Так что, смотри без вызова, а на себя оттуда-сюда в возможностях, из времени в пространстве, определяясь что ты есть на самом деле.
И кстати, «сон в руку», озарение во сне не относится ко сну как психо-физиологическому процессу (наверное). Это значит, что мы во сне не всегда спим. Мы в нем бываем порой подлинными собой как конечное перед вечным, выдерживаясь в истине как провидении, как откровении в конечном из вечного, не рассыпаясь, не измельчаясь и не размениваясь в штучности других в себе же.
Относится ли это к «вечному возвращению», в коем имеет место «причастность мгновения к вечности»? Или же из мгновения конечное предстает в вечном? Причастным к вечному делает мгновение конечное, а не оно само делается как таковое. И собственно причащение к вечности это и есть возвращение во времени человека к себе. А мгновение — сон наяву, когда видится то что не есть во всем встречаемом, а не сон во сне, когда встречаешься лишь с самим собой в теперь и здесь.
Кошмар во сне — это встреча во времени (как мгновением) конечного с бесконечным, так что оно таким образом разлетается, рассыпается, разменивается в блужданиях покинувший тело души. Она не отлетает, а разметается, не собирается тучно, выбираясь из точечного я, а разметывается штучно. Так что, в своей конечности сникает перед вечностью в сериальности индивидов.
Поэтому человек (практически) имеет дело по всей видимости, преимущественно в своей конечности (неделимого) индивида с бесконечностью, что и демонстрируется в его рассудочном поведении (в привычках, по характеру, из судьбы). И в редкие мгновения душа конечна в вечности из рядовой единичности человека в бесконечности, в коей-то он и есть пропадающая душа, законченное существо вплоть до подлости, низменных инстинктов. Собственно, это тоже возвращение, но не вечное, а обыденное, расхожее как вторящееся неестествование (абстрактное время) без естественности души.
Душа конечно есть и в том человек у себя в вечности находится. Возвращение к тому же самому, что он есть — это не возвращение как таковое, а обретение себя из пропадания. Единственно, что относится к возвращению — это время опосредуемое во мгновении, т.е. хронос переступаемый в топосе. Это не значит, что время сжимается в этом возвращении, оно как раз-то растягивается (протягивается — вытягивается), оказываясь свободой (воли) в пространстве. Длительность бесконечно протягивается и душа в своей конечности достает вечность, потому что она при этом и тут и не тут, она повсюду, во мне и вне меня, а главное, вовне как во мне.
В общем, время во мгновении возвращения оказывается всем пространством, так что оно дышит, а не осваивается лишь. В душе человек не перестает пропадать, но он и падает и взлетает. Потому-то в этом «вечном возвращении», которое случается иногда, дух и обнаруживается в самой душе как хронос в топосе.
… Все это даже не что-то выспренное, эзотерическое, мистическое и т.д., а само собой разумеющееся! И доказывать это не приходится и не требуется.
Переступать время в пространстве — это и есть озарение, в котором разум «покидается» человеком в душе как само собой разумеющееся в поступи — отступи.
… В неразумности души во сне и сверхразумности ее вообще и должно (нужно) полагать (подозревать) ее очевидность как само собой разумеющуюся естественность. Она не противоразумна, а сверхразумна. И Ницше испытал ее в посещении себя как таковую, обозначив «вечным возвращением». Вечность нашлась в Ницше душой мгновением как «сверхчеловеческое... в слишком человеческом».
Время не как мгновение не есть время, а есть бремя тяготное, но оно-то и преходяще, хотя попадает в силки разума как голая необходимость, усыпляя, а не пробуждая человека в душе. Поэтому и кажется, что все есть в разуме. На самом деле это рассудок, а подлинный разум — в душе, но не — во всем. Мимо души время течет и пропадает. Мгновение же есть отозвавшееся в душе время. А отзывается она в конечности — не в бесконечности, а через бесконечность — перед вечностью. И в том человек у себя находится, и выпадая как водится в преходящем, все же в мгновении возвращается. Что и есть само собой разумеющееся душевно-духовное состояние.
И у души нет имени, потому что нет место-имения. Конечное не может быть обозначено (определено) в вечности и Ницше не мог заявить, что он открыл «вечное возвращение», так как не он, а сама вечность открылась ему в конечности душой. Потому и «все ложно, все дозволено», все поименовано как преходящее для закрепощения, все имеет место для позыва, но не все и не всегда зовется оттуда-сюда, а лишь в здешнем кругу других.
