Часть первая, дело об упырях и сирени
Нестора Нимовича Лихо, действительного статского советника, члена Священного Всемудрствующего Синода, а ныне волею судьбы и случая начальника уголовного сыска города Загорска, расположенного в паре сотен верст от Твери в окружении полей и лесов, беспокоил упырь. В такой близости от Москвы этих чудищ отродясь не видели, но все свидетельские показания, собранные Михайло Потаповичем Залесским, одним из немногих толковых работников местного сыска, в один голос твердили — упырь. Вот как есть упырь! Хош на Библии тебе поклянусь, хош на идоле каком, хош самим Государем. Клятву на Государевом лике Лихо принял, покивал, изучил показания, но ни к каким выводам не пришел.
Дело, по которому он был послан в Загорск полгода тому назад, также было темным и запутанным, но одно ясно было с первого взгляда: ведьмак расшалился. Как поступать с ведьмаками, Лихо знал, и не колебался ни минуты, когда вычислил убийцу. Сожалеть — и то призрачно, скорее благодаря выработанной годами привычке — он мог только о том, что поймал преступника слишком поздно, когда на руках того уже была кровь полудюжины невинных. Не колебался. Не остановила его ни высокая должность ведьмака — а был тот прежним начальником уголовного сыска; ни его родство с Михайло Потаповичем Залесским, к которому Лихо испытал некое подобие симпатии, насколько вообще был способен на чувства. Пресек жизнь ведьмака, как и положено члену Священного Всемудрствующего Синода — мечом огненным, душу черную, истекающую дегтем собрал в сосуд и отправил в Петербург. Сам остался, потому что без начальника сыска городу никак. Если ведьмак, да еще на такой высокой должности, расшалился, то следом за ним и другие потянутся.
В общем, все тогда было просто и ясно. Сейчас же был у Лихо труп, обескровленный, точно выпитый досуха. Были свидетели, говорившие о некоем чужаке бледном сумрачного вида. Даже девица была, немочь бледная, прикованная к постели. Походила она на полотно Поленова, чем Лихо смутно нервировала. Но сомнений нет, именно такие девицы привлекают упырей, знать бы еще, чем.
Одного только не было: уверенности в том, что упырь этот вообще существует.
Лихо скомкал листы с показаниями, поднялся из-за стола и подошел к окну. Лето было, нежное, томное, совсем нежаркое. Ночью — грозы, а поутру тишина такая, что Лихо даже начинал тосковать по городскому шуму. И сирень цвела по всему городу, пышная, махровая, белая, ароматная настолько, что воздух густел. Лихо, обычно к запахам излишне чувствительный, не переносивший ни табак, ни кофе, ни розы — их разводила соседка его на Каменном острове — упивался этим сладко-горьким ароматом.
Кровью еще пахло. Неприятностями. Горем. Небольшим таким, личным горем, слезами пахло. Присев на подоконник, Лихо высунулся наружу, оглядывая тонущую в сирени улицу. С запада тянуло, оттуда, где плавным изгибом скрывали горизонт четыре холма-пупырышка, которые здесь именовали со смешной гордостью «горами». Не смерть, нет, поменьше несчастье.
Скрипнула дверь, хорошая, с понятием. Двери тихие, открывающиеся бесшумно, Лихо не признавал, так же и половицы, не отдающиеся скрипом на каждый шаг. Подкрадываться к себе со спины он не позволял.
В щель просунулась косматая, вихрастая голова Михайло Потаповича Залесского, которого все в городе звали Мишкой, и даже Лихо то и дело язык прикусывал. Залесский и в самом деле походил на ручного медведя, огромного, немного неповоротливого, на котором модный костюм с жилетом пикейным сидел нескладно. И волосы вихрастые пригладить не удавалось еще ни разу на памяти Лихо.
- Можно к вам, Нестор Нимович? - поинтересовался Мишка густым баском.
- Заходите, Михайло Потапович, - кивнул Лихо и вернулся за стол. Показания свидетелей поднял и разгладил. За проявление досады было немного стыдно.
- Вы уж не обессудьте, Нестор Нимович, но у нас еще один покойник, - потупился Мишка, протискиваясь в комнату.
