ОПАЛ
. . .Камень мечтателей и пророков, дарующий пустые иллюзии и затуманивающий разум. Может также символизировать дружбу и прозрение. Носящий опал пребывает в безопасности
У Фоун есть ужасная привычка задавать только те вопросы, на которые ей заранее известен ответ. Она лежит на ковре возле камина и листает какой-то трактат о травах с аккуратно вклеенными листками гербария, и пламя бросает отблески на ее голую спину. Потом она переворачивается, так, что отблески плавно перемещаются на живот и грудь, и смотрит задумчиво. И спрашивает:
- Ты когда-нибудь делал что-то, о чем действительно сожалеешь?
. . .Наконец-то, душа моя, я приняла решение.
Я продам свои бриллианты и другие драгоценности.
Это обеспечит пожизненную ренту,
тогда я смогу удалиться в провинцию.
Я устала от той жизни, которую веду.
«Письма к Евлалии»1
Отойти от дел Ализея решила в канун Зимнего Благоволения, который в Южной Столице праздновали не так благочестиво, зато пышно и весело. Вернее, задумала она это довольно давно, начала подготавливать почву, продала часть своих драгоценностей и обратила в золото столичную недвижимость. Поверенный снял для нее домик в провинциальной глуши, где никто слыхом не слыхивал об Алмазной Ализее, и заказала себе новый зимний гардероб. И вот, в самый канун Благоволения все было готово. В это последнюю ночь, как в знак расставания со своей веселой жизнью, Ализея поддалась на давние уговоры двух рослых гвардейцев, закадычных приятелей, принять их обоих одновременно. Затем она сходила на исповедь к аббату Аррелю (старичок ей даже нравился), и в полдень, пока грузили в карету ее имущество, приняла последнюю посетительницу и в каком-то смысле ее наследницу.
Алише едва исполнилось двадцать, она была свежа и молода, но уже лишена юношеской угловатости. Женщины, напоминающие неопытных подростков, по счастью вышли из моды. Но Алише еще многому предстояло научиться; к примеру, тому, что голубой ей совершенно не идет. Но, увы, саму Алишу интересовала лишь искусность в любви. Она ошибочно полагала, что именно это главное для куртизанки. Если бы это было так, Ализею не осыпали бы алмазами. Она так и не научилась делать вид, что всякий мужчина в постели возносит ее на вершину блаженства.
Алиша пролистала благоговейно тетрадь, в которую Ализея заносила своих клиентов, отмечая их маленький слабости (виконт Новиль любит, чтобы его отстегали хорошенько, а Аббат Аррель с радостью принимает красочные, полные подробностей исповеди). На странице двух бравых капитанов появилась пара новых строк. Алиша прочитала их с трепетом.
- Как это было?
Ализея глотнула шоколада, своей главной слабости, и слегка поморщилась.
- Противно.
У юной куртизанки, продолжающей перечитывать заметки Ализеи, покраснели уши.
- Но ведь… такие сильные мужчины… одновременно…
- Во-первых, я сторонница более традиционных соитий. Во-вторых, тут мужчины просто превзошли себя в самовлюбленности и самолюбовании. Я себя ощущала тряпичной куклой, а я, честное слово, слишком хороша, чтобы быть вещью. И наконец, не могу отделаться от мысли, что в ту минуту бравые офицеры на самом деле греховно любили друг друга.
Алиша разочарованно вздохнула.
- Не расстраивайтесь, моя дорогая, – подбодрила ее Ализея. – Как знать, может быть вам понравился. Но я бы начала с мужчин со вкусами попроще. Со второй страницы. И, искренне надеюсь, вы будете писать?
Ее решение покинуть свет и уехать в деревню было обдуманным. Она уже не молода, мало кто польстится на тридцатилетнюю. К тому же, события последнего года плохо сказались на здоровье, Ализею мучили кошмары. Она нуждалась в тишине, в месте, где никто ее не знает. Бетта, ее новая горничная, была не в восторге из-за отъезда, но Ализея в любом случае собиралась рассчитать ее. От Бетты было немного толка.
