И да и нет. Ближних существует в преизбытке — организационно, структурно, формально, внешне и т.д. и т.п., а по существу это вся цивилизация в собственности, во властности, в технико-технологических достижениях — аккумулированная топически. Но если иметь в виду, что в этом пространстве «изнасиловано» время, то от него-то и надобно отрешатся как от «мира ближних». А предпочесть ему «дальних» тогда оказывается попасть человеку как раз в свое предназначение. И оно-то определяется из времени. Как само человеческое в человеке. Где нет человека без мира и нет мира без человека. «Дальний» — это не далекий и простирающийся во множестве ближних особей, а превосходящий вот этого меня, среди них пребывающего и потому близкого для меня, как востребованной нужды из иного мира во мне. Как же иначе можно понимать любовь, и эту в том числе, как не испытание в себе нужды для другого? Но в данном случае это уже сам зов времени из высшего предназначения человека.
Но и «ближний мир» цивилизации тогда оборачивается «близким миром людей» в культуре. Мир тесен в пространстве, но просторен (если не пространен), космополитичен во времени.
8. Другие — между душой и духом
Течение времени оттуда-сюда и есть познание, но его же конечная цель — небытие самого человека. И в каждой акции познания осуществляется в какой-то степени самопознание. Ну, а в целом знать значит не быть. «Самопознание — свербящий ад» (Яковенко).
Но это же, собственное небытие человеку необходимо для установления того, что есть вне его в мире. А поэтому-то встречное времени душевно-духовное возвышение (по должному) над собой человеком уже и есть его бытие, но из небытия. При этом без насилия, хотя и в усилиях. Насилие совершается — над собой — в познании, в котором и обнаруживается душа во вдохновении (из ничто во времени вместо небытия познания), но если она жертвуясь «постигнутому небытию» познания (в ничто), выносится к духу, возмещающему это жертву. А потому конечное пожизненное спасение всегда уже предупреждено при самой же жизни — во («вздохе») воспарении души и (вдохе-выдохе), взлете-полете духа. То есть, в этом вынесении как вознесении души до духа откликается сам дух, без чего душа оказывается и просто внутренней опустошенностью человека как индивида среди индивидов, неделимого в себе в массе других, себе же подобных. Между душой и духом в вертикали родового самостояния и пребывают другие как в себе так и для меня. У Гегеля это состояние «признательности» в «Феноменологии духа».
Дух и душа безразличны в обыденности. Или здесь дух и гуляет сам по себе, а душа опустошается физиологически в напрасных треволнениях. И требуется «отдохновение-сон», в котором она приходит в себя, оборачиваясь и усматриваясь как сам дух в нас. Т.е. он-то и приходит во сне. Поэтому кошмары и «нормальны»! Где я встречаю самого себя среди других, бродя и в бреду не находя себя путным образом.
Но поэтому и сон есть иллюзия бытия, но еще не само бытие. А обыденность — реальность небытия, протянутая «нестность», продолжающаяся «ничтойность», повторяющаяся конечность. Но сон — это и испытание вечности, точнее попытки испытания возможной или должной вечности, из которой течет время. При том, что «отдыхает» не сознание, а душа в пробах вечности, в «притрагиваниях» к ней.
… Но если чувственно-рациональное познание приводит к небытию самого человека, то обратное рацио-чувственное обнаружение человеком себя в мире не есть ведь его антропоморфизация или попросту субъективация, а поворот от смотрения к видению, от слушания к слышанию и не есть ли это уже наше мировое состояние? Да и субъектность вместо субъективности и объективности в познании предполагает ее «вмещенность» в субстанциальность, она работает в режиме субстанциальности? По-человечески, в совместности и совместимости (наших) Я в Мы? Вот ведь где со-знание, со-весть, со-страдание, со-чувствие и т.д. И таким-то образом выпрямляется человек под небесами и в миру других.Это и есть душевно-духовное самостояние.
Но значит, дух обозначается только в миру других? Точнее, в совместном миру с другими! Вот откуда востребована бывает жертвенность для души. Но и не одинокой души, а из множества душ вокруг одной «горловины» познания, вокруг единого homo sapiens.