- Что за покойник?
- Так снова этот, упырь, - Мишка поморщился. - Обескровленный. И в тех же краях, возле речки.
- Что же это получается? - Лихо постучал по породистой переносице с горбинкой. - Совсем, получается, оголодал бедняга, если двух за сутки скушал. Нет, Михайло Потапович, ерунда какая-то выходит. Едемте, на месте разберемся.
Надев сюртук и шляпу, Лихо стремительно вышел из комнаты, велев подать коляску. Мишка, смиряя свой необычайно широкий шаг, шел следом, кратко пересказывая нынешние обстоятельства, которые, впрочем, в точности напоминали вчерашние. В дверях Лихо остановился и кивнул дежурному:
- Направьте городового к Горам, несчастье там случилось.
Дежурный подавился своим удивлением — привыкать стали понемногу — и бросился на розыски городовых.
- И пусть собак возьмут, - посоветовал Лихо вполголоса. - На всякий случай.
* * *
Молоденькая вдовица была чудо как хороша: приятных округлостей, с живым лицом, с которого даже скорбь не согнала выражение искреннего любопытства, с пухлыми алыми губками и огромными серо-зелеными туманными глазами. Сашка Меньшой залюбовался. Ему бы такую кралю, чтобы обнять ее пышногрудое, крутобедрое тело, впиться в пунцовые губы поцелуем, и чтобы позабыла о покойном муже своем и любила его, Сашку, со всей страстью. Знал он таких вдовиц, молодых да пылких, которые из черного траурного платья на раз выпрыгивали.
Должно быть, Сашка слишком откровенно пожирал вдовицу глазами, потому что она слегка покраснела и опустила вуалетку, украшавшую простую фетровую шляпку, и отвернулась к окну. А так даже лучше. Профиль у нее был чудесный, шея длинная, а волосы — цвета лугового меда. Говорят, только ведьмы бывают такие красавицы, но явно врут. Ведьмы ведь поездами не ездят, у них свои пути имеются.
Сашка подсел чуть ближе, продолжая разглядывать вдовицу.
Ехала она одна, с багажом небольшим, и не сказать, чтобы богатым. Сундук был хороший, ладный, закрытый на висячий замок, украшенный рунами и заговоренный. Без ключа такой не откроешь. На груди у вдовицы висела небольшая янтарная безделушка, вроде часов, какие носят обычно медицинские сестры. То и дело женщина касалась ее длинными бледными пальцами, точно проверяла, что безделушка на месте.
Вагон был пуст.
Когда поезд въехал в тоннель, Сашка Меньшой решил действовать. Он поднялся, быстро прошел между лавками и сел, прижимая вдовицу к окну. Рукой обвил ее тонкую талию — ладонями обхватить можно! - в вторую положил на испуганно вздымающуюся грудь.
- Ты только не кричи, красавица, - шепнул он в ухо, сдув легкий пух волос. - Я тебе зла не желаю.
Желания Сашки были несомненны, он облапал вдовицу всю, и она оказалась, как он и ожидал, нежной, мягкой и упругой. И тихой. Онемела, должно быть, от страха.
- Ты не бойся, ты мне только ключики свои дай, - тихо шептал Сашка, вольготно тиская высокую грудь вдовы. - Я тебе зла не сделаю, Христом-Богом клянусь.
- Не следует безбожнику богом клясться, - тихо сказала вдовица.
Поезд в этот момент вынырнул из тоннеля, и солнце на мгновение ослепило Сашку Меньшого. Когда зрение вернулось к нему, первым, что он увидел, была жуткая улыбка вдовицы. Она клацнула зубами, белыми, обведенными красной каймой. Сашка пискнул испуганно, отскочил в сторону и бросился наутек, истово крестясь и бормоча «Ведьма! Ведьма!». Проводник, на которого он наткнулся в соседнем вагоне, Сашку пропустил и пожал плечами. Ну, ведьма и ведьма. Чего здесь такого-то?
