- Олимпиада Потаповна?
Лихо локоть ей предложил и замер. Руку Олимпиада приняла, чувствуя себя при том необыкновенно глупо. Что она здесь делает, в этом девичьем наряде, да еще в компании убийцы собственного мужа?
- Вам идет это платье, - сказал вдруг Лихо. - Хотя, дело не мое, конечно.
- Да, Нестор Нимович, не ваше, - согласилась Олимпиада. - Что за дела творятся, вы мне не объясните? Почему одна я вижу картину запустения, а стоит коснуться Мишки… Михайло Потаповича, и все вдруг выглядит совершенно по иному.
- У слепых лучше слух, у глухих — зрение, так почему бы вам, утратив магические силы, не обрести что-то взамен?
Объяснение было, что называется, притянуто за уши.
- Я еще и сны вижу странные, - ответила Олимпиада не без сарказма.
* * *
Михайло Потапович доложил, что осмотр дома Лиснецкой затягивается, поэтому на дознание Лихо поехал сам. Прислуга, одетая по-европейскому фасону — в черное платье, с кружевным фартуком, с наколкой (только подноса с шоколадом в руках не хватало) — провела его в гостиную. Минуту спустя появились супруги Ивановы, заметно нервничая.
- С чем вы пожаловали, Нестор Нимович? - заговорила генеральша. Муж ее, человек тихий, незаметный, невесть как дослужившийся до генерала, предпочитал молчать.
- Подозрения есть у Синода.
Садиться Лихо не стал. Стоял, прямой, худощавый, даже сухой, точно тонкая мертвая ветка. Это у него всегда хорошо выходило: пугать невесть чем, но до дрожи. Вроде тот же человек, спокойный, любезный, мягкий, а жуть берет.
Вот и генеральшу взял. Она побледнела, сцепила пальцы и невольно ссутулилась, что себе едва ли позволяла прежде. Села. Иванов встал за креслом супруги, руку ей на плечо положил.
- Что же за подозрения, Нестор Нимович? - нервно спросила генеральша.
- Знали вы, Петр Петрович, - обратился Лихо к генералу, нарочно игнорируя его жену, - чем промышляет покойный хозяин «Длинной версты»?
- Покойный? - ахнула генеральша.
- Нет, - сухим, бесцветным совершенно голосом ответил Иванов. - Откуда нам знать, Нестор Нимович? Мы и человека-то этого не знали. Что за «Длинная верста», позвольте узнать?
- Ямской трактир на окраине.
- Ну так мы не ямщики, ваше превосходительство.
Лихо скрестил руки на груди, переводя напряженный взгляд с генерала на жену его и обратно. Он слишком спокоен, она — на грани истерики. Оба чего-то боятся, оба — подавлены. Однако, давить бездоказательно у него права не было. Здесь бы, пожалуй, Дрёма помог, тайные мысли — по его части. Но случай был пока не тот, чтобы приглашать столичного профессора, ведущего психиатра в крошечный городишко меж Москвой и Тверью.
Одно Лихо понял точно: в смерти трактирщика генеральша не была повинна, она об этом даже не знала. Больше того, известие о смерти напугало ее. Боялась ли генеральша, женщина небольшого, надо сказать, ума, что и ее могут убить? Или же, опасалась остаться без обеда?
- Вы, Нестор Нимович, желаете нас обвинить в чем-то? - сухо спросил генерал.
- Нет, Петр Петрович. - покачал головой Лихо. - Пока. Лишь предупредить, что если вы, или супруга ваша, или кто-то из домочадцев в нарушение Государевых указов закусываете человеческой плотью…
- Довольно! - вскрикнула генеральша. - Да как вы только можете говорить?!… Да мы…
- Успокойся, Катерина! - повысил голос генерал, и прозвучало это неожиданно звучно, точно набат. Короткими крепкими пальцами он стиснул плечо жены. - Если нет у вас доказательств, господин Лихо, извольте впредь не докучать нам. Власть Синода над людьми не так велика, как вам бы хотелось.
- Власть Синода, Петр Петрович, над всеми одинакова, поскольку это — власть правды, - спокойно ответил Лихо. - И, надеюсь, вы это запомните. Доброго дня.