И отдать душу, значит представить ее суду людскому, выставляясь перед ним в собственной ничтойности. Самому душу свою «не очистить», не оправдать, да и вообще ее в себе невозможно обнаружить иначе, как только выставляясь в ничтойности. Да, но это и есть «общая», но вторящаяся всетождественность в субъективности. Так как не существует и собственной «ничтойности», это тавтология как и «собственная личность» или «личная собственность».
Человек в роде «пропадающее» существо. Т.е. и не выставление в ничтойности обнаруживает душу (юродство), а вставление (предложение, предьявление) себя как замкнутого эго или попросту повторяющегося экземпляра рода людского в этот самый род как свою же в нем потерянность. «Во персте божьем» может быть даже!
Поэтому душа обретается не во мне, а в роде людском. И там ее ожидает дух, где и Я в их встрече нахожу себя в самостоянии. Так что путь к себе и мучителен и долог, возможно он осваивается всей жизнью на этой земле? И Я всегда там, на конечной станции: в могиле и под небесами! «Не живешь аще не помрешь»!
В роде познаем и в роде же пропадаем. Но в роде и узнаем себя в других и спасаемся через них душой и в духе. Так что Другой не познается, а узнается из заведомого признания его в себе.
…!?
… Невпопад. В категориях (спутанности жизни) оттуда-сюда испытать жизнь как творчество отсюда-туда (по трансу).
Но это же привиделось, а что же оно такое привиделось? Как не настоящее из преходящего?!
9. Вывернуть время (из мира сего)
Homo sapiens как родовое существо вбирает в себя время — оттуда-сюда — вплоть до своей ничтойности в разуме; и вместе с «Cogito ergo sum» обнаруживаеся внутренним человеком из этого внешнего существования как представления, которое не должно, но может невольно разыграться внутри родовой общности между подобными себе как себе не подобными. Вот почему Хейзинга говорит, что «игра старше культуры», т.е. она предпосылочна к культуре. Но можно здесь подразумевать (под игрой) и раз-говор, в котором и через который обнаруживаются души в духе?
И время переводится (аккумулируясь) в душах и их сообщаемости (воплощаясь) во топосе духа.
Самопознание человека как родового существа метаморфизируется во внутреннем человеке его душевно-духовным само-стоянием (теперь) из этого мира в мир иного через овладение языком и (неумолчном) раз-говоре как «сознании вслух» (Мамардашвили).
Вот тогда «cogito ergo sum» оборачивается «sum ergo cogito». Мысль оказывается опосредствованной, сподручной, уместной, техничной и т.д.
«Мыслю следовательно не существую» тогда допускается для (действительности) человека в его душевно-духовной взметенности из этого мира.
… И может быть даже сам эгоцентризм (во всей его прижизненной неизбывности) из того, что время первично и падает оттуда-сюда, его не выбирают, оно всегда уже во мне и Я себя застаю в нем из этого мира (как в ином). Время центрифужно для располагаемого мною мира во пространстве. И оно же волчкообразно заставляет вертется вокруг себя. Мы вращаемся во времени в кругу себя. Более того, этот круг себя и есть мир сей в зависимости от мира иного во времени — по существу человека во мне.
Да, но это же и есть «пустота» со-знания как самосознания, о чем и требуется поведать другим душой. Она-то и исповедальна в тайне «центральности» как исключительности из мира сего, «выпираемости» из него. Пустота как (протянутая, растянутая) конечность в существовании заполняется как обволакиваемость душой и уже в междусубъектности это наступает и как междусубъектное состояние обнаруживается (в хроническом терпении и снисхождении души во времени).
Собственно эгоцентризм (и далее антропоцентризм со всеми его выкладками, раскладками…) и есть топическое состояние человека, из которого можно и не выбиратся, утопая по самую голову, в повседневном существовании. В топосе мы и пребываем эгоцентрически. Тупость и есть топос человека!
Так что же заставляет исповедоватся душой о внутренней тайне?
