Сиренью пахло.
Прогуливаясь по комнатам, беседуя с огромным количеством людей, Лихо пытался за этим горько-сладким, невероятно интенсивным запахом, пропитавшим весь город, уловить гнилую плоть. Кто-то из этих достойных людей, брезгующих, дабы угодить Милю, водить дружбу с подобными Залесским, не брезгует однако человечиной. Еретики ли они, или же обычные люди, на которых нашло помрачение?
Проклятый запах сирени!
От сильных запахов Лихо всегда мутило, и мигрень начиналась. Подобное чувство вызывали у него обширные водоемы. Вроде и не было в его бурной биографии ничего с водой связано: сроду не топили его, и плавал он, надо сказать, неплохо. И все же, вода вызывала у него тошноту и головокружение, и проклятую мигрень. Особенно — море, необъятное и беспокойное. Именно поэтому пришлось ему в свое время отказаться от поездки через океан в Америку. Нет уж, когда научатся люди строить летательные аппараты, вот тогда он и прогуляется на другой конец света.
Как же проклятой сиренью пахло! А еще — духами генеральши Ивановой.
- Чудесный аромат, - сделал комплимент Лихо, мечтая оказаться как можно дальше от этой комнаты.
- Лёрижан коти, - разулыбалась генеральша, счастливая от похвалы. - Сделаны а Пари, ваше превосходительство. Не правда ли, тре манифик парфюм?
- Degoutant, - ответил Лихо с вымученной улыбкой.
Из-под пряного запаха духов пробивался знакомый запах гнилости и мертвечины. Кажется, он нашел покровителя «Длинной версты».
* * *
Сегодня к ужину приехала бабушка — Ефросинья Домовина, яга самая настоящая. Если мать свою Олимпиада немного опасалась, побаивалась ее властности, нетерпимости и нежелания — а также и полного неумения — выслушивать других, то бабка… бабка была ведьма из ведьм, и ничто другое для нее не существовало. Женщина, ведьмой рожденная, должна была служить одной только силе. Дозволяй того закон, и она жарила бы младенцев, усадив их на лопату и запихнув в печь. По счастью, желания Государя бабка чтила и правила соблюдала. А вот собственную внучку изжарила бы без малейшего колебания.
Жила она в лесу, на опушке, как яге и положено, в старой, трехсотлетней избе на закопченных курных ногах. Заказных подарков не признавала, все, что пользовала, делала сама: и яблочко наливное, и скатерть-самобранка, и сапоги-скороходы, которые надевала, если нужно было выбраться в город. По счастью, Загорск вызывал у Ефросиньи Домовиной глубокую неприязнь, и в городе она появлялась редко, а Олимпиаду в детстве нечасто отправляли в лес.
К тому времени, когда Олимпиада вернулась домой, бабка уже прибыла. Она сидела на диване и странно гляделась в своем косоклинном пестрядинном сарафане, в высокой сороке с повоем среди новенькой мебели, среди фотографий в серебряных рамках.
- Где это ты была, голубушка? - вместо приветствия спросила бабка, оглядывая Олимпиаду с ног до голову хмурым взглядом. - Кто же так выходит в траур-то? Белое нужно носить, нерасшитое. Понабрались у немчуры.
- Матушка, - мать тронула бабку за плечо. - Мы с этим делом покончим, обещаю вам. Вы скажите только, возьмете нашу Олимпиаду в помощницы?
Бабка поднялась, опираясь на суковатую клюку, в которой не было ни малейшей надобности, подошла к Олимпиаде и все ее оглядела, обнюхала. Того и гляди услышишь: «русский дух, русью пахнет».
- Негодящая у тебя девка, Акилинка, всегда я это говорила. По городу шляется, когда всякой вдове полагается голосить, глаза выплакивая.
- У меня… дела были, - тихо сказала Олимпиада, бесконечно робея перед бабкой.
- Да что за дела у тебя, баба ты неразумная? - старуха вернулась на диван, продолжая рассматривать неугодную внучку.
Узнав, что Олимпиада потеряла дар, что сделает она? В печи изжарит? Из дома прогонит? Обряды вершить начнет, надеясь этот самый дар вернуть?
- Пришли ее ко мне завтра в ночь, - решила бабка, закончив осмотр. - Там поглядим, на что она способна.