Выпроводив Алишу, Ализея накинула дорожный плащ и замерла на пороге, оглядывая свою квартиру. Ее со всем пышным содержимым еще предстояло продать, но это взяли на себя поверенные. Ализея улыбнулась на прощание алым гардинами, развернулась на каблуках и пошла навстречу тишине.
Городок Сэн-Рутен, который она выбрала, располагался в двух неделях езды от столицы. Его жителям нечего было делать в шумном городе, а аристократия и подавно не рвалась в Сэн-Рутен, единственной достопримечательностью которого была старинная церковь. Впрочем, Ализея так не любила путешествовать, что потратилась на услуги мага.
Через два с половиной дня она въехала в Сэн-Рутен, миновав ворота, прорезанные в толстой средневековой стене. Здесь жило не более тысячи жителей, была одна церковь (домик священника жался к ней, словно боялся упасть), пара таверн, почтовая служба, несколько магазинчиков и мелочная лавочка, и большая часть всех заведений собралась вокруг колодезной площади. Здесь же располагался и дом, который сняла Ализея: аккуратное двухэтажное строение с высоким чердаком, главными окнами смотрящее на церковь.
В целом домом Ализея осталась довольна, и ворчание Бетты ее только позабавило. Он был, конечно, не так роскошен, как оставленный ею особняк, но отлично подходил для тихой сельской жизни. На первом этаже была кухня с большим очагом, скромная столовая и приличествующая вдове гостиная – аккуратная комнатка с камином без излишеств. На втором – хозяйская спальня, гардеробная и – о, сельская роскошь! – ванная. Слуги вполне могли расположиться на чердаке.
Оставив Бетту и Руссо, сочетающего обязанности кучера и повара, разбирать вещи и растапливать очаги и камины, Ализея подошла к окну. Кровать была расположена так, что лежа на ней можно было смотреть на витражи церкви и думать о благочестии. Надо ее передвинуть, решила Ализея. Тяжелая дверь церкви приоткрылась, и на снегу появилась деловитая черная ворона, местный пастор.
Священнослужителей Ализея не любила, за исключением, может быть, забавляющего ее аббата Арреля. Они говорили о честности, доверии и целомудрии, а сами сношали продажных девок, даже не сняв сутаны. Один такой любовник, которому Ализея быстро дала отставку, любил, навалившись на нее, сыпать цитатами из Писания. Все они приобретали пугающую двусмысленность.
Но здесь, на виду у всех, может быть, людям удается удержаться от соблазнов?
В глубокой задумчивости Ализея коснулась ладони кончиками пальцев. Она ласкала себя сама, ведь никому в голову не придет столь безыскусная ласка, это ведь ладонь, не пальцы ног, не соски, не мочка уха. Она коснулась ладони языком, согрела кожу дыханием. Ализея ничуть не сожалела о бегстве в деревню. У нее всегда есть она сама.
- Вас внизу дожидается дама, - Бетта, поджав губы, протянула карточку.
Онория Сэл, супруга мэра. Ализея усмехнулась. Супруги ее, обычно, не жаловали.
- Приведи спальню в порядок, - велела Ализея и пошла к лестнице.
. . .Ко всем же этим есть еще восьмой дух - дух сна,
на коем основано помешательство естества и образ смерти.
Заветы двенадцати патриархов(2)
Отец Ренни проснулся – такое было впервые за двадцать лет – со странным ощущением потери. Словно в его жизни чего-то не хватало, возможно, чего-то незначительного; возможно – грандиозного. Чувство было неприятное, и вместе с тем – притягательное. С большой неохотой отец Ренни открыл глаза, и пару минут смотрел, как танцуют в золотистом утреннем свете пылинки. Потом он выпрямился, потер затекшую спину и все вспомнил.
У него больше нет дома.
Все здесь принадлежало ему: резная мебель, окрашенные в цвет терракоты стены, стеллажи со свитками, полными формул и не менее сухих жизнеописаний святых, даже пыль принадлежала ему. Но это был не его дом. Его дом остался в Сэн-Рутене, прижался к церкви, словно пытался согреться.
В дверь кабинета постучали. Отец Ренни сморгнул и рассеяно ответил:
-Да.
Он был слишком стар, чтобы засыпать в кресле, положив голову на руки.