Лихо вышел, забрал у служанки шляпу с тростью, спустился вниз, прошел через залитый солнечным светом холл, и тут уловил слабый запах мертвечины. Такой же исходил от генеральши вчера вечером. Может быть, она и не еретичка, но укрывает кого-то, определенно. Лихо выглянул в окно, но увидел только неухоженный, бурно разросшийся сад, весь в белой пене сирени. Устроить бы в доме обыск, да генерал не позволит. Лихо хмыкнул досадливо.
Впрочем, одного он точно добился своим визитом: взбудоражил семейство Ивановых, заставил поволноваться. Как знать, не совершат ли они ошибку?
Отойдя от дома шагов на десять, завернув за угол, так что пышные кусты все той же сирени скрыли его от взгляда генерала и его домочадцев, Лихо подозвал городового.
- Следить за домом Иванова. Отрядить четверых, чтобы за каждой дверью наблюдали. Если кто выходит — сопровождать. Обо всех странностях докладывать немедленно.
- Так точно, ваше превосходительство! - ответил городовой, отдавая честь.
Лихо кивнул — больше своим мыслям, чем подчиненному — и пешком отправился в сторону полицейского управления.
И упырь, и еретик — это в одном городе как-то чересчур. Нет, жили они, и большими общинами, хотя собираться вместе подобным созданиям недосуг, это все равно что дюжине львов собраться в одном месте и глазеть на единственную тощую антилопу. Обычно подобные умруны держались отдельно друг от друга и старались соблюдать законы и правила. Вычислить их было легко, убить - и того проще. Воткнут в сердце кол, захоронят лицом вниз, и никакого Синода не потребуется. Лихо даже случалось как-то разбирать дело в отдаленной деревне и наказывать излишне ретивых сельчан за убийство умруна безобидного, перебивавшегося простой животной пищей. Странно было только, что истории эти то ли связаны, то ли не связаны.
И дом этот, который вдова Штерн видела почти развалиной, а все прочие — лишь не слишком ухоженным, но еще крепким. Сам Лихо на вещи смотрел вскользь, почти не запоминал, и мог только вспоминать хозяйку дома, девицу Лиснецкую. Немочная девица, бледная и несчастная. Но из тех, ему показалось, кто любит страдать, и лелеет свое несчастье. Следовало бы расспросить о ней Штерн, единственную, кто знал Лиснецкую в юные годы.
- Чаю мне, - велел Лихо, проходя в кабинет.
Полминуты спустя появилась Олимпиада Потаповна с подносом.
- Вы здесь? - удивился Лихо.
- Дома, Нестор Нимович, мне делать нечего, - невесело улыбнулась молодая женщина.
- Нет, это кстати, очень даже кстати. Расскажите мне о Лиснецкой.
- Я давно с ней не общалась, Нестор Нимович, - покачала головой женщина.
- Олимпиада Потаповна, вы, поверьте мне, самая осведомленная. Все соседи и знакомые, которых мы опросили, ничего толком рассказать не могут.
- Она была… - Олимпиада Потаповна нахмурилась. - Бойкая, пожалуй. Очень живая. Могла улизнуть на рассвете из дома, чтобы на рыбалку отправиться. А еще с парнями с обрыва прыгала. Знаете, на реке самый высокий обрыв? Вот оттуда и прыгала. Мать ее ругалась.
- Когда я встречался с барышней Лисецкой, мне показалось, что она… - Лихо попытался подобрать подходящее слово. - Подавлена. Даже раздавлена.
- Мне она сказала, что… - Олимпиада Потаповна прикусила на мгновение губу, забывшись. - «Овдовела, так и не венчавшись», вот что она сказала. Думаю, у нее был жених, который погиб. Ее отец, Прохор Егорович Лисецкий, был человек очень приятный, но… достаточно крутого нрава, я бы сказала. Если ему человек не нравился, тому немедленно отказывали от дома.
Она умолкла, выдержала паузу, а потом спросила осторожно:
- То, что я видела… это взаправду?
- Не знаю, Олимпиада Потаповна, - ответил Лихо честно. - Тут уж как вам будет угодно.