Так ужин и прошел. Ни мать, ни отец, ни вернувшийся со службы Мишка слова поперек старой Ефросиньи Домовиной сказать не смели. Власть ее в доме чувствовалась необычайная, она всегда была такова. Может быть, мать оттого и тиранила и мужа, и детей своих, что сама поперек родной матери слова сказать не смела.
Наконец тягостный ужин подошел к концу, и к этому моменту Олимпиаде казалось уже, что она упадет замертво. Воздуха не хватало. Пристальное внимание старой бабки ощущалось физически, точно цепкий старушечий взгляд общупал ее. Извинившись, сославшись на легкое нездоровье, Олимпиада поспешила в сад.
Луна взошла и осветила деревья и кустарники, готовые расцвести пионы — как помнила Олимпиада, сливочно-белые, пышно цветущую сирень. Запах этих цветов висел в воздухе, осязаемый, теплый. А из садика из-за забора тянуло мятой.
Подобрав юбку, впрочем, уже испорченную утром на реке, Олимпиада подошла к забору и заглянула поверх штакетин в соседний сад. Отшатнулась.
- Не хотел вас пугать, Олимпиада Потаповна, - сказал Лихо.
Он сидел на лавочке, которую прежде так любила сама Олимпиада, без сюртука — небрежно брошенного на крыльце — немного растрепанный, потирающий висок. Должно быть, ни у одной Олимпиады сегодняшний день вызвал головную боль.
- Вам надо лимонную цедру к вискам приложить, - посоветовала Олимпиада.
Лихо поднял голову, посмотрел прямо на нее, и глаза его зеркально сверкнули. Ясные глаза, чистые, тогда как самой Олимпиаде подступающая мигрень, вызванная то ли вездесущей сиренью, то ли визитом бабки, туманила взор. Мерещилось что-то чудное, в слова не облекаемое.
- Вы позволите? - отодвинув штакетину, Олимпиада протиснулась в дыру в заборе и склонилась над своим — когда-то своим — травным садом. - Еще можно заварить мяту с корицей. Есть у вас корица?
- Понятия не имею, - ответил Лихо, глядя на нее с легким удивлением.
- Почему вы не обзавелись слугой? - посетовала Олимпиада, ловко обрывая листья мяты, так что воздух сразу же наполнился свежим холодноватым ароматом.
- Я, Олимпиада Потаповна, чужих людей в своем доме недолюбливаю.
Ее Лихо, между тем, впустил, позволив хозяйничать на кухне. Сам, надев сюртук и поправил галстук, застыл в дверях. Олимпиада вскипятила на плите чайник, заварила листья мяты с парой кусков сахара и палочкой корицы, которую сыскала в шкафу, и протянула Лихо чашку.
- Выпейте. Голова должна пройти в скором времени.
- Благодарю вас, - кивнул Лихо и сделал глоток. Морщина на лбу разгладилась. Указав на лавку, сам он сел, облокотившись на старый, выскобленный стол.
Олимпиада сама неоднократно чистила этот стол ножом, ее приучили готовить, да и зачастую кухня использовалась заместо ведьмовской лаборатории. И снова все было по-прежнему, словно время застыло. Появилось странное желание перевесить сковороды и кастрюли, перебить половину посуды, сжечь этот рушник, присланный приятельницей-ведьмой из Киева.
- Знаете вы, Олимпиада Потаповна, генеральшу Иванову? - спросил вдруг Лихо.
Вопросы его обладали странным свойством: каждый из них ставил Олимпиаду в тупик. Они были неожиданны.
- Шапошно, Нестор Нимович. Когда-то, еще в отроческие годы, мы были подругами. Дар у нее был, но слабенький, а с такими матушка мне дружить отсоветовала. Потом Катерина вышла замуж за генерала Иванова, я же за Штерна, и тут нам стало прилично наносить друг другу визиты. В конце концов, матушка генерала сама ведьма, достаточно сильная и искусная. Но когда Миль стал нашим городским управителем…
Олимпиада осеклась.
- Продолжайте, - попросил Лихо.
- Глупости все это.