Олимпиада привела в порядок одежду, переборов желание сорвать ее, остановить поезд и нырнуть в озеро, мимо которого они как раз проезжали. Она все еще ощущала прикосновение мелкого гаденыша, осмелившегося полезть с объятьями. Ограбить хотел, идиот. И кого? Олимпиаду Потаповну Штерн! Женщину в этих краях весьма известную, супругу могучего ведьмака, дочь самой Акилины Залесской, внучку Ефросиньи…
Конечно все, конечно и забыто.
Олимпиада откинула вуаль, сквозь которую мир выглядел чужим и зыбким, и провела по лицу ладонью. Не жена она теперь, а вдова. И ладно бы супруг ее погиб с честью, защищая жителей вверенного ему Загорска от злоумышленников (такая смерть порой виделась Олимпиаде в мечтах). Но нет, казнен был ведьмак Василий Штерн, казнен с позором, пополам разрублен огненным мечем. Что же до матери и бабки, едва ли они с радостью встретят молодую вдову, не обремененную ни деньгами, ни связями, ни уважением. Да теперь еще и совсем бездарную.
Долго Олимпиада не хотела никому рассказывать, как сила ее утекает по капле. Она ощущала это физически, в снах виделась себе кувшином с крошечной трещиной, сквозь которую вытекает драгоценный бальзам. И вот – опустела. Нет, не дома, иначе бы все заметили. В Крыму опустела, в пансионате. Стояла, вдыхала запах сосен, глядела на безмятежное лазоревое море, почти слившееся на горизонте с безмятежным лазоревым небом, и почувствовала: все, кончено. Нет больше ведьмы потомственной Олимпиады из рода ягисн. Избушка-избушка, что же это делается? И небо вдруг потемнело, волны поднялись до небес, точно оказалась Олимпиада в самом сердце шторма. Платье ее, тогда еще светлое — любила она светлые наряды, чистые — надулось парусом, осталось только руки раскинуть и — вниз, в море, в шторм. Не дали. За руки держали, в палату волокли, успокоительным отпаивали. Говорили, это случается. Это пройдет. Медицина знает подобные случаи, хоть они и редки. Потухшее пламя можно снова разжечь.
А наутро ее сторонились даже целители — вдруг заразная? Нет, целители сторонились неявно, проявляли профессионализм свой расхваленный, осматривали, общупывали, трубками тыкали, травами окуривали. Да только пуст сосуд.
Телеграмма пришла, когда Олимпиада почти смирилась со своей участью и даже начала ей в чем-то радоваться. Обессиленная, она мужу больше не интересна. Отправит ее куда-нибудь в глушь, век свой доживать, да разве только посетует, что нету у ведунов славного христианского обычая неугодных жен в монастырь ссылать. И монастырей нет. А, пожалуй, Олимпиада была и на монастырь согласна. Есть ведь и такие обители, куда всякого принимают, лишь бы жил он честно, зла другим не желал, трудился. Она учительницей может стать, у нее всегда это неплохо выходило. И почерк у нее хороший. А еще, она умеет на машинке печатать быстро, и чай заваривает крутой, горький, проясняющий мысли. И уж точно, знания никуда не делись, и все свойства трав ей известны.
А тут та телеграмма: «Василий убит ТЧК Возвращайся немедленно ТЧК Мама». Видно, душевный разлад Акилины Залесской был велик, раз она так подписалась: мама. Не было в ней ни тепла, ни любви, не жалости, и «мамой» отродясь она не была. И в телеграмме явный звучал приказ, которого нельзя было ослушаться. Чуть позже пришло письмо от Мишеньки, обстоятельное, честное. Соболезновать брат не стал, знал — нет никакого смысла. Рассказал, как есть: уличен Василий Штерн, мастер-ведьмак, в кровавых убийствах, устроенных им ради утроения силы. Убийства эти расследовал специально присланный из Петербурга член Священного Всемудрого Синода, Штерна уличил, поймал и казнил, как положено. Душа Василия оказалась черна, как дёготь, в сосуд запечатана и в Петербург отправлена, а тело сожгли. Туда ему и дорога.
Синод Олимпиада, как и всякая российская ведьма, почитала глубоко, возможно, даже больше родной матери. И, в самом деле, туда ему и дорога.