Но, кажется (онтогенетически) не познание предшествует разговору, а разговор — познанию, а тем более самопознанию? Хотя так ли на самом деле? Между познанием и разговором нет линейной зависимости, хотя возможны трансформации в ту или иную сторону. Время предшествует и тому и другому. Оно переводится в метаморфозе одновременности душевно-духовного самостояния: оттуда-сюда и отсюда-туда, в котором и снует самосознание в со-знании. И тогда из познания разговаривается, из разговора познается. Из познания сообщается, из разговора вызнается.
Свернутость времени в душе как его конечность и оборванность в воспринимающей истечение времени иллюзии одновременности и разворачивается в разговоре со дна души и в духе.
Так что, проблема человека — во времени, а собственно тайна — в душевно-духовной одновременности. Вот так внутри человека крутится кино как иллюзион. Во внутреннем экране происходят события. В человеке разговаривает человечество.
Одновременность не противовременна, а современна и своевременна, как и «полувременна» в смысле паллиативна в намеках, а потому и требуется исчерпать время, испивая «глоток надежды на дне души» в познании как самопознании. Т.е. доконать ее в познании, чтобы выразилось в духе.
Из времени в человеке крутится «волчок» одновременности. Это когда душам разговаривается из духа. Но в душевной исповедальности духовно раскрывается тайна, в которой превышается само человеческое в Человеке. Поэтому и разговор по душам — это уже осциллография духа из душ: . Т.е. это междумирье!
А не есть ли одновременность в «полуоборотности» ко времени используемый нами «часовой механизм»? Стремглав оттуда-сюда падающее время вращается в исчислимом кругу одновременности 24 часа, протягиваясь и повторяясь в линейной конечности и завершенности? Но тут же уточнение: если одновременность полуоборотна ко времени, то современность сопроводительна уже к одновременности, а своевременность распределена в современности точечным пунктиром, т.е. она есть уместность в современности.
Да — это эмпирия времени, а феноменология его уже вне этой пространственной раскладки, выкладки, привязки. Душевно-духовно время довлеет над пространством. А потому все это эмпирические вещи: одновременность, современность, своевременность (преломленно) предстают в (ином) свете самого времени как оттуда-сюда. В нем тогда-то и происходит «эманация идей», обозначается парадоксальность «прошлого-настоящего-будущего», разверзается пропасть между «миром сим» и «миром иным» и т.д.
Время всегда течет оттуда-сюда. Но в своем эмпирическом улавливании оно как раз пропадает, протекая только здесь и в теперь. Да мы его и «заставляем» (в познании) течь в мире сем и в нас самих. И проблема в том, чтобы не время улавливалось в нас, а мы — во времени как его «подданные» представали, если угодно?! Не время нам должно служить, а мы времени! А это и есть душевно-духовная проблематика времени. Феноменологически на это уже обращалось внимание у того же Августина или потом у Ясперса, да и постоянно и непроизвольно это проявляется в художественных поисках и находках.
Но можно сказать, что феноменологию времени можно и вывернуть из его эмпирии, когда перед нами, точнее над нами испытывается власть времени, его довление, а не просто течение, душевно-духовная одновременность человека в мире сем и мире иного, космическая провальность человечества в цивилизационной со-временности, и даже апокалитическая (эсхатологическая) своевременность-необходимость человека миру его превышающему для определения возможностей и границ свобод в мире сем.
Так что теоретически нужно последовать тому, что в «реальности» время сворачивается вообще, чтобы его вывернуть в обратном порядке из этого мира к иному миру.
… Все это так, но проблема именно в том, что время сваливается (чувственно, фактически) неожиданно (событийно) оттуда-сюда из того, что превышает в этом мире? При том, что оно ожидаемо в межсубъектности как его вбирающем желобе? Допустимо, что это со-гласие, со-чувствие, любовь и вообще близость душ, в которую может втекать время (во всей своей струйной истонченности). Но стало быть, это не просто любовь в мире сем, а вершина любви, совершеннейшая любовь? Или трагическая любовь вроде Тристана–Изольды, Ромео–Джульетты? Или у Данте «Божественная комедия» в любви к Беатриче? Притом, это безответная любовь?!
Т.е. время из превосходящего сей мир иного мира встречается (в сем мире же) превосходящей интерсубъектностью? А потому, если время оттуда-сюда, то оно избирательно?