- На том дубе-сыродубе сидит птица-еретица, - Лихо отстучал ногтями по краю стола замысловатый ритм. - Видите ли, Олимпиада Потаповна, интерес у меня не праздный, а на некоторые вопросы жители Загорска мне отвечать не желают. Боятся, должно быть, что я их огненным мечом да пополам и разрублю. Вы меня боитесь?
Вопрос был достаточно неожиданный. Боялась ли Олимпиада члена Священного Синода, во власти которого была ее жизнь, как и жизнь любой русской ведьмы? Нет, ведь всякому известно, что Синод справедлив. Боялась ли она самого Лихо? Вот в нем, пожалуй, было нечто зловещее, было в принципе нечто помимо чина его и должности.
- И да, и нет, - ответила Олимпиада. Она всегда стремилась быть честной.
- Знаете вы ямской трактир «Длинная верста»?
- Знаю, - кивнула Олимпиада. - Штерн пытался его закрыть четырежды, дела там творились какие-то темные, но мне подробности неизвестны.
- Человечину там подавали, Олимпиада Потаповна, - сказал Лихо и, чуть склонив голову к плечу, ждал ее реакции.
- Вот значит как. А Екатерина Филипповна Иванова тут при чем?
Лихо улыбнулся.
- Внимательная вы женщина, Олимпиада Потаповна. - Генеральша тут при том, что мертвечиной от нее пахнет. От нее одной во всем высшем свете Загорска, что я сегодня имел удовольствие видеть.
- Так она… по-вашему, она, что же… еретица?
Олимпиада представила себе генеральшу, красивую, пусть и немного искусственной кукольной красотой. Всегда она была одета богато и модно, пусть и несколько безвкусно. Она была, что называется, пленительна, пусть и вульгарна. И представить ее поедающей человеческую плоть было странно. Впрочем, и Василия Штерна все считали человеком обаятельным, приятным, даром что ведьмак, а он…
- Может быть и еретица, - кивнул Лихо. - Во всяком случае, трактир пользуется покровительством у городских властей, и хозяин его обнаглел настолько, что ни Бога не боится, ни черта, ни Священного Синода.
- Но ведь… ересно же не выучишь так запросто? И потом… - Олимпиада запнулась. - Потом, разве еретик — не покойник?
- Попадались мне в Вятской губернии еретики вполне живые, - заметил Лихо. - Но вы в целом правы, Олимпиада Потаповна, и это-то и не дает мне покоя. Нюх у меня сильный, я едва ли ошибся. Во всяком случае, прежде вы за Екатериной Филипповной ничего не замечали?
Олимпиада покачала головой, и лишь спустя минуту спохватилась, что не очень-то вежливо это выглядит.
- Нет, Нестор Нимович, - ответила она поспешно. А потом и еще одно пришло ей на ум: поздно уже, а она в чужом доме, да еще и явилась без приглашения. А мать с бабкою, наверное, уже ищут ее, разозлившись. Олимпиада поднялась поспешно. - Я пойду, Нестор Нимович, если голова ваша прошла.
Лихо поднялся.
- Благодарю вас, Олимпиада Потаповна, за помощь. И, надеюсь, вы помните о своем обещании и поговорить завтра с барышней Лисецкой.
- Я… да, как вам будет угодно.
Лихо взял ее за руку и поцеловал тыльную сторону ладони горячими сухими губами, вызвав странное, почти потустороннее чувство. Жутко стало, точно в бездну глянула. Олимпиада отстранилась.
- Доброй ночи, Нестор Нимович.
- Доброй ночи, Олимпиада Потаповна.
* * *
Доброй ночь не была, это уж точно. Еще рассвет не наступил, едва-едва конь белый и всадник его тоже белый показались над лесом, касаясь копытами верхушек деревьев. Лихо поклонился им, и коню, и всаднику, и пробудился от стука в дверь. Пришлось вставать с неудобной, слишком мягкой для него, привычного к жесткой полати, перины, надевать халат и спускаться вниз.
На пороге стоял Мишка, дурной, всклокоченный, с фонарем в руке.
- Беда, Нестор Нимович! Савва-то Сторожок помер!
- Как помер? - спросил Лихо, впрочем и сам уже чуя ответ. Плохо помер, больно и стыдно.
- Повесился.
- На чем это он, позвольте Михайло Потапович узнать, в нашем остроге повесился?