- Могу я помочь еще чем-то?
Оттенки ее чувств — целая палитра — видны были Лихо ясно: немного возбуждена, немного напугана, чем-то обрадована, чем-то удручена. Олимпиада Потаповна Штерн была не раба сильных страстей, как к примеру генеральша. Если бы чувства, владеющие Екатериной Филипповной, можно было перенести на холст, это бы было буйство алого, индиго, пронзительного желтого кадмия. Олимпиада Штерн была — полутона, мягкие переходы акварели.
- Благодарю за чай, Олимпиада Потаповна, - улыбнулся Лихо. - Я буду обращаться к вам за помощью, если позволите, но не сейчас. Сейчас у нас скучная сыскная работа. Обыски, дознания — рутина.
- Доброго дня, Нестор Нимович, - женщина поднялась и вышла, напоследок полыхнув зеленоватой досадой.
Лихо допил чаю и, вызвав к себе одного из курьеров, направил на телеграф, чтобы если получен будет ответ из Москвы, от Шуликуна, не упустить его, получить немедленно. Лихо надеялся, что ответ этот прояснит дела, а не запутает их еще больше.
* * *
Мать была в гневе, даже ударила Олимпиаду наотмашь, разбив ей нижнюю губу. Ну как же, сбежала, бросилась в полицейский участок! Уже весь город знает, что Олимпиада Штерн завела нежную дружбу с убийцей своего мужа. Слухи поползли, что семье Залесских есть, что от Синода скрыть, вот и подослали они дочь. Та доброй дружбой с почтенным членом Синода и воспользуется, когда потребуется.
Олимпиада стояла прямо, глядела тоже прямо, и видела перед собой календарь с плохонькой репродукцией Васнецова. Бурю нужно было просто пережить. Может быть, из дома сбежать? Перетерпеть, надеть сарафан — синий, косоклинный, украшенных красными лентами и золотой тесьмой — и бежать. В Тверь, или в Москву, или в сам Петербург?
От сарафана пахло нафталином. Казалось бы, потомственная ведьма могла бы найти и более колдовской способ: апельсиновые корки, сухие веточки лаванды, табак. Мать отчего-то предана была нафталину, закупала его мешками, и раскладывала в сундуках и шкафах, отчего вещи, вынутые после долгого хранения, приходилось выносить из дома и развешивать на воздухе, чтобы хоть немного проветрить. От рубахи нафталином пахло, и от передника с незамысловатой вышивкой — ее когда-то в детстве сделала сама Олимпиада, еще неумело, немного смешно. Сапожки были тесные, не по ноге, но хорошо, хоть не в лаптях пришлось к бабке идти.
Отступив на шаг, мать оглядела Олимпиаду, потом только заметила капельку крови на губе, уже успевшую запечься, и принялась стирать, вызывая еще большую боль. Наконец мать отошла, разглядывая дочь, обряженную точно на маскарадный бал — в народный костюм, который одни только ведьмы в этих краях и носили.
- Тебе за огнем идти, - сказала наконец мать ритуальную фразу, и махнула платком.
Стемнело, и улицы уже наполнились вечерней прохладой. Стыло было, и гроза шла откуда-то из-за гор. Горы эти, смешные — холмы, не горы — закрывали горизонт, а с другой стороны чернел лес. Можно было бежать, хотя в сарафане Олимпиада себя чувствовала глупо, и совершенно не представляла, как появится в этаком виде в Твери или в Москве. Да и, по правде сказать, деваться некуда.
Сирень пахла почти невыносимо, голова кружилась.
Олимпиада пошла в сторону леса, в голове прокручивая предстоящий нелегкий разговор с бабкой. Изжарит, выпорет? Или еще какой-нибудь придумает способ наказать провинившуюся внучку. Стыд-то какой! Двунадесятая ведьма в роду дар утратила, а наследников-то нет! И ведь всякому известно, что не-ведьма ведьму не родит.
Олимпиада прикусила губу, не обращая внимания на боль. Что за глупости! Можно подумать, кроме колдовских сил больше и нет ничего в мире? Ну да, сны странные, будто бы вещие, а еще — видения, которые никому больше не доступны. Лихо ей поверил, но в иных делах и весь священный Синод ведьмам не указ.