А что если здесь ситуация более приземленной оказывается? Именно любовь в истечении времени не может быть состоятельной в виду сирых, обездоленных на дне мира сего? И об этом заявляли юродивые и иже с ними по-разному исторически? И вообще космополитство как не из мира сего возможно из этой жалкой почвы и вырастает? Т.е. тут-то ко встрече со временем предуготовлен бывает душевно-духовно не человек как индивид среди индивидов и не просто интерсубъектность нужна как желоб для времени, а в муках между индивидами стиснутый и опущенный изгой. Исторически это фигура представала по-разному.
Но в принципе-то существу не от мира сего и достается (уже и заведомо) и в мире сем «до не могу»! А не так, что проза жизни вершится поэзией. Время течет оттуда-сюда, если в мире сем из под-ножия между индивидами вырастает фигура космополита навстречу. Вот у кого душевно-духовные взмахи крыльев надежд! Вот как человек возможен из небытия в бытии!
Да и не «навстречу времени» тщетно шарящему по земле в поисках необходимого существа по имени «человек», но натыкающегося в ранодушных представителей по дефиниции homo sapiens, которым до времени «хоть бы хны»! Они довольны текущим временем в мире сем, которым они вполне располагают.
Окружающий мир должен быть понят именно как сей мир в смысле не только посюсторонний, но и промежуточный в обратном отношении к нему оттуда-сюда превышающего мира. Мир заведомо устроен рефлексивно: от точечности к восклицанию и вопрошанию: …!?
Возможно, что постмодерн — это точка зрения, а точнее точечность зрения, в которой нашлась и тут же потерялась эпоха (epoche — воздержание). «Teo-rie» — божественный (оттуда-сюда) взгляд! Не он ли посетил, а затем отвернулся? И это повторяется исторически!
… В превышении сего мира из мира иного можно было бы предположить направление развития от низшего к высшему, но тогда как возможно будет истечение времени оттуда-сюда? Лишь как «отпадение» от высшего к низшему?! Но будучи во времени, ему же нужно (приходится) воздавать должное почтение. Время «не течет сверху — вниз», но должно восприниматся именно таким образом. Человек существо временнoе, по существу он временен. И вся культура его покоится на культе времени: от вьедающихся привычек, выдерживаемого характера и до обреченности (отрешенности) в судьбе.
Поэтому вопрос о смысле жизни — это в конце-концов о том, «как быть со временем?»
10. Душа — свобода во времени
Но и «ближний мир» цивилизации тогда оборачивается «близким миром людей» в культуре. Мир тесен в пространстве, но просторен (если не пространен), космополитичен во времени.
8. Другие — между душой и духом
Течение времени оттуда-сюда и есть познание, но его же конечная цель — небытие самого человека. И в каждой акции познания осуществляется в какой-то степени самопознание. Ну, а в целом знать значит не быть. «Самопознание — свербящий ад» (Яковенко).
Но это же, собственное небытие человеку необходимо для установления того, что есть вне его в мире. А поэтому-то встречное времени душевно-духовное возвышение (по должному) над собой человеком уже и есть его бытие, но из небытия. При этом без насилия, хотя и в усилиях. Насилие совершается — над собой — в познании, в котором и обнаруживается душа во вдохновении (из ничто во времени вместо небытия познания), но если она жертвуясь «постигнутому небытию» познания (в ничто), выносится к духу, возмещающему это жертву. А потому конечное пожизненное спасение всегда уже предупреждено при самой же жизни — во («вздохе») воспарении души и (вдохе-выдохе), взлете-полете духа. То есть, в этом вынесении как вознесении души до духа откликается сам дух, без чего душа оказывается и просто внутренней опустошенностью человека как индивида среди индивидов, неделимого в себе в массе других, себе же подобных. Между душой и духом в вертикали родового самостояния и пребывают другие как в себе так и для меня. У Гегеля это состояние «признательности» в «Феноменологии духа».