Вошел слуга, неся на серебряном подносе письмо, и отец Ренни без труда узнал печать. Дорогой кузен Рэлен, письмо от которого нельзя проигнорировать. Отец Ренни вскрыл его немедленно. Внутри было предельно лаконичное требование прибыть немедленно. Кузен лишних слов никогда не тратил.
Отец Ренни поднялся с трудом, разминая ноющие плечи. Ему было почти пятьдесят, утро в этом возрасте следует встречать в постели. Но единственный уступкой годам был подбитый мехом плащ. Вёсны в Северной Столице были сырыми и промозглыми, а лужи на мостовой грозили замочить подол его сутаны. Впрочем, у крыльца ждал посланный кузеном экипаж, в который отец Ренни с радостью сел. Еще одна уступка возрасту: клиру везде следует ходить пешком.
Особняк кузена отличался самой помпезной роскошью, которая только доступна в столице Благочестивой королевы. На мраморных колоннах лежал иней, ступени были скользкими от легкой наледи, и отце Ренни снова вспомнился маленький уютный дом, низкие потолки, тесные комнатки. В особняке кузена было слишком много света, он никогда не экономил на свечах, и это почему-то раздражало.
Кабинет кузена был освещен семью большими подсвечниками, вдобавок к которым зеркала в золоченых рамах. Все тонуло в золотом сеянии, как и сам Рэлен де Нуй, седовласый, как и все в семье – худощавый. В молодости он, должно быть, походил на Эжера даже больше, чем родной брат. Впрочем, молодым кузена отец Ренни не помнил, кажется, он уже родился благородным старцем. По обычаю столицы королевы кузен был одет скромно, в камзол и сюртук одного цвета, с шейным платком на полтона темнее, но перстень у него на мизинце стоил целое состояние. Отец Ренни чувствовал себя вороном рядом с райской птицей. Он сел, терпеливо дожидаясь, пока кузен закончит писать.
- Как здоровье Его Величества? В здравии ли Благочестивая королева?
И на память почему-то пришли дни, когда Амалия Аннастея была не столь благочестива, ей было шестнадцать, и груди у нее были, как спелые яблоки. Да простит Господь своему смиренному слуге такие мысли.
Уголок рта кузена Рэлена дернулся, словно он знал, о чем думает отец Ренни. Потом он сказал:
- Граф д’Анкос бежал.
- Кто?
Рэлен склонил по-птичьи голову к плечу.
- Граф Аминкур д’Анкос. Ты преследовал его с середины зимы.
Отец Ренни коснулся виски указательным пальцем. Преследовал? Нет, подобное должно быть в прошлом, как чары, шпаги и спелые груди прекрасных дев. Теперь удел его – тишина сельской глуши, и большего он не желает. Но он здесь, в Северной Столице, которую всеми силами избегал почти двадцать лет. Он посмотрел на указательный палец левой руки кузена, на еще одно кольцо, тяжелое, с овальным опалом.
- Он… покинул Аркадию?
- Несомненно, - кивнул кузен. – И унес с собой один из королевских опалов. Его надо вернуть.
Камень, несомненно, не графа.
- Зачем я преследовал его? – спросил отец Ренни. Графа, не камень, до которого ему давно не было дела.
- Граф д’Анкос – убийцы, - будничным тоном ответил кузен Рэлен.
Голова заболела сильнее.
- Есть еще три дня, чтобы покинуть Аркадию, - кузен был деловит и бесстрастен. – Ты должен разыскать графа д’Анкоса и забрать опал. Судьба графа не волнует Его Величество, пусть божье правосудие покарает его. Но камень должен быть возвращен. Или, во всяком случае, не должен попасть ни в чьи руки, - кузен открыл окованную металлом шкатулку и достал еще один опаловый перстень, и протянул его через стол отцу Ренни. – У тебя будет на это год.
Отец Ренни со страхом посмотрел на перстень, словно тот был ядовит. Отчасти это было так, в каком-то смысле.
- Кого убил Аминкур д’Анкос?
Кузен Рэлен поморщился. Это была явно неприятная тема, но отец Ренни не собирался брать кольцо, пока не получит честный ответ. Его долг перед Богом был много выше долга перед короной.