Время для души есть мгновение, где она сама конечна — бесконечна в вечности. Поди, попробуй ее позвать! Она не называется, а отзывается в позыве из конечного в вечном. И в том загадка или феномен чело-века, что он себя не знает в том что есть в мире сем, но в том что он не есть в нем находится в позыве души как духа мгновения в вечности, к вечности, из вечности.
И это конечно не понятно, но внятно! Это с нами бывает! Не со мной в роде, а из рода во мне. Поэтому и взошедши на гору Ницше нашелся душой, опираясь на общечеловеческое плато, которое оказалось слишком человеческим во мгновении сверхчеловеческого, вечного возвращения.
… Истина души в (нескончаемых) заблуждениях как конечной в бесконечности (мироздания), но она единственная истина перед вечностью, так что высказывается в ней несказанность человека. Подлинное имя обретается только так. То что осталось от него как вошедшее в мгновение причащения к вечности. Местоимение находится по тому как ты отдал душу. Или, точнее лишь тому кто отдал душу при жизни, оседлав сам разум и сойдя с него. Что и есть феномен Ф. Ницше.
Причастное к вечности мгновение — это время обращенное вспять, но все же оно не сворачивается обратно, а возрождается в той мере, в какой пропадает в ничто разума. И только различая бесконечность в разуме и вечность в душе можно «уразуметь» как конечная душа человека, отправляясь от разума, спасает его возвращением в вечность.
Пространство во времени и есть, конечно, душа с подразумеваемым в ней разумом и само собой разумеющейся ее беспредельностью (бесконечностью) во мгновении причастности к вечному. Это дано и имеет место для великой души, опять-таки, в само собой разумеющемся мгновении вечного возвращения отвечающей вселенскому предназначению чело-века. Вечное возвращение может и должно означать конечную открытость человека в душе из (сосчитываемой) разумом «бесконечности» на вечность. И собственно, мгновение вечного возвращения испытывается душой в «самостоянии человека» как «залога величия» его (А.С. Пушкин).
Потому что, если под «мгновением» имеется в виду (безотчетно) момент линейного времени в мире сем, то никакого причащения к вечности быть не может. «Причастность мгновения к вечности» возможна, если душа испытывает время оттуда-сюда, т.е. вечное возвращение — это вообще избавление от времени, в нем время отсутствует и является сама вечность, в которой человек возвращается к себе, воистину оправдываясь в том что он есть из того, что не есть, но быть должен!
ПРИЛОЖЕНИЕ.
РЕМИНИСЦЕНТНОЕ ЧТЕНИЕ
О ВСЕЛЕННОСТИ ЧЕЛОВЕКА
Так случилось, что тогда еще в далеком 1988 году в декабре, в должности старшего научного сотрудника для написания докторской диссертации присутствовал в Ленинградском государственном университете на теоретическом семинаре «Философия и педагогика» к проблеме перестройки». Доклады делали М.С. Каган, М.К. Мамардашвили и Г.С. Батищев. Шло неравнодушное обсуждение темы семинара. М.К. Мамардашвили заявил, что «проблемы человека не существует». Что было корректно встречено Г.С. Батищевым со своих философских позиций.
В перерыве я подошел к нему, представился и сказал, что написал рецензию на его депонированную работу для журнала «Философские науки», которая не опубликована. Он поблагодарил и сказал, что отыщет рецензию. Но лишь через два года в декабре 1990 я получил от него письмо, которое прикладывается здесь.
Данное «вступление» я пишу теперь о том впечатлении, которое было вызвано чтением Г.С. Батищева в его «Диалектике творчества» М., 1984, в свое время — проблески воспоминания рождаются в чтении рукописи набросков рецензии и в них же актуализируются и переосмысливаются мои нынешние поиски «вселенского человека»
Это «Реминисцентное чтение» я предлагаю в качестве необходимого «приложения» ко всему вышеизложенному. Прошло 30 лет с тех пор, как это было написано, а что изменилось? Кажется, «времена меняются». Но это не так, время не меняется, меняемся мы в повседневности. Но чело-век есть в пространстве из времени. И его открытие как вселенского существа невозможно без поклонения перед временем.
