущаешь холод,
Что он не только со мной,
Так с тобой прощается город,
Обещая вечный покой…
Свобода ежится от холода, плотнее прижимает к плечам куртку Петиона. Площадь пустеет.
Я остаюсь даже когда
Тускнеют клятвы и слова,
И если надо идти вперёд,
Когда звезда уже зовёт.
Свобода остается одна из живых людей на площади.
Я остаюсь всё равно,
Из чувств моих уйдет тепло,
И целый мир от нас устанет,
И сердце биться перестанет…
Куртка Петиона падает с ее плеч. Свобода не замечает этого.
Всё равно – тебе клянусь,
Я навсегда остаюсь.
Свобода смотрит на гильотину. Пустая площадь. Ветер.
КОНЕЦ.
25. Июльский вечер
Как удушлив июльский вечер. Голову кружит и в сознании всё плывёт, кажется, что меня вот-вот стошнит и сама духота подступает к горлу, но я мужественно стою среди толпы, потому что должна, и не могу иначе.
По правую руку от меня Франсуаза. Даже не видя её – я знаю, как она бледна. Она смотрит на меня искоса каждую минуту и это меня раздражает, но я стискиваю зубы – у меня нет сил одернуть ее, кажется, любое слово и я упаду в обморок.
И пропущу то, ради чего пришла.
Толпа привыкла к смерти, реагирует, ожидая прибытия позорной телеги, уже привычно. Кто-то обменивается неспешными разговорами, где-то обсуждают дальнейший ход событий, чей-то голос выражает недоверие, но больше нет того возбуждения в народе, что царило перед первыми казнями.
Когда ударила революция – смерть оказалась привычной. И пока она кипела по улицам, выяснилось вдруг, что умереть может каждый: и виновный, и невинный, и тот, кто пытался держаться в стороне, тоже смертен. Спастись нельзя никому, если уже судьба распорядилась так. Остается повиноваться.
Когда казнили короля, или, как объявляли: «гражданина Капета» - теперь надлежало именовать его только так, и можно было получить неодобрение, назвав его королем, толпа еще смотрела на гильотину как на оружие возмездия и бурлила.
Но сегодня гильотина уже привычна. Говорят, в Люксембургской тюрьме заключенные, что ожидают казни, уже сочиняют песни и шутки про нее, про смерть. Мне дико, мне непонятно, или я просто не могу понимать уже ничего, кроме неотвратимости.
Гильотина внушает мне ужас и сегодня, а ведь я вижу ее часто. Мне хотелось бы убежать сейчас прочь, выброситься из этой толпы в холодный, пропахший плесенью проулок и сползти по грязной стене, ожидая, когда все кончится и для меня, но я не могу.
Мне надо проститься с тем человеком, что скоро будет здесь. Он уже мертв, но всё еще жив. Его голова на его плечах, но скоро это оборвется.
Он уже мертв, а я его люблю. Ношу под сердцем его плоть и кровь и мне нужно проститься с ним хотя бы одним взглядом, это мой последний шанс взглянуть на него, заточить в кладбище своего сердца его черты.
Франсуаза, не выдержав собственной нервности, опасаясь за меня, хватает меня под руку. Почти смешно – неужели она всерьез думает, что я лишусь чувств сейчас?
Я бы этого хотела, но в наши дни это роскошь.
***
В его дом я попала через вторые-третьи знакомства. Я искала хоть какие-то средства к выживанию, а он – того, кто переписывал бы его речи набело. Не помню даже точно, кто нас свёл, кажется, этот человек был осужден и гильотинирован через пару месяцев, но уже тогда он уже ходил под клеймом мертвеца, так что, у меня не было особенного желания запоминать его лицо. А события стерли и его имя…
Я попала в дом и сразу же утонула во взгляде его хозяина. Этот взгляд – он как будто бы видел всё, что творится в моей душе, смотрел насквозь, прожигал и позволял утонуть в нём.
Несмотря на то, что его имя звучало в народе, а моё было известно только хозяйке, у которой я снимала угол, он заговорил со мною ласково, спросил, как меня зовут, какого я происхождения и сколько мне лет.
Я, стараясь не выдавать слишком уж явно своего смущения, потупившись, отвечала, что зовут меня Луиза, что мой отец был секретарём суда, но умер еще пару лет назад, а мать и вовсе оставила свет десять лет назад, что в целом городе я одна, хватаюсь за любую работу, что грамоте обучена и мне двадцать лет.
Я была уверена, что он не возьмёт меня, сочтет робкой или смущенной, выгонит и предпочтет более опытную кандидатуру.
Но он оставил меня, уточнив только, что ему удобнее, чтобы его помощница жила в доме, в маленькой комнатке внизу и работала с быстротой и аккуратностью.
Могло ли быть место лучше и прекраснее этого?
***
Проклятый июль! Проклятая духота! Я вырвала руку из рук верной подруги Франсуазы, она взглянула на меня затравленным зверьком и я сжалилась над нею, хотя надо мною бы кто сжалился и послал бы меня на казнь вместе с ним, либо же вернул его мне…
Я вложила свою руку в руку Франсуазы. Она права – вдвоём легче.