Мишка развел руками.
- Подождите, я оденусь, - Лихо оставил Мишку внизу, быстро взбежал по лестнице и наскоро оделся. Впрочем, всегда он выглядел с иголочки, и сам бы захотел, а не растрепался. Поправив галстук так, чтобы хоть что-то сидело криво, Лихо спустился вниз. С подставки берестяной взял он зонт. Небо светлело, солнце уже поднималось над горизонтом, но чутье подсказывало, что скоро дождь пойдет. - Рассказывайте, Михайло Потапович.
Дело выходило странное, даже нелепое. Арестант повесился в камере при полицейском отделении на собственном поясе. Прицепил один его конец к крюку под потолком — на него прежде, пока здание не было электрофицировано, вешали лампу — на втором петлю сладил, на табурет залез и повесился. И это при том, что строжайшим образом осматривались все, в камеры попадавшие, отнимались у них пояса, шнурки, повязки, браслеты, даже крестик нательный снять могли. Нет, крестик при себе держать — дело святое, а вот шнурок от него изволь отдать. И как при всем этом мог на поясе повеситься хозяин ямского трактира — тут не мог ума приложить не только Лихо, давно отвыкший от русского разгильдяйства (в столице полицейская работа, в которой он принимал деятельное участие, была налажена справно), ни Мишка, ни даже дежурный. На нем лица не было, все краски схлынули, и одни только глаза остались, серые, испуганные. У дежурного была дочка на выданье и еще трое — мал-мала-маньше, и утрать он работу. Паника заполняла комнату, и смердела она побольше сирени, которой пропитался город.
- Рапорт, - коротко приказал Лихо и отправился осматривать камеру.
Тело трактирщика уже вытащили из петли, и он лежал на нарах в приличествующей мертвецу позе: прямой, с руками, на груди перекрещенными, с закрытыми глазами.
- Кто трогал тело? - спросил Лихо, оглядывая подчиненных. Люди в большинстве они были неплохие, но зачастую действовали, исходя из некоего абстрактного «блага», которое выше правды. Ничто не было выше правды, даже справедливость. - Кто из вас трогал тело?!
Голос Лихо не повышал, но этого и не требовалось. Его и так боялись, и боялись всегда, даже если не знали, что именно он из себя представляет. Вот и теперь — застыли, закаменели, потупились. В пол смотрят.
- Я жду, - сказал Лихо сухо.
- Н-никто, ваше превосходительство… - промямлил один из дежурных.
- Да что вы говорите? А это вот благолепие кто создал? - Лихо кивнул на тело.
- Ну так… висел он уже таким вот образом.
- То есть? - уточнил Лихо, озадаченный.
- Так и висел, - встрял второй дежурный. - Руки на груди скрестил, глаза закрыл, и в петлю влез. К смерти, должно быть, подготовился.
- Очень интересно… - Лихо склонился и осмотрел покойника внимательнее. - Из каких он? Христианин?
- Креститься и поклоны бить челом любил, - кивнул вконец осмелевший дежурный. - И божился через два слова. Но крещен, думается, не был. Иначе побоялся бы.
- Разденьте его, - распорядился Лихо.
Покойнику с трудом разогнули руки, расстегнули рубаху, и отпрянули. На посиневшей безволосой груди синими чернилами выведены были странные значки, штрихи и будто бы насечки. Один из дежурных перекрестился, второй забормотал заговор от злых сил.
- Тостефна, - Лихо коснулся рисунка, но силы в нем не почувствовал. - Угомонитесь, это всего лишь гальдрстав. Толку в него немного, если конечно какой-нибудь заезжий исландец не наложил все по-правилам. Часто тут у вас исландцы гостят?
Дежурные дружно замотали головами, но ближе так и не подошли. Зато Мишка склонился над телом ниже, внимательно изучая нанесенный рисунок.
- Здесь еще, Нестор Нимович.
Второй рисунок на ребрах с левой стороны состоял из перекрещенного прямоугольника и еще полдюжины пересекающихся линий.
- Вот как, значит, - Лихо и второй рисунок тронул пальцами, и снова ничего не почувствовал. - Вот этот, на груди, ерунда полная: защищает от лис. А второй куда интереснее.