Она покинула пансионат, купила себе несколько приличных траурных нарядов и перебралась в Ялту, где провела еще несколько месяцев. Вдове сочувствовали, а легенду Олимпиада сочинила слезливую, как раз для романов и сплетен. Но и там нашла ее мать своей телеграммой, на этот раз совсем короткой, в одно слово: «Домой». Еще пару раз Олимпиада переезжала с места на место, но спустя шесть месяцев поняла, что дальше бегать нет мочи. Того и гляди матушка потеряет терпение и лично явится, вся в гневе, в ступе, пестом погоняет, помелом следы заметает, ветер кроны елей гнет. Только урагана в Крыму не хватало и какого-нибудь цунами. Олимпиада отправила ответную телеграмму «еду» и села на поезд.
В прежние времена она и сама бы в ступу села, хоть это и не самое удобное средство передвижение, зато исконное, самое подходящее для потомственной яги.
В поездах, которые сменялись один за другим, пока от Крыма Олимпиада ехала до маленького провинциального Загорска, она дремала. Сны были странные, холодно в них было и страшно, точно в погреб спускаешься. И плесенью пахло. Ведьмы снам не верят, знают, как легко навести их, заморочить спящего, обмануть. Но тут вот становилось жутко.
И мальчишка еще этот противный. В прежние времена Олимпиада прокляла бы его и позабыла. Теперь же он засел в памяти, стал ненужным доказательством ее слабости.
На вокзале встретила Олимпиаду Акилина Залесская, окинула холодным взглядом, и принялась, потеряв к дочери всякий интерес, командовать носильщиками. Олимпиада сделала шаг в сторону, и ее окружил сладкий запах сирени, которой заросло все вокруг. Весна. Только — холодно. И страшно. Как в погребе.
* * *
Осмотр тела ничего нового не дал. Мужчина — местный молодой бездельник лет двадцати трех, перебивающийся случайными заработками — был совсем обескровлен, впрочем, не было у него ни единого прокола на теле, через который кровь могли бы высосать. Больше он напоминал какую-то мумию, пролежавшую века в песках пустыни и потому высохшую.
- Стас Дикой, - Михайло Потапович зашелестел страницами своего блокнота. - С первой нашей жертвой не знаком и связей не имеет.
Лихо обошел тело, принюхиваясь, но ничего не уловил. Мертв был мертвец, мертв как… да как мертвец. Пуст, высосан до капли, до самого донышка. Не только крови в нем не было, а жизни вообще.
- Только строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа.
Лихо обернулся и посмотрел на говорящего. Это был православный священник средних лет, дородный, крепкий, с проседью в бороде. Голос у него был звучный, приятный, и быстро привлек к нему внимание всех зевак.
- Ваша правда, святой отец, - согласился Лихо. - Нестор Нимович Лихо, начальник уголовного сыска.
Руки он не подал, но поклонился учтиво, касаясь пальцами полей котелка. Священник оглядел его внимательно с головы до ног.
- Отец Иона, настоятель церкви Косьмы и Дамиана. А вы, батюшка, из каких будете?
- Член Священного Синода, - ответил Лихо, спокойно выдержав пристальный взгляд.
Отец Иона крякнул уважительно.
- Рад знакомству, ваше превосходительство. Если позволите, я бы с вами побеседовал о Стасе Диком, прими Господь его душу.
- Из ваших был? - спросил Лихо.
- Куда там! - сокрушенно покачал головой отец Иона. - Не из наших, да не из ваших. Безбожник, одно слово. Никого не чтил, не Бога, ни Черта не уважал. Может вы, ваше превосходительство, чайку откушаете?
Чаю Лихо хотелось отчаянно, вот уж каламубр. Хорошего крепкого русского чая, с сахаром, с лимоном, да чтобы, горячий, он обжигал губы. Или, может быть, зеленого китайского, чуть прохладного. Обычно он не принимал такие предложения в ходе службы, но давно уже знал: собственные маленькие желания лучше удовлетворять. Для всех лучше.
- Прошу вас, святой отец, без чинов. Просто — Нестор Нимович. А это мой помощник, Михайло Потапович Залесский.
- Вы из каких Залесских будете? - оживился священник. - Не ваш ли батюшка лесными делами заведует?