Батищев Г.С. был известен как автор блестящих по мастерству изложения, оригинальных по замыслу, глубоких по содержанию работ и в данной «вещи» неизменен и даже превосходит самого себя, исполняя призыв: «отказаться быть мерилом всех вещей», чтобы быть человеком! Для аутентичного чтения приводить цитаты — это останавливать авторский поток сознания с бездной оттенков, вырывать отдельные мысли. С книгой нужно знакомиться в целом (443 с.). И это будет благодатная работа для всякого, кто находится в поиске решений смысло-жизненных проблем человека, кто хочет учиться мыслить не вообще, а мыслить время. А потому и чтение должно быть реминисцентным как Платоновское «воспоминание души».
Возможны и уровни понимания по первому и второму и т.д. чтению. Мне оказалось достаточно трех прочтений. В первом — продвигаешься от недоумения к продуктивному сомнению в изложенных автором мыслях. Во втором чтении возникают соавторские размышления. А в третьем, уже самодостаточном, ухватываешь концепцию в целом и приходишь к собственным рефлексиям.
Нужно научиться не столько ловить мысли, в которых мы отсутствуем как субъекты и действуем как протоколисты (а впрочем, это годится в художественном стиле мышления), а вырабатывать свободу мышления, способности к сознательному, продуманному наперед или целенаправленному мышлению. Иначе не будет и философской рефлексии. Не мы должны принадлежать мышлению, а мышление нам. Даже при всей опасности: «кто глубоко мыслит, тот и глубоко ошибается» (Хайдеггер о Ницше). Но и М.Ганди прав: «непроизвольные мысли — болезнь ума». Правда, ею нужно переболеть, нужно ввергнуть себя под власть духа, чтобы изведать его мыслимые глубины, дойти до границ его сферы, чтобы вернуться и начать все заново. К этому я и тащусь в данном опусе! Вновь повторяясь!
Первое чтение: недоумение — сомнение
У Батищева Г.С. неустанные апелляции к «беспредельной объективной диалектике», внутри которой уникальный горизонт — небосвод человека, и в этом ареале незавершимое «творчество — становление человека».
Но не скрывается ли (поставил вопрос ребром тут же) под субъектностью здесь абстрактная единичность в отношении ко всеобщему? Хотя он и говорит, что внутренний мир обусловлен этой беспредельной объективной диалектикой, а потому и принципиально разомкнут. Но что тогда остается от человека?
Потому он и напрягает (к с. 184) «межсубъектные отношения» до предела разрыва их, до перехода к «атомистическим отношениям». Но не разрывает, а соединяет субъектов в высшем синтезе, в котором они предстают как таковые, как «судьбические субъектности», но опасность разрыва сохраняется, и автор это чувствует.
То самое запредельное, надситуативное, некая «аура» или потустороннее, или третье в отношении к миру и другим людям и есть вектор творчества вероятно?
Поэтому Батищев Г.С. и говорит: «вперед, вверх!»
Он общение понимает (к стр.297) «спекулятивно» как трансцендирование, причем незавершимое, как «обще-ние». Или как приобщение, причащение, в котором не нарушается, не портится то, к чему происходит причащение. Все вокруг одни ценности, самоценности, то есть это относится не только к другим, но и к предметам. Тем самым открывается возможность «проехаться» по всей Вселенной, не страгиваясь в действительности с места? Некое «неопросвещенство» проповедуется? Мир ни в коем случае изменить нельзя? От практики, собственно предметной деятельности, ничего не остается? Собственно, это чистая духовная активность, что называется «серым по серому?» И это называется «творчеством?» Но творение здесь без преобразования. Во всяком случае до сих пор от преобразований он отвлекается, как бы переоценивая свой до-тогошний марксизм.
Или творчество, трактуемое как приобщение, фактически представляется как созерцание или безостановочное умозрение «беспредельной объективной диалектики!»
Периодически (к стр. 359) намеки на то, что в человеке не все еще испорчено, например, «атавизмом», «социал-организмом», «активизмом» и т.д. Изначально, внеисторически человек в своем виртуальном бытии остается (частично) человеком — творцом. На это и возлагается надежда. Но эти виртуальные возможности у Батищева Г.С. исторически не изменяются, а даны от века, точнее от «беспредельной объективной диалектики» и вспоминает он о них, когда некуда уж больше деться человеку, когда на его долю ничего не остается человеческого по суждениям автора. И тогда вытаскиваются на свет скрытые «неангажированные виртуальные возможности». Но где они и в чем они могут скрываться?