Прогуливаясь по комнатам, беседуя с огромным количеством людей, Лихо пытался за этим горько-сладким, невероятно интенсивным запахом, пропитавшим весь город, уловить гнилую плоть. Кто-то из этих достойных людей, брезгующих, дабы угодить Милю, водить дружбу с подобными Залесским, не брезгует однако человечиной. Еретики ли они, или же обычные люди, на которых нашло помрачение?
Проклятый запах сирени!
От сильных запахов Лихо всегда мутило, и мигрень начиналась. Подобное чувство вызывали у него обширные водоемы. Вроде и не было в его бурной биографии ничего с водой связано: сроду не топили его, и плавал он, надо сказать, неплохо. И все же, вода вызывала у него тошноту и головокружение, и проклятую мигрень. Особенно — море, необъятное и беспокойное. Именно поэтому пришлось ему в свое время отказаться от поездки через океан в Америку. Нет уж, когда научатся люди строить летательные аппараты, вот тогда он и прогуляется на другой конец света.
Как же проклятой сиренью пахло! А еще — духами генеральши Ивановой.
- Чудесный аромат, - сделал комплимент Лихо, мечтая оказаться как можно дальше от этой комнаты.
- Лёрижан коти, - разулыбалась генеральша, счастливая от похвалы. - Сделаны а Пари, ваше превосходительство. Не правда ли, тре манифик парфюм?
- Degoutant, - ответил Лихо с вымученной улыбкой.
Из-под пряного запаха духов пробивался знакомый запах гнилости и мертвечины. Кажется, он нашел покровителя «Длинной версты».
* * *
Сегодня к ужину приехала бабушка — Ефросинья Домовина, яга самая настоящая. Если мать свою Олимпиада немного опасалась, побаивалась ее властности, нетерпимости и нежелания — а также и полного неумения — выслушивать других, то бабка… бабка была ведьма из ведьм, и ничто другое для нее не существовало. Женщина, ведьмой рожденная, должна была служить одной только силе. Дозволяй того закон, и она жарила бы младенцев, усадив их на лопату и запихнув в печь. По счастью, желания Государя бабка чтила и правила соблюдала. А вот собственную внучку изжарила бы без малейшего колебания.
Жила она в лесу, на опушке, как яге и положено, в старой, трехсотлетней избе на закопченных курных ногах. Заказных подарков не признавала, все, что пользовала, делала сама: и яблочко наливное, и скатерть-самобранка, и сапоги-скороходы, которые надевала, если нужно было выбраться в город. По счастью, Загорск вызывал у Ефросиньи Домовиной глубокую неприязнь, и в городе она появлялась редко, а Олимпиаду в детстве нечасто отправляли в лес.
К тому времени, когда Олимпиада вернулась домой, бабка уже прибыла. Она сидела на диване и странно гляделась в своем косоклинном пестрядинном сарафане, в высокой сороке с повоем среди новенькой мебели, среди фотографий в серебряных рамках.
- Где это ты была, голубушка? - вместо приветствия спросила бабка, оглядывая Олимпиаду с ног до голову хмурым взглядом. - Кто же так выходит в траур-то? Белое нужно носить, нерасшитое. Понабрались у немчуры.
- Матушка, - мать тронула бабку за плечо. - Мы с этим делом покончим, обещаю вам. Вы скажите только, возьмете нашу Олимпиаду в помощницы?
Бабка поднялась, опираясь на суковатую клюку, в которой не было ни малейшей надобности, подошла к Олимпиаде и все ее оглядела, обнюхала. Того и гляди услышишь: «русский дух, русью пахнет».
- Негодящая у тебя девка, Акилинка, всегда я это говорила. По городу шляется, когда всякой вдове полагается голосить, глаза выплакивая.
- У меня… дела были, - тихо сказала Олимпиада, бесконечно робея перед бабкой.
- Да что за дела у тебя, баба ты неразумная? - старуха вернулась на диван, продолжая рассматривать неугодную внучку.
Узнав, что Олимпиада потеряла дар, что сделает она? В печи изжарит? Из дома прогонит? Обряды вершить начнет, надеясь этот самый дар вернуть?
- Пришли ее ко мне завтра в ночь, - решила бабка, закончив осмотр. - Там поглядим, на что она способна.