Кузен Рэлен знал, что врать бесполезно.
- Детей, - ответил он, - и продажных женщин.
Отец Ренни стиснул зубы.
- Первые отпеты, - сухо сказал кузен, - а вторые понесли наказание за свои грехи. Они похоронены и забыты.
Похоронены и забыты. Отец Ренни поднялся стремительно, мучая затекшую спину, выхватил из рук Рэлена кольцо и вышел.
Похоронены и забыты.
В эту минуту он ненавидел Аркадию больше, чем Аминкура д’Анкоса, много больше.
В Северной Столице было множество храмов и часовен, это был город соборов и капелл, и почти все они были пусты. Как пастора, отца Ренни это огорчало и оскорбляло, как пастор он предпочитал церковь, полную людей, их дыхания. Но сейчас ему отчаянно требовалось одиночество, единение с Господом. Шагнув под своды первой попавшейся церквушки, совершенно пустой, отец Ренни преклонил колени у алтаря. В нем клокотал гнев. Он всегда был плохим советчиком, и в юности, и тем более сейчас. Гнев гнездится в сердце глупых.3
Похоронены и забыты.
Исчезает ли злодеяние, если о нем не помнят? Произошло ли убийство, если и убийца, и жертва вычеркнуты… нет, стерты из жизни? Где-то в сонном тихом Сэн-Рутене мать тихо плачет, потому что дитя ее умерло каким-то ускользающим от нее образом. Было ли беспамятство благословением? А прелюбодейки…. Вспоминают ли они о своей умершей подруге? Это стало вдруг отчего-то очень важно. Грешно думать об этом в церкви, но отец Ренни не всегда был волен над своими мыслями. Стало вдруг отчего-то очень важно, чувствуют ли хоть что-то эти прелюбодейки, которых отец Ренни всегда осуждал и презирал.
И еще… еще одно, еще кое-что важное и страшное по-настоящему. Граф д’Анкос, забытый всеми убийца, где он сейчас? Кто станет его жертвой там, за пределами Аркадии? Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадет сон у них, если они не доведут кого до падения….4
Отец Ренни поднялся с колен и надел перстень с опалом на палец.
. . .Пока вы находитесь на природе, вам никогда не будет скучно.
Туве Янсон
Сон был до того яркий, что она растерялась. Прежде таких снов, полных страсти и вместе с тем – безыскусной нежности не было. И мужчина из этого сна был самым любимым за всю жизнь. Единственным любимым. И он не был ее мужем. Подобное замешательство бывает после долгой болезни.
Над головой был, когда она открыла глаза, знакомый потолок спальни. С него свисали пучки пряных трав и яркие перья, служащие оберегами. Я – Алиса Мобри – напомнила она себе, как делала последние два года, прошедшие со смерти Микаэля. Эти два года ей хотелось раствориться, стать воздухом, ветром. Имя хоть как-то удерживало ее у земли. Я – Алиса Мобри, аптекарша, и мне пора вставать.
Алиса поднялась с постели, потягиваясь, разминая тело – немного болела шея – и первым делом распахнула ставни. Пахнуло ароматом черемухи и мокрой, медленно нагревающейся под солнцем мостовой. За ночь Солано вымыл дождь. Алиса любила Солано. В отличие от Ондера и Татрионы, словно застывших в поклонении Башням, это был живой город, тихий и яркий одновременно. И сказочный, иначе и быть не может, ведь населяли его исключительно ведьмы и колдуны.
Дом Алисы, доставшийся в наследство от дальней тетки, стоял на тихой улочке в квартале Аптекарей. Окна спальни выходили в сад, и к запаху черемухи постепенно подмешивались ароматы пряных трав. Травами, впрочем, пропахло все на улице. Натянув платье – в Солано не жаловали стесняющие движения корсеты и турнюры – Алиса переплела косу и спустилась вниз. Богли уже растопила плиту, и сейчас варила кашу, как всегда игнорируя тот факт, что Алиса ее ненавидит. Рядом кипел и бурлил кофейник. Налив себе кофе, Алиса с утренней газетой устроилась у окна.