Как же сирень пахнет! Сладко-горько, удушливо, словно поставили огромный букет в крошечной комнате, и все окна-двери закрыли. И ветра нет, ни одна веточка не колышется.
Олимпиада миновала центр города, прошла торговой стороной мимо закрытых на ночь лавок, мимо будки городового. Редкие прохожие провожали ее безразличными взглядами. Подумаешь, ведьма к ведьме на поклон идет.
Вот так же шла Олимпиада и в отрочестве, когда было ей лет двенадцать, и дар горел неровно. Помело ее едва слушалось, огоньки не горели, зайцем обернуться — три раза через пенек прыгать приходилось, а когда назад оборачивалась, все время хвостик оставался и по три дня сходил. Но она шла, наряженная в сарафан, простоволосая, босая, миновала с замиранием сердца темный лес и назад воротилась, неся на шесте волчий череп с огнем в глазах. И так была горда собой, что после недели две кичилась перед былыми подругами, все связи с ними порвала, и уже не восстановила толком. Раскланивались при встрече, улыбались скупо. Завидовали ей тогда? Побаивались? Носили при себе ветку бузины, чтобы уберечься от дурного глаза и злых сил?
Запах сирени стал совсем невыносим, и показалось вдруг, что она повсюду.
Она и была повсюду. Олимпиада обнаружила вдруг, что не видит, куда идти. Кругом была только белая пена цветущей сирени, плотные ее заросли, под ногами — земля, а над головой — затянутое тучами неподвижное небо. И хотя ни единого ветерка не было, ветки сирени покачивались и тянулись к ней, точно руки. Вот одна ухватила Олимпиаду за косу, сразу несколько — за подол сарафана, а еще одна ударила по лицу, оставив зудящий след, словно бы не сирень это, а крапива.
- Сзаду пень да колода, нам путь да дорога, - пробормотала Олимпиада, но сирень не расступилась, и морок — если то был он — не пропал. Дороги нигде видно не было. - Я за рекой, ты за другой, нам не встретиться с тобой.
Заговор от покойника тоже не сработал, а цветы только злее стали. Вверх взметнулся целый ворох мелких белых цветов и бросился в лицо Олимпиады, норовя забить ей нос, рот, запорошить глаза. Пришлось закрыть лицо передником, а потом и вовсе снять его и сверху накрыться вместо платка.
Сирень становилась все злее, но и Олимпиада не стала оставаться в долгу. Она отмахнулся от цветов, оттолкнула ветки, одну переломила, и в лицо ей плеснулась горячая кровь. Сирень истекала ею, точно живое существо, и запах цветов и крови сделался почти невыносим. Вот ветка хлестнула Олимпиаду по затылку, а еще одна — втрое толще — ударила поперек живота, заставляя согнуться пополам. Олимпиада упала на колени, бормоча беспомощно совсем уж неуместное: «С лесу пришло, на лес пойди, с ветру пришло, на ветер поди, с народу пришло, на народ поди».
Жар опалил затылок, и, как показалось Олимпиаде, косу ей срезал. Вниз посыпались мелкие ветки и сухие цветки. Под ладонями оказались деревянные мостки, и водой потянуло, тиной, гнильцой. Олимпиада подняла голову и увидела совсем близко в свете фонаря желтые кубышки. И ветки сирени, которые осыпаются в воду и вопреки всему идут на дно, точно железные.
- Поднимайтесь, - Лихо сжал ее локоть, заставляя встать.
Олимпиада покачнулась, глянула на него и зажмурилась. Огненный меч — на плеть больше похож, на вытянутый язык огня, с мечом ничего общего — отражался в серебристых зеркальных глазах члена Священного Синода, и страшен он был в эту минуту, хотя и нелеп в чем-то. Волосы его растрепались, в них запутались цветы и ветки, на левой скуле царапина, также серебром поблескивает, костюм щегольской измят и испачкан, воротник будто бы обожжен. Нелеп и страшен.
Олимпиада зажмурилась.