Так ужин и прошел. Ни мать, ни отец, ни вернувшийся со службы Мишка слова поперек старой Ефросиньи Домовиной сказать не смели. Власть ее в доме чувствовалась необычайная, она всегда была такова. Может быть, мать оттого и тиранила и мужа, и детей своих, что сама поперек родной матери слова сказать не смела.
Наконец тягостный ужин подошел к концу, и к этому моменту Олимпиаде казалось уже, что она упадет замертво. Воздуха не хватало. Пристальное внимание старой бабки ощущалось физически, точно цепкий старушечий взгляд общупал ее. Извинившись, сославшись на легкое нездоровье, Олимпиада поспешила в сад.
Луна взошла и осветила деревья и кустарники, готовые расцвести пионы — как помнила Олимпиада, сливочно-белые, пышно цветущую сирень. Запах этих цветов висел в воздухе, осязаемый, теплый. А из садика из-за забора тянуло мятой.
Подобрав юбку, впрочем, уже испорченную утром на реке, Олимпиада подошла к забору и заглянула поверх штакетин в соседний сад. Отшатнулась.
- Не хотел вас пугать, Олимпиада Потаповна, - сказал Лихо.
Он сидел на лавочке, которую прежде так любила сама Олимпиада, без сюртука — небрежно брошенного на крыльце — немного растрепанный, потирающий висок. Должно быть, ни у одной Олимпиады сегодняшний день вызвал головную боль.
- Вам надо лимонную цедру к вискам приложить, - посоветовала Олимпиада.
Лихо поднял голову, посмотрел прямо на нее, и глаза его зеркально сверкнули. Ясные глаза, чистые, тогда как самой Олимпиаде подступающая мигрень, вызванная то ли вездесущей сиренью, то ли визитом бабки, туманила взор. Мерещилось что-то чудное, в слова не облекаемое.
- Вы позволите? - отодвинув штакетину, Олимпиада протиснулась в дыру в заборе и склонилась над своим — когда-то своим — травным садом. - Еще можно заварить мяту с корицей. Есть у вас корица?
- Понятия не имею, - ответил Лихо, глядя на нее с легким удивлением.
- Почему вы не обзавелись слугой? - посетовала Олимпиада, ловко обрывая листья мяты, так что воздух сразу же наполнился свежим холодноватым ароматом.
- Я, Олимпиада Потаповна, чужих людей в своем доме недолюбливаю.
Ее Лихо, между тем, впустил, позволив хозяйничать на кухне. Сам, надев сюртук и поправил галстук, застыл в дверях. Олимпиада вскипятила на плите чайник, заварила листья мяты с парой кусков сахара и палочкой корицы, которую сыскала в шкафу, и протянула Лихо чашку.
- Выпейте. Голова должна пройти в скором времени.
- Благодарю вас, - кивнул Лихо и сделал глоток. Морщина на лбу разгладилась. Указав на лавку, сам он сел, облокотившись на старый, выскобленный стол.
Олимпиада сама неоднократно чистила этот стол ножом, ее приучили готовить, да и зачастую кухня использовалась заместо ведьмовской лаборатории. И снова все было по-прежнему, словно время застыло. Появилось странное желание перевесить сковороды и кастрюли, перебить половину посуды, сжечь этот рушник, присланный приятельницей-ведьмой из Киева.
- Знаете вы, Олимпиада Потаповна, генеральшу Иванову? - спросил вдруг Лихо.
Вопросы его обладали странным свойством: каждый из них ставил Олимпиаду в тупик. Они были неожиданны.
- Шапошно, Нестор Нимович. Когда-то, еще в отроческие годы, мы были подругами. Дар у нее был, но слабенький, а с такими матушка мне дружить отсоветовала. Потом Катерина вышла замуж за генерала Иванова, я же за Штерна, и тут нам стало прилично наносить друг другу визиты. В конце концов, матушка генерала сама ведьма, достаточно сильная и искусная. Но когда Миль стал нашим городским управителем…
Олимпиада осеклась.
- Продолжайте, - попросил Лихо.
- Глупости все это.