Дух и душа безразличны в обыденности. Или здесь дух и гуляет сам по себе, а душа опустошается физиологически в напрасных треволнениях. И требуется «отдохновение-сон», в котором она приходит в себя, оборачиваясь и усматриваясь как сам дух в нас. Т.е. он-то и приходит во сне. Поэтому кошмары и «нормальны»! Где я встречаю самого себя среди других, бродя и в бреду не находя себя путным образом.
Но поэтому и сон есть иллюзия бытия, но еще не само бытие. А обыденность — реальность небытия, протянутая «нестность», продолжающаяся «ничтойность», повторяющаяся конечность. Но сон — это и испытание вечности, точнее попытки испытания возможной или должной вечности, из которой течет время. При том, что «отдыхает» не сознание, а душа в пробах вечности, в «притрагиваниях» к ней.
… Но если чувственно-рациональное познание приводит к небытию самого человека, то обратное рацио-чувственное обнаружение человеком себя в мире не есть ведь его антропоморфизация или попросту субъективация, а поворот от смотрения к видению, от слушания к слышанию и не есть ли это уже наше мировое состояние? Да и субъектность вместо субъективности и объективности в познании предполагает ее «вмещенность» в субстанциальность, она работает в режиме субстанциальности? По-человечески, в совместности и совместимости (наших) Я в Мы? Вот ведь где со-знание, со-весть, со-страдание, со-чувствие и т.д. И таким-то образом выпрямляется человек под небесами и в миру других.Это и есть душевно-духовное самостояние.
Но значит, дух обозначается только в миру других? Точнее, в совместном миру с другими! Вот откуда востребована бывает жертвенность для души. Но и не одинокой души, а из множества душ вокруг одной «горловины» познания, вокруг единого homo sapiens.
И отдать душу, значит представить ее суду людскому, выставляясь перед ним в собственной ничтойности. Самому душу свою «не очистить», не оправдать, да и вообще ее в себе невозможно обнаружить иначе, как только выставляясь в ничтойности. Да, но это и есть «общая», но вторящаяся всетождественность в субъективности. Так как не существует и собственной «ничтойности», это тавтология как и «собственная личность» или «личная собственность».
Человек в роде «пропадающее» существо. Т.е. и не выставление в ничтойности обнаруживает душу (юродство), а вставление (предложение, предьявление) себя как замкнутого эго или попросту повторяющегося экземпляра рода людского в этот самый род как свою же в нем потерянность. «Во персте божьем» может быть даже!
Поэтому душа обретается не во мне, а в роде людском. И там ее ожидает дух, где и Я в их встрече нахожу себя в самостоянии. Так что путь к себе и мучителен и долог, возможно он осваивается всей жизнью на этой земле? И Я всегда там, на конечной станции: в могиле и под небесами! «Не живешь аще не помрешь»!
В роде познаем и в роде же пропадаем. Но в роде и узнаем себя в других и спасаемся через них душой и в духе. Так что Другой не познается, а узнается из заведомого признания его в себе.
…!?
… Невпопад. В категориях (спутанности жизни) оттуда-сюда испытать жизнь как творчество отсюда-туда (по трансу).
Но это же привиделось, а что же оно такое привиделось? Как не настоящее из преходящего?!
9. Вывернуть время (из мира сего)
Homo sapiens как родовое существо вбирает в себя время — оттуда-сюда — вплоть до своей ничтойности в разуме; и вместе с «Cogito ergo sum» обнаруживаеся внутренним человеком из этого внешнего существования как представления, которое не должно, но может невольно разыграться внутри родовой общности между подобными себе как себе не подобными. Вот почему Хейзинга говорит, что «игра старше культуры», т.е. она предпосылочна к культуре. Но можно здесь подразумевать (под игрой) и раз-говор, в котором и через который обнаруживаются души в духе?
И время переводится (аккумулируясь) в душах и их сообщаемости (воплощаясь) во топосе духа.
Самопознание человека как родового существа метаморфизируется во внутреннем человеке его душевно-духовным само-стоянием (теперь) из этого мира в мир иного через овладение языком и (неумолчном) раз-говоре как «сознании вслух» (Мамардашвили).
Вот тогда «cogito ergo sum» оборачивается «sum ergo cogito». Мысль оказывается опосредствованной, сподручной, уместной, техничной и т.д.