Дескать, человека нельзя испортить полностью или как он говорит: « … человеку длительное время все еще есть, что портить в самом себе…» (стр. 234, 252, 301, 359). А значит и «пятачок» человека допускается, исходная в нем точка. Не прячется ли под человеком здесь биологический индивид?
Почему у него ни слова нет про превращение идеального в реальное, сознания в бытие? Разве — это не суть творчества? Не потому ли, что идеальное для него не присутствует в действительности (как у его современника Э.В. Ильенкова)? Или в виде ценностей к нему человек только приобщается? Идеальное будет для него нивелировкой действительности или ценностей в ней? Это будет «субстанциализм» на другой манер?
Важнейший вопрос в теме «человеческого фактора (теперь) — это скрытые возможности человека, дремлющие потенции или как Батищев Г.С. говорит, «виртуальные возможности».
То, что находится за скобками задействованного, функционирующего в институциализированных отношениях. Но не абстрактные возможности, а ближайшие к действительности!
Где их искать? — в мироотношении, между субъектом и субстанцией.
Конечно Батищев Г.С. прав во многом, хотя и передергивает частенько, например, насчет «прометеизма» (а Маркс?!) Да и созерцательность есть. Он сильно заворожен экологическим кризисом, хотя ни слова про международную обстановку, но все это простительно.
Но правомерно ли отождествлять креативность с общительностью или брать творчество как лишь междубъектный процесс? Ведь в творчестве человек должен пойти дальше, снять само общение, синтезировать его с деятельностью?
Падает ли творчество только по сю сторону или оно надситуативно, гетерономно? Всемирно, может быть как раз в творчестве человек и преодолевает свой коллективный антропоцентризм и прорывается к «беспредельной объективной диалектике» и впервые за ойкумену выходит? (Для справки, об этом он скажет потом).
Внутренний мир субъекта это и есть… беспредельная объективная диалектика.
И кстати, «сон в руку», озарение во сне не относится ко сну как психо-физиологическому процессу (наверное). Это значит, что мы во сне не всегда спим. Мы в нем бываем порой подлинными собой как конечное перед вечным, выдерживаясь в истине как провидении, как откровении в конечном из вечного, не рассыпаясь, не измельчаясь и не размениваясь в штучности других в себе же.
Относится ли это к «вечному возвращению», в коем имеет место «причастность мгновения к вечности»? Или же из мгновения конечное предстает в вечном? Причастным к вечному делает мгновение конечное, а не оно само делается как таковое. И собственно причащение к вечности это и есть возвращение во времени человека к себе. А мгновение — сон наяву, когда видится то что не есть во всем встречаемом, а не сон во сне, когда встречаешься лишь с самим собой в теперь и здесь.
Кошмар во сне — это встреча во времени (как мгновением) конечного с бесконечным, так что оно таким образом разлетается, рассыпается, разменивается в блужданиях покинувший тело души. Она не отлетает, а разметается, не собирается тучно, выбираясь из точечного я, а разметывается штучно. Так что, в своей конечности сникает перед вечностью в сериальности индивидов.
Поэтому человек (практически) имеет дело по всей видимости, преимущественно в своей конечности (неделимого) индивида с бесконечностью, что и демонстрируется в его рассудочном поведении (в привычках, по характеру, из судьбы). И в редкие мгновения душа конечна в вечности из рядовой единичности человека в бесконечности, в коей-то он и есть пропадающая душа, законченное существо вплоть до подлости, низменных инстинктов. Собственно, это тоже возвращение, но не вечное, а обыденное, расхожее как вторящееся неестествование (абстрактное время) без естественности души.
Душа конечно есть и в том человек у себя в вечности находится. Возвращение к тому же самому, что он есть — это не возвращение как таковое, а обретение себя из пропадания. Единственно, что относится к возвращению — это время опосредуемое во мгновении, т.е. хронос переступаемый в топосе. Это не значит, что время сжимается в этом возвращении, оно как раз-то растягивается (протягивается — вытягивается), оказываясь свободой (воли) в пространстве. Длительность бесконечно протягивается и душа в своей конечности достает вечность, потому что она при этом и тут и не тут, она повсюду, во мне и вне меня, а главное, вовне как во мне.