-Едут! – громыхнуло радостно-предвещающее и гул поднялся по площади, кто-то затопал, засвистел, а у меня все оборвалось внутри. Я поняла, как близок конец и пожалела, что не глуха, и имею несчастье слышать все выкрики, что раздаются над площадью.
-Так их!
-Мерзавцы! Тираны! Предатели!
Справа кто-то выкрикнул что-то о нем, какую-то совершенно оскорбительную, непонятую мозгом и незамеченную им даже шутку, но угаданную интуитивно, и я, с гневом, который на мгновение затмил все, круто повернулась…
Франсуаза повисла на мне.
-Не надо, Луиза, не надо! Прошу тебя, не надо! Подумай о ребенке, подумай о себе…
О себе. От меня через несколько минут останется пустота.
-О ребенке, Луиза! О ребенке! Это же его кровь, его!
Поймала. Отрезвление пришло, а с ним и тошнота у самого горла.
***
Пометки…их было много. Он отдавал мне пачку исписанных, где-то изрядно помятых листов и говорил:
-У тебя час, Луиза.
Уходил, оставив для меня работу и странный стук для сердца. Все в нем мне нравилось – его голос – мягкий, вкрадчивый, с лисьими оттенками, как будто бы он загоняет тебя в ловушку, а ты не знаешь, где она именно, но не можешь сопротивляться этому голосу; его руки – длинные тонкие пальцы музыканта, а не политика; его взгляд, прожигающий насквозь – решительно всё.
Я переписывала аккуратно и разборчиво его речь заново, следуя за стрелочками и буквами, когда он подписывал, куда и что надлежит вставить. Его собственный почерк был достаточно чистым, хоть и в спешке написания основы он был не всегда аккуратен и не мог избежать чернильных помарок.
Я переписывала, а затем поднималась к нему, стучалась и, стараясь не выдавать себя, отдавала ему свою работу и замирала, когда он случайно касался моей руки.
А как-то он спросил:
-Почему ты каждый раз так смущена, Луиза? Ты боишься меня?
Я почувствовала, как у меня в голове прояснилось, и слова сорвались быстрее, чем я успела одуматься:
-Хуже – я вас люблю.
Я думала, он рассмеется, разгневается – сделает хоть что-то, после чего я спокойно почувствую себя несчастной и смогу утолить свое горе в слезах, а может быть и в объятиях верной подруги детства Франсуазы.
Но он серьезно взглянул на меня:
-Ты знаешь, что я женат?
Я знала. Конечно же, я знала! Завидовала этой женщине, что исчезала из дома с частотой, едва ли не более ощутимой, чем ее муж. Она была занята в какой-то помощи приютам, лазаретам и черт знает еще чему…
Я не могла ее не бояться. Я не могла ей не завидовать.
Она меня не замечала, скользила равнодушным взглядом, когда мы встречались за одним столом с нею, с ее мужем и, как правило, с парой-тройкой его соратников.
Она меня не замечала…или же решительно делала вид, что не видит.
-Знаю, - ответила я и потупилась.
И в тот же вечер он пришел ко мне.
***
Франсуаза пихнула меня в бок, но могла этого и не делать. В подъезжающей позорной телеге я уже видела знакомый силуэт. И теперь ни один выкрик не мог мне помешать жадно вглядываться в знакомую фигуру.
Он был еще слишком далеко, чтобы я могла разглядеть его лицо, но во мне уже начинало умирать то слабое, трепещущее, совершенно безнадежное: «а вдруг, ошибка? Вдруг его тут не будет?»
Проклятый удушливый июль сжал горло сильнее…
***
Он не любил меня – я знала, такой человек мог любить только свою деятельность, свою страну и свой народ. Все остальное было приложением.
Но он привязался ко мне – за это могу ручаться.
Я боялась, что его жена закатит мне скандал, но она, даже увидев однажды, как ее муж обнимает меня за плечи, проверяя переписанную мною речь, не отреагировала никак.
Вернее, отреагировала, но позже.
Она пришла ко мне, в мою маленькую комнатку поздним вечером, когда мужчина, связавший наше с ней знакомство, был на очередном заседании, вошла и огляделась:
-Здесь сыро. И слишком темно.
Я стояла перед ней, бесконечно виноватая, но я не ожидала услышать такого, а потому взглянула в ее серые ледяные глаза.
-Простите?
-Здесь темно и сыро, здесь нельзя жить, - повторила она сквозь зубы.
Мне показалось, что сейчас она меня выгонит прочь из дома, прочь от своего мужа, прочь от той жизни, к которой я уже привыкла.
-Переезжай на второй этаж. Там есть свободная комната, - вдруг сказала она, и жизнь снова сбила меня с толку. Скандала не было. Ничего, что я так ожидала, не было.
-Спасибо, - прошелестела я, потому что нужно было что-то сказать, а ничего, кроме благодарности, мне в голову не шло. Если честно, я не страдала от комнатки, от темноты или сырости. Здесь я проводила счастливые часы с человеком, которого полюбила, так какое дело мне до сырости или темноты?
-И, вот еще, - она оглядела мою фигуру с придирчивостью, достойной швеи, - у меня есть новая шаль. Я немного не угадала с цветом, но тебе подойдет. Я отдам ее тебе.