- У вас кровь, - Лихо принялся вытирать, не спросясь, лицо ее платком. - Вы глаза-то откройте, Олимпиада. Я вам зла не желаю.
- Кровь не моя, - тихо сказала Олимпиада.
- На щеке — ваша, - удовлетворенно, словно кровь эта очень ему нравилась, сказал Лихо. - И на губе. Это вас так матушка разукрасила?
Олимпиада открыла наконец глаза.
Лихо локоть ей предложил и замер. Руку Олимпиада приняла, чувствуя себя при том необыкновенно глупо. Что она здесь делает, в этом девичьем наряде, да еще в компании убийцы собственного мужа?
- Вам идет это платье, - сказал вдруг Лихо. - Хотя, дело не мое, конечно.
- Да, Нестор Нимович, не ваше, - согласилась Олимпиада. - Что за дела творятся, вы мне не объясните? Почему одна я вижу картину запустения, а стоит коснуться Мишки… Михайло Потаповича, и все вдруг выглядит совершенно по иному.
- У слепых лучше слух, у глухих — зрение, так почему бы вам, утратив магические силы, не обрести что-то взамен?
Объяснение было, что называется, притянуто за уши.
- Я еще и сны вижу странные, - ответила Олимпиада не без сарказма.
* * *
Михайло Потапович доложил, что осмотр дома Лиснецкой затягивается, поэтому на дознание Лихо поехал сам. Прислуга, одетая по-европейскому фасону — в черное платье, с кружевным фартуком, с наколкой (только подноса с шоколадом в руках не хватало) — провела его в гостиную. Минуту спустя появились супруги Ивановы, заметно нервничая.
- С чем вы пожаловали, Нестор Нимович? - заговорила генеральша. Муж ее, человек тихий, незаметный, невесть как дослужившийся до генерала, предпочитал молчать.
- Подозрения есть у Синода.
Садиться Лихо не стал. Стоял, прямой, худощавый, даже сухой, точно тонкая мертвая ветка. Это у него всегда хорошо выходило: пугать невесть чем, но до дрожи. Вроде тот же человек, спокойный, любезный, мягкий, а жуть берет.
Вот и генеральшу взял. Она побледнела, сцепила пальцы и невольно ссутулилась, что себе едва ли позволяла прежде. Села. Иванов встал за креслом супруги, руку ей на плечо положил.
- Что же за подозрения, Нестор Нимович? - нервно спросила генеральша.
- Знали вы, Петр Петрович, - обратился Лихо к генералу, нарочно игнорируя его жену, - чем промышляет покойный хозяин «Длинной версты»?
- Покойный? - ахнула генеральша.
- Нет, - сухим, бесцветным совершенно голосом ответил Иванов. - Откуда нам знать, Нестор Нимович? Мы и человека-то этого не знали. Что за «Длинная верста», позвольте узнать?
- Ямской трактир на окраине.
- Ну так мы не ямщики, ваше превосходительство.
Лихо скрестил руки на груди, переводя напряженный взгляд с генерала на жену его и обратно. Он слишком спокоен, она — на грани истерики. Оба чего-то боятся, оба — подавлены. Однако, давить бездоказательно у него права не было. Здесь бы, пожалуй, Дрёма помог, тайные мысли — по его части. Но случай был пока не тот, чтобы приглашать столичного профессора, ведущего психиатра в крошечный городишко меж Москвой и Тверью.
Одно Лихо понял точно: в смерти трактирщика генеральша не была повинна, она об этом даже не знала. Больше того, известие о смерти напугало ее. Боялась ли генеральша, женщина небольшого, надо сказать, ума, что и ее могут убить? Или же, опасалась остаться без обеда?
- Вы, Нестор Нимович, желаете нас обвинить в чем-то? - сухо спросил генерал.
- Нет, Петр Петрович. - покачал головой Лихо. - Пока. Лишь предупредить, что если вы, или супруга ваша, или кто-то из домочадцев в нарушение Государевых указов закусываете человеческой плотью…
- Довольно! - вскрикнула генеральша. - Да как вы только можете говорить?!… Да мы…
- Успокойся, Катерина! - повысил голос генерал, и прозвучало это неожиданно звучно, точно набат. Короткими крепкими пальцами он стиснул плечо жены. - Если нет у вас доказательств, господин Лихо, извольте впредь не докучать нам. Власть Синода над людьми не так велика, как вам бы хотелось.