. . .Камень мечтателей и пророков, дарующий пустые иллюзии и затуманивающий разум. Может также символизировать дружбу и прозрение. Носящий опал пребывает в безопасности
Глава первая
У Фоун есть ужасная привычка задавать только те вопросы, на которые ей заранее известен ответ. Она лежит на ковре возле камина и листает какой-то трактат о травах с аккуратно вклеенными листками гербария, и пламя бросает отблески на ее голую спину. Потом она переворачивается, так, что отблески плавно перемещаются на живот и грудь, и смотрит задумчиво. И спрашивает:
- Ты когда-нибудь делал что-то, о чем действительно сожалеешь?
. . .Наконец-то, душа моя, я приняла решение.
Я продам свои бриллианты и другие драгоценности.
Это обеспечит пожизненную ренту,
тогда я смогу удалиться в провинцию.
Я устала от той жизни, которую веду.
«Письма к Евлалии»1
Отойти от дел Ализея решила в канун Зимнего Благоволения, который в Южной Столице праздновали не так благочестиво, зато пышно и весело. Вернее, задумала она это довольно давно, начала подготавливать почву, продала часть своих драгоценностей и обратила в золото столичную недвижимость. Поверенный снял для нее домик в провинциальной глуши, где никто слыхом не слыхивал об Алмазной Ализее, и заказала себе новый зимний гардероб. И вот, в самый канун Благоволения все было готово. В это последнюю ночь, как в знак расставания со своей веселой жизнью, Ализея поддалась на давние уговоры двух рослых гвардейцев, закадычных приятелей, принять их обоих одновременно. Затем она сходила на исповедь к аббату Аррелю (старичок ей даже нравился), и в полдень, пока грузили в карету ее имущество, приняла последнюю посетительницу и в каком-то смысле ее наследницу.
Алише едва исполнилось двадцать, она была свежа и молода, но уже лишена юношеской угловатости. Женщины, напоминающие неопытных подростков, по счастью вышли из моды. Но Алише еще многому предстояло научиться; к примеру, тому, что голубой ей совершенно не идет. Но, увы, саму Алишу интересовала лишь искусность в любви. Она ошибочно полагала, что именно это главное для куртизанки. Если бы это было так, Ализею не осыпали бы алмазами. Она так и не научилась делать вид, что всякий мужчина в постели возносит ее на вершину блаженства.
Алиша пролистала благоговейно тетрадь, в которую Ализея заносила своих клиентов, отмечая их маленький слабости (виконт Новиль любит, чтобы его отстегали хорошенько, а Аббат Аррель с радостью принимает красочные, полные подробностей исповеди). На странице двух бравых капитанов появилась пара новых строк. Алиша прочитала их с трепетом.
- Как это было?
Ализея глотнула шоколада, своей главной слабости, и слегка поморщилась.
- Противно.
У юной куртизанки, продолжающей перечитывать заметки Ализеи, покраснели уши.
- Но ведь… такие сильные мужчины… одновременно…
- Во-первых, я сторонница более традиционных соитий. Во-вторых, тут мужчины просто превзошли себя в самовлюбленности и самолюбовании. Я себя ощущала тряпичной куклой, а я, честное слово, слишком хороша, чтобы быть вещью. И наконец, не могу отделаться от мысли, что в ту минуту бравые офицеры на самом деле греховно любили друг друга.
Алиша разочарованно вздохнула.
- Не расстраивайтесь, моя дорогая, – подбодрила ее Ализея. – Как знать, может быть вам понравился. Но я бы начала с мужчин со вкусами попроще. Со второй страницы. И, искренне надеюсь, вы будете писать?
Ее решение покинуть свет и уехать в деревню было обдуманным. Она уже не молода, мало кто польстится на тридцатилетнюю. К тому же, события последнего года плохо сказались на здоровье, Ализею мучили кошмары. Она нуждалась в тишине, в месте, где никто ее не знает. Бетта, ее новая горничная, была не в восторге из-за отъезда, но Ализея в любом случае собиралась рассчитать ее. От Бетты было немного толка.