- На том дубе-сыродубе сидит птица-еретица, - Лихо отстучал ногтями по краю стола замысловатый ритм. - Видите ли, Олимпиада Потаповна, интерес у меня не праздный, а на некоторые вопросы жители Загорска мне отвечать не желают. Боятся, должно быть, что я их огненным мечом да пополам и разрублю. Вы меня боитесь?
Вопрос был достаточно неожиданный. Боялась ли Олимпиада члена Священного Синода, во власти которого была ее жизнь, как и жизнь любой русской ведьмы? Нет, ведь всякому известно, что Синод справедлив. Боялась ли она самого Лихо? Вот в нем, пожалуй, было нечто зловещее, было в принципе нечто помимо чина его и должности.
- И да, и нет, - ответила Олимпиада. Она всегда стремилась быть честной.
- Знаете вы ямской трактир «Длинная верста»?
- Знаю, - кивнула Олимпиада. - Штерн пытался его закрыть четырежды, дела там творились какие-то темные, но мне подробности неизвестны.
- Человечину там подавали, Олимпиада Потаповна, - сказал Лихо и, чуть склонив голову к плечу, ждал ее реакции.
- Вот значит как. А Екатерина Филипповна Иванова тут при чем?
Лихо улыбнулся.
- Внимательная вы женщина, Олимпиада Потаповна. - Генеральша тут при том, что мертвечиной от нее пахнет. От нее одной во всем высшем свете Загорска, что я сегодня имел удовольствие видеть.
- Так она… по-вашему, она, что же… еретица?
Олимпиада представила себе генеральшу, красивую, пусть и немного искусственной кукольной красотой. Всегда она была одета богато и модно, пусть и несколько безвкусно. Она была, что называется, пленительна, пусть и вульгарна. И представить ее поедающей человеческую плоть было странно. Впрочем, и Василия Штерна все считали человеком обаятельным, приятным, даром что ведьмак, а он…
- Может быть и еретица, - кивнул Лихо. - Во всяком случае, трактир пользуется покровительством у городских властей, и хозяин его обнаглел настолько, что ни Бога не боится, ни черта, ни Священного Синода.
- Но ведь… ересно же не выучишь так запросто? И потом… - Олимпиада запнулась. - Потом, разве еретик — не покойник?
- Попадались мне в Вятской губернии еретики вполне живые, - заметил Лихо. - Но вы в целом правы, Олимпиада Потаповна, и это-то и не дает мне покоя. Нюх у меня сильный, я едва ли ошибся. Во всяком случае, прежде вы за Екатериной Филипповной ничего не замечали?
Олимпиада покачала головой, и лишь спустя минуту спохватилась, что не очень-то вежливо это выглядит.
- Нет, Нестор Нимович, - ответила она поспешно. А потом и еще одно пришло ей на ум: поздно уже, а она в чужом доме, да еще и явилась без приглашения. А мать с бабкою, наверное, уже ищут ее, разозлившись. Олимпиада поднялась поспешно. - Я пойду, Нестор Нимович, если голова ваша прошла.
Лихо поднялся.
- Благодарю вас, Олимпиада Потаповна, за помощь. И, надеюсь, вы помните о своем обещании и поговорить завтра с барышней Лисецкой.
- Я… да, как вам будет угодно.
Лихо взял ее за руку и поцеловал тыльную сторону ладони горячими сухими губами, вызвав странное, почти потустороннее чувство. Жутко стало, точно в бездну глянула. Олимпиада отстранилась.
- Доброй ночи, Нестор Нимович.
- Доброй ночи, Олимпиада Потаповна.
* * *
Доброй ночь не была, это уж точно. Еще рассвет не наступил, едва-едва конь белый и всадник его тоже белый показались над лесом, касаясь копытами верхушек деревьев. Лихо поклонился им, и коню, и всаднику, и пробудился от стука в дверь. Пришлось вставать с неудобной, слишком мягкой для него, привычного к жесткой полати, перины, надевать халат и спускаться вниз.
На пороге стоял Мишка, дурной, всклокоченный, с фонарем в руке.
- Беда, Нестор Нимович! Савва-то Сторожок помер!
- Как помер? - спросил Лихо, впрочем и сам уже чуя ответ. Плохо помер, больно и стыдно.
- Повесился.
- На чем это он, позвольте Михайло Потапович узнать, в нашем остроге повесился?