В общем, время во мгновении возвращения оказывается всем пространством, так что оно дышит, а не осваивается лишь. В душе человек не перестает пропадать, но он и падает и взлетает. Потому-то в этом «вечном возвращении», которое случается иногда, дух и обнаруживается в самой душе как хронос в топосе.
… Все это даже не что-то выспренное, эзотерическое, мистическое и т.д., а само собой разумеющееся! И доказывать это не приходится и не требуется.
Переступать время в пространстве — это и есть озарение, в котором разум «покидается» человеком в душе как само собой разумеющееся в поступи — отступи.
… В неразумности души во сне и сверхразумности ее вообще и должно (нужно) полагать (подозревать) ее очевидность как само собой разумеющуюся естественность. Она не противоразумна, а сверхразумна. И Ницше испытал ее в посещении себя как таковую, обозначив «вечным возвращением». Вечность нашлась в Ницше душой мгновением как «сверхчеловеческое... в слишком человеческом».
Время не как мгновение не есть время, а есть бремя тяготное, но оно-то и преходяще, хотя попадает в силки разума как голая необходимость, усыпляя, а не пробуждая человека в душе. Поэтому и кажется, что все есть в разуме. На самом деле это рассудок, а подлинный разум — в душе, но не — во всем. Мимо души время течет и пропадает. Мгновение же есть отозвавшееся в душе время. А отзывается она в конечности — не в бесконечности, а через бесконечность — перед вечностью. И в том человек у себя находится, и выпадая как водится в преходящем, все же в мгновении возвращается. Что и есть само собой разумеющееся душевно-духовное состояние.
И у души нет имени, потому что нет место-имения. Конечное не может быть обозначено (определено) в вечности и Ницше не мог заявить, что он открыл «вечное возвращение», так как не он, а сама вечность открылась ему в конечности душой. Потому и «все ложно, все дозволено», все поименовано как преходящее для закрепощения, все имеет место для позыва, но не все и не всегда зовется оттуда-сюда, а лишь в здешнем кругу других.
Время для души есть мгновение, где она сама конечна — бесконечна в вечности. Поди, попробуй ее позвать! Она не называется, а отзывается в позыве из конечного в вечном. И в том загадка или феномен чело-века, что он себя не знает в том что есть в мире сем, но в том что он не есть в нем находится в позыве души как духа мгновения в вечности, к вечности, из вечности.
И это конечно не понятно, но внятно! Это с нами бывает! Не со мной в роде, а из рода во мне. Поэтому и взошедши на гору Ницше нашелся душой, опираясь на общечеловеческое плато, которое оказалось слишком человеческим во мгновении сверхчеловеческого, вечного возвращения.
… Истина души в (нескончаемых) заблуждениях как конечной в бесконечности (мироздания), но она единственная истина перед вечностью, так что высказывается в ней несказанность человека. Подлинное имя обретается только так. То что осталось от него как вошедшее в мгновение причащения к вечности. Местоимение находится по тому как ты отдал душу. Или, точнее лишь тому кто отдал душу при жизни, оседлав сам разум и сойдя с него. Что и есть феномен Ф. Ницше.
Причастное к вечности мгновение — это время обращенное вспять, но все же оно не сворачивается обратно, а возрождается в той мере, в какой пропадает в ничто разума. И только различая бесконечность в разуме и вечность в душе можно «уразуметь» как конечная душа человека, отправляясь от разума, спасает его возвращением в вечность.
Пространство во времени и есть, конечно, душа с подразумеваемым в ней разумом и само собой разумеющейся ее беспредельностью (бесконечностью) во мгновении причастности к вечному. Это дано и имеет место для великой души, опять-таки, в само собой разумеющемся мгновении вечного возвращения отвечающей вселенскому предназначению чело-века. Вечное возвращение может и должно означать конечную открытость человека в душе из (сосчитываемой) разумом «бесконечности» на вечность. И собственно, мгновение вечного возвращения испытывается душой в «самостоянии человека» как «залога величия» его (А.С. Пушкин).