Выпроводив Алишу, Ализея накинула дорожный плащ и замерла на пороге, оглядывая свою квартиру. Ее со всем пышным содержимым еще предстояло продать, но это взяли на себя поверенные. Ализея улыбнулась на прощание алым гардинами, развернулась на каблуках и пошла навстречу тишине.
Городок Сэн-Рутен, который она выбрала, располагался в двух неделях езды от столицы. Его жителям нечего было делать в шумном городе, а аристократия и подавно не рвалась в Сэн-Рутен, единственной достопримечательностью которого была старинная церковь. Впрочем, Ализея так не любила путешествовать, что потратилась на услуги мага.
Через два с половиной дня она въехала в Сэн-Рутен, миновав ворота, прорезанные в толстой средневековой стене. Здесь жило не более тысячи жителей, была одна церковь (домик священника жался к ней, словно боялся упасть), пара таверн, почтовая служба, несколько магазинчиков и мелочная лавочка, и большая часть всех заведений собралась вокруг колодезной площади. Здесь же располагался и дом, который сняла Ализея: аккуратное двухэтажное строение с высоким чердаком, главными окнами смотрящее на церковь.
В целом домом Ализея осталась довольна, и ворчание Бетты ее только позабавило. Он был, конечно, не так роскошен, как оставленный ею особняк, но отлично подходил для тихой сельской жизни. На первом этаже была кухня с большим очагом, скромная столовая и приличествующая вдове гостиная – аккуратная комнатка с камином без излишеств. На втором – хозяйская спальня, гардеробная и – о, сельская роскошь! – ванная. Слуги вполне могли расположиться на чердаке.
Оставив Бетту и Руссо, сочетающего обязанности кучера и повара, разбирать вещи и растапливать очаги и камины, Ализея подошла к окну. Кровать была расположена так, что лежа на ней можно было смотреть на витражи церкви и думать о благочестии. Надо ее передвинуть, решила Ализея. Тяжелая дверь церкви приоткрылась, и на снегу появилась деловитая черная ворона, местный пастор.
Священнослужителей Ализея не любила, за исключением, может быть, забавляющего ее аббата Арреля. Они говорили о честности, доверии и целомудрии, а сами сношали продажных девок, даже не сняв сутаны. Один такой любовник, которому Ализея быстро дала отставку, любил, навалившись на нее, сыпать цитатами из Писания. Все они приобретали пугающую двусмысленность.
Но здесь, на виду у всех, может быть, людям удается удержаться от соблазнов?
В глубокой задумчивости Ализея коснулась ладони кончиками пальцев. Она ласкала себя сама, ведь никому в голову не придет столь безыскусная ласка, это ведь ладонь, не пальцы ног, не соски, не мочка уха. Она коснулась ладони языком, согрела кожу дыханием. Ализея ничуть не сожалела о бегстве в деревню. У нее всегда есть она сама.
- Вас внизу дожидается дама, - Бетта, поджав губы, протянула карточку.
Онория Сэл, супруга мэра. Ализея усмехнулась. Супруги ее, обычно, не жаловали.
- Приведи спальню в порядок, - велела Ализея и пошла к лестнице.
. . .Ко всем же этим есть еще восьмой дух - дух сна,
на коем основано помешательство естества и образ смерти.
Заветы двенадцати патриархов(2)
Отец Ренни проснулся – такое было впервые за двадцать лет – со странным ощущением потери. Словно в его жизни чего-то не хватало, возможно, чего-то незначительного; возможно – грандиозного. Чувство было неприятное, и вместе с тем – притягательное. С большой неохотой отец Ренни открыл глаза, и пару минут смотрел, как танцуют в золотистом утреннем свете пылинки. Потом он выпрямился, потер затекшую спину и все вспомнил.
У него больше нет дома.
Все здесь принадлежало ему: резная мебель, окрашенные в цвет терракоты стены, стеллажи со свитками, полными формул и не менее сухих жизнеописаний святых, даже пыль принадлежала ему. Но это был не его дом. Его дом остался в Сэн-Рутене, прижался к церкви, словно пытался согреться.
В дверь кабинета постучали. Отец Ренни сморгнул и рассеяно ответил:
-Да.
Он был слишком стар, чтобы засыпать в кресле, положив голову на руки.