«Мыслю следовательно не существую» тогда допускается для (действительности) человека в его душевно-духовной взметенности из этого мира.
… И может быть даже сам эгоцентризм (во всей его прижизненной неизбывности) из того, что время первично и падает оттуда-сюда, его не выбирают, оно всегда уже во мне и Я себя застаю в нем из этого мира (как в ином). Время центрифужно для располагаемого мною мира во пространстве. И оно же волчкообразно заставляет вертется вокруг себя. Мы вращаемся во времени в кругу себя. Более того, этот круг себя и есть мир сей в зависимости от мира иного во времени — по существу человека во мне.
Да, но это же и есть «пустота» со-знания как самосознания, о чем и требуется поведать другим душой. Она-то и исповедальна в тайне «центральности» как исключительности из мира сего, «выпираемости» из него. Пустота как (протянутая, растянутая) конечность в существовании заполняется как обволакиваемость душой и уже в междусубъектности это наступает и как междусубъектное состояние обнаруживается (в хроническом терпении и снисхождении души во времени).
Собственно эгоцентризм (и далее антропоцентризм со всеми его выкладками, раскладками…) и есть топическое состояние человека, из которого можно и не выбиратся, утопая по самую голову, в повседневном существовании. В топосе мы и пребываем эгоцентрически. Тупость и есть топос человека!
Так что же заставляет исповедоватся душой о внутренней тайне?
Но, кажется (онтогенетически) не познание предшествует разговору, а разговор — познанию, а тем более самопознанию? Хотя так ли на самом деле? Между познанием и разговором нет линейной зависимости, хотя возможны трансформации в ту или иную сторону. Время предшествует и тому и другому. Оно переводится в метаморфозе одновременности душевно-духовного самостояния: оттуда-сюда и отсюда-туда, в котором и снует самосознание в со-знании. И тогда из познания разговаривается, из разговора познается. Из познания сообщается, из разговора вызнается.
Свернутость времени в душе как его конечность и оборванность в воспринимающей истечение времени иллюзии одновременности и разворачивается в разговоре со дна души и в духе.
Так что, проблема человека — во времени, а собственно тайна — в душевно-духовной одновременности. Вот так внутри человека крутится кино как иллюзион. Во внутреннем экране происходят события. В человеке разговаривает человечество.
Одновременность не противовременна, а современна и своевременна, как и «полувременна» в смысле паллиативна в намеках, а потому и требуется исчерпать время, испивая «глоток надежды на дне души» в познании как самопознании. Т.е. доконать ее в познании, чтобы выразилось в духе.
Из времени в человеке крутится «волчок» одновременности. Это когда душам разговаривается из духа. Но в душевной исповедальности духовно раскрывается тайна, в которой превышается само человеческое в Человеке. Поэтому и разговор по душам — это уже осциллография духа из душ: . Т.е. это междумирье!
А не есть ли одновременность в «полуоборотности» ко времени используемый нами «часовой механизм»? Стремглав оттуда-сюда падающее время вращается в исчислимом кругу одновременности 24 часа, протягиваясь и повторяясь в линейной конечности и завершенности? Но тут же уточнение: если одновременность полуоборотна ко времени, то современность сопроводительна уже к одновременности, а своевременность распределена в современности точечным пунктиром, т.е. она есть уместность в современности.
Да — это эмпирия времени, а феноменология его уже вне этой пространственной раскладки, выкладки, привязки. Душевно-духовно время довлеет над пространством. А потому все это эмпирические вещи: одновременность, современность, своевременность (преломленно) предстают в (ином) свете самого времени как оттуда-сюда. В нем тогда-то и происходит «эманация идей», обозначается парадоксальность «прошлого-настоящего-будущего», разверзается пропасть между «миром сим» и «миром иным» и т.д.