Потому что, если под «мгновением» имеется в виду (безотчетно) момент линейного времени в мире сем, то никакого причащения к вечности быть не может. «Причастность мгновения к вечности» возможна, если душа испытывает время оттуда-сюда, т.е. вечное возвращение — это вообще избавление от времени, в нем время отсутствует и является сама вечность, в которой человек возвращается к себе, воистину оправдываясь в том что он есть из того, что не есть, но быть должен!
ПРИЛОЖЕНИЕ.
РЕМИНИСЦЕНТНОЕ ЧТЕНИЕ
О ВСЕЛЕННОСТИ ЧЕЛОВЕКА
Так случилось, что тогда еще в далеком 1988 году в декабре, в должности старшего научного сотрудника для написания докторской диссертации присутствовал в Ленинградском государственном университете на теоретическом семинаре «Философия и педагогика» к проблеме перестройки». Доклады делали М.С. Каган, М.К. Мамардашвили и Г.С. Батищев. Шло неравнодушное обсуждение темы семинара. М.К. Мамардашвили заявил, что «проблемы человека не существует». Что было корректно встречено Г.С. Батищевым со своих философских позиций.
В перерыве я подошел к нему, представился и сказал, что написал рецензию на его депонированную работу для журнала «Философские науки», которая не опубликована. Он поблагодарил и сказал, что отыщет рецензию. Но лишь через два года в декабре 1990 я получил от него письмо, которое прикладывается здесь.
Данное «вступление» я пишу теперь о том впечатлении, которое было вызвано чтением Г.С. Батищева в его «Диалектике творчества» М., 1984, в свое время — проблески воспоминания рождаются в чтении рукописи набросков рецензии и в них же актуализируются и переосмысливаются мои нынешние поиски «вселенского человека»
Это «Реминисцентное чтение» я предлагаю в качестве необходимого «приложения» ко всему вышеизложенному. Прошло 30 лет с тех пор, как это было написано, а что изменилось? Кажется, «времена меняются». Но это не так, время не меняется, меняемся мы в повседневности. Но чело-век есть в пространстве из времени. И его открытие как вселенского существа невозможно без поклонения перед временем.
Батищев Г.С. был известен как автор блестящих по мастерству изложения, оригинальных по замыслу, глубоких по содержанию работ и в данной «вещи» неизменен и даже превосходит самого себя, исполняя призыв: «отказаться быть мерилом всех вещей», чтобы быть человеком! Для аутентичного чтения приводить цитаты — это останавливать авторский поток сознания с бездной оттенков, вырывать отдельные мысли. С книгой нужно знакомиться в целом (443 с.). И это будет благодатная работа для всякого, кто находится в поиске решений смысло-жизненных проблем человека, кто хочет учиться мыслить не вообще, а мыслить время. А потому и чтение должно быть реминисцентным как Платоновское «воспоминание души».
Возможны и уровни понимания по первому и второму и т.д. чтению. Мне оказалось достаточно трех прочтений. В первом — продвигаешься от недоумения к продуктивному сомнению в изложенных автором мыслях. Во втором чтении возникают соавторские размышления. А в третьем, уже самодостаточном, ухватываешь концепцию в целом и приходишь к собственным рефлексиям.
Нужно научиться не столько ловить мысли, в которых мы отсутствуем как субъекты и действуем как протоколисты (а впрочем, это годится в художественном стиле мышления), а вырабатывать свободу мышления, способности к сознательному, продуманному наперед или целенаправленному мышлению. Иначе не будет и философской рефлексии. Не мы должны принадлежать мышлению, а мышление нам. Даже при всей опасности: «кто глубоко мыслит, тот и глубоко ошибается» (Хайдеггер о Ницше). Но и М.Ганди прав: «непроизвольные мысли — болезнь ума». Правда, ею нужно переболеть, нужно ввергнуть себя под власть духа, чтобы изведать его мыслимые глубины, дойти до границ его сферы, чтобы вернуться и начать все заново. К этому я и тащусь в данном опусе! Вновь повторяясь!
Первое чтение: недоумение — сомнение
У Батищева Г.С. неустанные апелляции к «беспредельной объективной диалектике», внутри которой уникальный горизонт — небосвод человека, и в этом ареале незавершимое «творчество — становление человека».