Вошел слуга, неся на серебряном подносе письмо, и отец Ренни без труда узнал печать. Дорогой кузен Рэлен, письмо от которого нельзя проигнорировать. Отец Ренни вскрыл его немедленно. Внутри было предельно лаконичное требование прибыть немедленно. Кузен лишних слов никогда не тратил.
Отец Ренни поднялся с трудом, разминая ноющие плечи. Ему было почти пятьдесят, утро в этом возрасте следует встречать в постели. Но единственный уступкой годам был подбитый мехом плащ. Вёсны в Северной Столице были сырыми и промозглыми, а лужи на мостовой грозили замочить подол его сутаны. Впрочем, у крыльца ждал посланный кузеном экипаж, в который отец Ренни с радостью сел. Еще одна уступка возрасту: клиру везде следует ходить пешком.
Особняк кузена отличался самой помпезной роскошью, которая только доступна в столице Благочестивой королевы. На мраморных колоннах лежал иней, ступени были скользкими от легкой наледи, и отце Ренни снова вспомнился маленький уютный дом, низкие потолки, тесные комнатки. В особняке кузена было слишком много света, он никогда не экономил на свечах, и это почему-то раздражало.
Кабинет кузена был освещен семью большими подсвечниками, вдобавок к которым зеркала в золоченых рамах. Все тонуло в золотом сеянии, как и сам Рэлен де Нуй, седовласый, как и все в семье – худощавый. В молодости он, должно быть, походил на Эжера даже больше, чем родной брат. Впрочем, молодым кузена отец Ренни не помнил, кажется, он уже родился благородным старцем. По обычаю столицы королевы кузен был одет скромно, в камзол и сюртук одного цвета, с шейным платком на полтона темнее, но перстень у него на мизинце стоил целое состояние. Отец Ренни чувствовал себя вороном рядом с райской птицей. Он сел, терпеливо дожидаясь, пока кузен закончит писать.
- Как здоровье Его Величества? В здравии ли Благочестивая королева?
И на память почему-то пришли дни, когда Амалия Аннастея была не столь благочестива, ей было шестнадцать, и груди у нее были, как спелые яблоки. Да простит Господь своему смиренному слуге такие мысли.
Уголок рта кузена Рэлена дернулся, словно он знал, о чем думает отец Ренни. Потом он сказал:
- Граф д’Анкос бежал.
- Кто?
Рэлен склонил по-птичьи голову к плечу.
- Граф Аминкур д’Анкос. Ты преследовал его с середины зимы.
Отец Ренни коснулся виски указательным пальцем. Преследовал? Нет, подобное должно быть в прошлом, как чары, шпаги и спелые груди прекрасных дев. Теперь удел его – тишина сельской глуши, и большего он не желает. Но он здесь, в Северной Столице, которую всеми силами избегал почти двадцать лет. Он посмотрел на указательный палец левой руки кузена, на еще одно кольцо, тяжелое, с овальным опалом.
- Он… покинул Аркадию?
- Несомненно, - кивнул кузен. – И унес с собой один из королевских опалов. Его надо вернуть.
Камень, несомненно, не графа.
- Зачем я преследовал его? – спросил отец Ренни. Графа, не камень, до которого ему давно не было дела.
- Граф д’Анкос – убийцы, - будничным тоном ответил кузен Рэлен.
Голова заболела сильнее.
- Есть еще три дня, чтобы покинуть Аркадию, - кузен был деловит и бесстрастен. – Ты должен разыскать графа д’Анкоса и забрать опал. Судьба графа не волнует Его Величество, пусть божье правосудие покарает его. Но камень должен быть возвращен. Или, во всяком случае, не должен попасть ни в чьи руки, - кузен открыл окованную металлом шкатулку и достал еще один опаловый перстень, и протянул его через стол отцу Ренни. – У тебя будет на это год.
Отец Ренни со страхом посмотрел на перстень, словно тот был ядовит. Отчасти это было так, в каком-то смысле.
- Кого убил Аминкур д’Анкос?
Кузен Рэлен поморщился. Это была явно неприятная тема, но отец Ренни не собирался брать кольцо, пока не получит честный ответ. Его долг перед Богом был много выше долга перед короной.