Время всегда течет оттуда-сюда. Но в своем эмпирическом улавливании оно как раз пропадает, протекая только здесь и в теперь. Да мы его и «заставляем» (в познании) течь в мире сем и в нас самих. И проблема в том, чтобы не время улавливалось в нас, а мы — во времени как его «подданные» представали, если угодно?! Не время нам должно служить, а мы времени! А это и есть душевно-духовная проблематика времени. Феноменологически на это уже обращалось внимание у того же Августина или потом у Ясперса, да и постоянно и непроизвольно это проявляется в художественных поисках и находках.
Но можно сказать, что феноменологию времени можно и вывернуть из его эмпирии, когда перед нами, точнее над нами испытывается власть времени, его довление, а не просто течение, душевно-духовная одновременность человека в мире сем и мире иного, космическая провальность человечества в цивилизационной со-временности, и даже апокалитическая (эсхатологическая) своевременность-необходимость человека миру его превышающему для определения возможностей и границ свобод в мире сем.
Так что теоретически нужно последовать тому, что в «реальности» время сворачивается вообще, чтобы его вывернуть в обратном порядке из этого мира к иному миру.
… Все это так, но проблема именно в том, что время сваливается (чувственно, фактически) неожиданно (событийно) оттуда-сюда из того, что превышает в этом мире? При том, что оно ожидаемо в межсубъектности как его вбирающем желобе? Допустимо, что это со-гласие, со-чувствие, любовь и вообще близость душ, в которую может втекать время (во всей своей струйной истонченности). Но стало быть, это не просто любовь в мире сем, а вершина любви, совершеннейшая любовь? Или трагическая любовь вроде Тристана–Изольды, Ромео–Джульетты? Или у Данте «Божественная комедия» в любви к Беатриче? Притом, это безответная любовь?!
Т.е. время из превосходящего сей мир иного мира встречается (в сем мире же) превосходящей интерсубъектностью? А потому, если время оттуда-сюда, то оно избирательно?
А что если здесь ситуация более приземленной оказывается? Именно любовь в истечении времени не может быть состоятельной в виду сирых, обездоленных на дне мира сего? И об этом заявляли юродивые и иже с ними по-разному исторически? И вообще космополитство как не из мира сего возможно из этой жалкой почвы и вырастает? Т.е. тут-то ко встрече со временем предуготовлен бывает душевно-духовно не человек как индивид среди индивидов и не просто интерсубъектность нужна как желоб для времени, а в муках между индивидами стиснутый и опущенный изгой. Исторически это фигура представала по-разному.
Но в принципе-то существу не от мира сего и достается (уже и заведомо) и в мире сем «до не могу»! А не так, что проза жизни вершится поэзией. Время течет оттуда-сюда, если в мире сем из под-ножия между индивидами вырастает фигура космополита навстречу. Вот у кого душевно-духовные взмахи крыльев надежд! Вот как человек возможен из небытия в бытии!
Да и не «навстречу времени» тщетно шарящему по земле в поисках необходимого существа по имени «человек», но натыкающегося в ранодушных представителей по дефиниции homo sapiens, которым до времени «хоть бы хны»! Они довольны текущим временем в мире сем, которым они вполне располагают.
Окружающий мир должен быть понят именно как сей мир в смысле не только посюсторонний, но и промежуточный в обратном отношении к нему оттуда-сюда превышающего мира. Мир заведомо устроен рефлексивно: от точечности к восклицанию и вопрошанию: …!?
Возможно, что постмодерн — это точка зрения, а точнее точечность зрения, в которой нашлась и тут же потерялась эпоха (epoche — воздержание). «Teo-rie» — божественный (оттуда-сюда) взгляд! Не он ли посетил, а затем отвернулся? И это повторяется исторически!
… В превышении сего мира из мира иного можно было бы предположить направление развития от низшего к высшему, но тогда как возможно будет истечение времени оттуда-сюда? Лишь как «отпадение» от высшего к низшему?! Но будучи во времени, ему же нужно (приходится) воздавать должное почтение. Время «не течет сверху — вниз», но должно восприниматся именно таким образом. Человек существо временнoе, по существу он временен. И вся культура его покоится на культе времени: от вьедающихся привычек, выдерживаемого характера и до обреченности (отрешенности) в судьбе.
Поэтому вопрос о смысле жизни — это в конце-концов о том, «как быть со временем?»
10. Душа — свобода во времени