Мишка развел руками.
- Подождите, я оденусь, - Лихо оставил Мишку внизу, быстро взбежал по лестнице и наскоро оделся. Впрочем, всегда он выглядел с иголочки, и сам бы захотел, а не растрепался. Поправив галстук так, чтобы хоть что-то сидело криво, Лихо спустился вниз. С подставки берестяной взял он зонт. Небо светлело, солнце уже поднималось над горизонтом, но чутье подсказывало, что скоро дождь пойдет. - Рассказывайте, Михайло Потапович.
Дело выходило странное, даже нелепое. Арестант повесился в камере при полицейском отделении на собственном поясе. Прицепил один его конец к крюку под потолком — на него прежде, пока здание не было электрофицировано, вешали лампу — на втором петлю сладил, на табурет залез и повесился. И это при том, что строжайшим образом осматривались все, в камеры попадавшие, отнимались у них пояса, шнурки, повязки, браслеты, даже крестик нательный снять могли. Нет, крестик при себе держать — дело святое, а вот шнурок от него изволь отдать. И как при всем этом мог на поясе повеситься хозяин ямского трактира — тут не мог ума приложить не только Лихо, давно отвыкший от русского разгильдяйства (в столице полицейская работа, в которой он принимал деятельное участие, была налажена справно), ни Мишка, ни даже дежурный. На нем лица не было, все краски схлынули, и одни только глаза остались, серые, испуганные. У дежурного была дочка на выданье и еще трое — мал-мала-маньше, и утрать он работу. Паника заполняла комнату, и смердела она побольше сирени, которой пропитался город.
- Рапорт, - коротко приказал Лихо и отправился осматривать камеру.
Тело трактирщика уже вытащили из петли, и он лежал на нарах в приличествующей мертвецу позе: прямой, с руками, на груди перекрещенными, с закрытыми глазами.
- Кто трогал тело? - спросил Лихо, оглядывая подчиненных. Люди в большинстве они были неплохие, но зачастую действовали, исходя из некоего абстрактного «блага», которое выше правды. Ничто не было выше правды, даже справедливость. - Кто из вас трогал тело?!
Голос Лихо не повышал, но этого и не требовалось. Его и так боялись, и боялись всегда, даже если не знали, что именно он из себя представляет. Вот и теперь — застыли, закаменели, потупились. В пол смотрят.
- Я жду, - сказал Лихо сухо.
- Н-никто, ваше превосходительство… - промямлил один из дежурных.
- Да что вы говорите? А это вот благолепие кто создал? - Лихо кивнул на тело.
- Ну так… висел он уже таким вот образом.
- То есть? - уточнил Лихо, озадаченный.
- Так и висел, - встрял второй дежурный. - Руки на груди скрестил, глаза закрыл, и в петлю влез. К смерти, должно быть, подготовился.
- Очень интересно… - Лихо склонился и осмотрел покойника внимательнее. - Из каких он? Христианин?
- Креститься и поклоны бить челом любил, - кивнул вконец осмелевший дежурный. - И божился через два слова. Но крещен, думается, не был. Иначе побоялся бы.
- Разденьте его, - распорядился Лихо.
Покойнику с трудом разогнули руки, расстегнули рубаху, и отпрянули. На посиневшей безволосой груди синими чернилами выведены были странные значки, штрихи и будто бы насечки. Один из дежурных перекрестился, второй забормотал заговор от злых сил.
- Тостефна, - Лихо коснулся рисунка, но силы в нем не почувствовал. - Угомонитесь, это всего лишь гальдрстав. Толку в него немного, если конечно какой-нибудь заезжий исландец не наложил все по-правилам. Часто тут у вас исландцы гостят?
Дежурные дружно замотали головами, но ближе так и не подошли. Зато Мишка склонился над телом ниже, внимательно изучая нанесенный рисунок.
- Здесь еще, Нестор Нимович.
Второй рисунок на ребрах с левой стороны состоял из перекрещенного прямоугольника и еще полдюжины пересекающихся линий.
- Вот как, значит, - Лихо и второй рисунок тронул пальцами, и снова ничего не почувствовал. - Вот этот, на груди, ерунда полная: защищает от лис. А второй куда интереснее.