Кузен Рэлен знал, что врать бесполезно.
- Детей, - ответил он, - и продажных женщин.
Отец Ренни стиснул зубы.
- Первые отпеты, - сухо сказал кузен, - а вторые понесли наказание за свои грехи. Они похоронены и забыты.
Похоронены и забыты. Отец Ренни поднялся стремительно, мучая затекшую спину, выхватил из рук Рэлена кольцо и вышел.
Похоронены и забыты.
В эту минуту он ненавидел Аркадию больше, чем Аминкура д’Анкоса, много больше.
В Северной Столице было множество храмов и часовен, это был город соборов и капелл, и почти все они были пусты. Как пастора, отца Ренни это огорчало и оскорбляло, как пастор он предпочитал церковь, полную людей, их дыхания. Но сейчас ему отчаянно требовалось одиночество, единение с Господом. Шагнув под своды первой попавшейся церквушки, совершенно пустой, отец Ренни преклонил колени у алтаря. В нем клокотал гнев. Он всегда был плохим советчиком, и в юности, и тем более сейчас. Гнев гнездится в сердце глупых.3
Похоронены и забыты.
Исчезает ли злодеяние, если о нем не помнят? Произошло ли убийство, если и убийца, и жертва вычеркнуты… нет, стерты из жизни? Где-то в сонном тихом Сэн-Рутене мать тихо плачет, потому что дитя ее умерло каким-то ускользающим от нее образом. Было ли беспамятство благословением? А прелюбодейки…. Вспоминают ли они о своей умершей подруге? Это стало вдруг отчего-то очень важно. Грешно думать об этом в церкви, но отец Ренни не всегда был волен над своими мыслями. Стало вдруг отчего-то очень важно, чувствуют ли хоть что-то эти прелюбодейки, которых отец Ренни всегда осуждал и презирал.
И еще… еще одно, еще кое-что важное и страшное по-настоящему. Граф д’Анкос, забытый всеми убийца, где он сейчас? Кто станет его жертвой там, за пределами Аркадии? Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадет сон у них, если они не доведут кого до падения….4
Отец Ренни поднялся с колен и надел перстень с опалом на палец.
. . .Пока вы находитесь на природе, вам никогда не будет скучно.
Туве Янсон
Сон был до того яркий, что она растерялась. Прежде таких снов, полных страсти и вместе с тем – безыскусной нежности не было. И мужчина из этого сна был самым любимым за всю жизнь. Единственным любимым. И он не был ее мужем. Подобное замешательство бывает после долгой болезни.
Над головой был, когда она открыла глаза, знакомый потолок спальни. С него свисали пучки пряных трав и яркие перья, служащие оберегами. Я – Алиса Мобри – напомнила она себе, как делала последние два года, прошедшие со смерти Микаэля. Эти два года ей хотелось раствориться, стать воздухом, ветром. Имя хоть как-то удерживало ее у земли. Я – Алиса Мобри, аптекарша, и мне пора вставать.
Алиса поднялась с постели, потягиваясь, разминая тело – немного болела шея – и первым делом распахнула ставни. Пахнуло ароматом черемухи и мокрой, медленно нагревающейся под солнцем мостовой. За ночь Солано вымыл дождь. Алиса любила Солано. В отличие от Ондера и Татрионы, словно застывших в поклонении Башням, это был живой город, тихий и яркий одновременно. И сказочный, иначе и быть не может, ведь населяли его исключительно ведьмы и колдуны.
Дом Алисы, доставшийся в наследство от дальней тетки, стоял на тихой улочке в квартале Аптекарей. Окна спальни выходили в сад, и к запаху черемухи постепенно подмешивались ароматы пряных трав. Травами, впрочем, пропахло все на улице. Натянув платье – в Солано не жаловали стесняющие движения корсеты и турнюры – Алиса переплела косу и спустилась вниз. Богли уже растопила плиту, и сейчас варила кашу, как всегда игнорируя тот факт, что Алиса ее ненавидит. Рядом кипел и бурлил кофейник. Налив себе кофе, Алиса с утренней газетой устроилась у окна.