Но не скрывается ли (поставил вопрос ребром тут же) под субъектностью здесь абстрактная единичность в отношении ко всеобщему? Хотя он и говорит, что внутренний мир обусловлен этой беспредельной объективной диалектикой, а потому и принципиально разомкнут. Но что тогда остается от человека?
Потому он и напрягает (к с. 184) «межсубъектные отношения» до предела разрыва их, до перехода к «атомистическим отношениям». Но не разрывает, а соединяет субъектов в высшем синтезе, в котором они предстают как таковые, как «судьбические субъектности», но опасность разрыва сохраняется, и автор это чувствует.
То самое запредельное, надситуативное, некая «аура» или потустороннее, или третье в отношении к миру и другим людям и есть вектор творчества вероятно?
Поэтому Батищев Г.С. и говорит: «вперед, вверх!»
Он общение понимает (к стр.297) «спекулятивно» как трансцендирование, причем незавершимое, как «обще-ние». Или как приобщение, причащение, в котором не нарушается, не портится то, к чему происходит причащение. Все вокруг одни ценности, самоценности, то есть это относится не только к другим, но и к предметам. Тем самым открывается возможность «проехаться» по всей Вселенной, не страгиваясь в действительности с места? Некое «неопросвещенство» проповедуется? Мир ни в коем случае изменить нельзя? От практики, собственно предметной деятельности, ничего не остается? Собственно, это чистая духовная активность, что называется «серым по серому?» И это называется «творчеством?» Но творение здесь без преобразования. Во всяком случае до сих пор от преобразований он отвлекается, как бы переоценивая свой до-тогошний марксизм.
Или творчество, трактуемое как приобщение, фактически представляется как созерцание или безостановочное умозрение «беспредельной объективной диалектики!»
Периодически (к стр. 359) намеки на то, что в человеке не все еще испорчено, например, «атавизмом», «социал-организмом», «активизмом» и т.д. Изначально, внеисторически человек в своем виртуальном бытии остается (частично) человеком — творцом. На это и возлагается надежда. Но эти виртуальные возможности у Батищева Г.С. исторически не изменяются, а даны от века, точнее от «беспредельной объективной диалектики» и вспоминает он о них, когда некуда уж больше деться человеку, когда на его долю ничего не остается человеческого по суждениям автора. И тогда вытаскиваются на свет скрытые «неангажированные виртуальные возможности». Но где они и в чем они могут скрываться?
Дескать, человека нельзя испортить полностью или как он говорит: « … человеку длительное время все еще есть, что портить в самом себе…» (стр. 234, 252, 301, 359). А значит и «пятачок» человека допускается, исходная в нем точка. Не прячется ли под человеком здесь биологический индивид?
Почему у него ни слова нет про превращение идеального в реальное, сознания в бытие? Разве — это не суть творчества? Не потому ли, что идеальное для него не присутствует в действительности (как у его современника Э.В. Ильенкова)? Или в виде ценностей к нему человек только приобщается? Идеальное будет для него нивелировкой действительности или ценностей в ней? Это будет «субстанциализм» на другой манер?
Важнейший вопрос в теме «человеческого фактора (теперь) — это скрытые возможности человека, дремлющие потенции или как Батищев Г.С. говорит, «виртуальные возможности».
То, что находится за скобками задействованного, функционирующего в институциализированных отношениях. Но не абстрактные возможности, а ближайшие к действительности!
Где их искать? — в мироотношении, между субъектом и субстанцией.
Конечно Батищев Г.С. прав во многом, хотя и передергивает частенько, например, насчет «прометеизма» (а Маркс?!) Да и созерцательность есть. Он сильно заворожен экологическим кризисом, хотя ни слова про международную обстановку, но все это простительно.
Но правомерно ли отождествлять креативность с общительностью или брать творчество как лишь междубъектный процесс? Ведь в творчестве человек должен пойти дальше, снять само общение, синтезировать его с деятельностью?
Падает ли творчество только по сю сторону или оно надситуативно, гетерономно? Всемирно, может быть как раз в творчестве человек и преодолевает свой коллективный антропоцентризм и прорывается к «беспредельной объективной диалектике» и впервые за ойкумену выходит? (Для справки, об этом он скажет потом).
Внутренний мир субъекта это и есть… беспредельная объективная диалектика.