- Власть Синода, Петр Петрович, над всеми одинакова, поскольку это — власть правды, - спокойно ответил Лихо. - И, надеюсь, вы это запомните. Доброго дня.
Лихо вышел, забрал у служанки шляпу с тростью, спустился вниз, прошел через залитый солнечным светом холл, и тут уловил слабый запах мертвечины. Такой же исходил от генеральши вчера вечером. Может быть, она и не еретичка, но укрывает кого-то, определенно. Лихо выглянул в окно, но увидел только неухоженный, бурно разросшийся сад, весь в белой пене сирени. Устроить бы в доме обыск, да генерал не позволит. Лихо хмыкнул досадливо.
Впрочем, одного он точно добился своим визитом: взбудоражил семейство Ивановых, заставил поволноваться. Как знать, не совершат ли они ошибку?
Отойдя от дома шагов на десять, завернув за угол, так что пышные кусты все той же сирени скрыли его от взгляда генерала и его домочадцев, Лихо подозвал городового.
- Следить за домом Иванова. Отрядить четверых, чтобы за каждой дверью наблюдали. Если кто выходит — сопровождать. Обо всех странностях докладывать немедленно.
- Так точно, ваше превосходительство! - ответил городовой, отдавая честь.
Лихо кивнул — больше своим мыслям, чем подчиненному — и пешком отправился в сторону полицейского управления.
И упырь, и еретик — это в одном городе как-то чересчур. Нет, жили они, и большими общинами, хотя собираться вместе подобным созданиям недосуг, это все равно что дюжине львов собраться в одном месте и глазеть на единственную тощую антилопу. Обычно подобные умруны держались отдельно друг от друга и старались соблюдать законы и правила. Вычислить их было легко, убить - и того проще. Воткнут в сердце кол, захоронят лицом вниз, и никакого Синода не потребуется. Лихо даже случалось как-то разбирать дело в отдаленной деревне и наказывать излишне ретивых сельчан за убийство умруна безобидного, перебивавшегося простой животной пищей. Странно было только, что истории эти то ли связаны, то ли не связаны.
И дом этот, который вдова Штерн видела почти развалиной, а все прочие — лишь не слишком ухоженным, но еще крепким. Сам Лихо на вещи смотрел вскользь, почти не запоминал, и мог только вспоминать хозяйку дома, девицу Лиснецкую. Немочная девица, бледная и несчастная. Но из тех, ему показалось, кто любит страдать, и лелеет свое несчастье. Следовало бы расспросить о ней Штерн, единственную, кто знал Лиснецкую в юные годы.
- Чаю мне, - велел Лихо, проходя в кабинет.
Полминуты спустя появилась Олимпиада Потаповна с подносом.
- Вы здесь? - удивился Лихо.
- Дома, Нестор Нимович, мне делать нечего, - невесело улыбнулась молодая женщина.
- Нет, это кстати, очень даже кстати. Расскажите мне о Лиснецкой.
- Я давно с ней не общалась, Нестор Нимович, - покачала головой женщина.
- Олимпиада Потаповна, вы, поверьте мне, самая осведомленная. Все соседи и знакомые, которых мы опросили, ничего толком рассказать не могут.
- Она была… - Олимпиада Потаповна нахмурилась. - Бойкая, пожалуй. Очень живая. Могла улизнуть на рассвете из дома, чтобы на рыбалку отправиться. А еще с парнями с обрыва прыгала. Знаете, на реке самый высокий обрыв? Вот оттуда и прыгала. Мать ее ругалась.
- Когда я встречался с барышней Лисецкой, мне показалось, что она… - Лихо попытался подобрать подходящее слово. - Подавлена. Даже раздавлена.
- Мне она сказала, что… - Олимпиада Потаповна прикусила на мгновение губу, забывшись. - «Овдовела, так и не венчавшись», вот что она сказала. Думаю, у нее был жених, который погиб. Ее отец, Прохор Егорович Лисецкий, был человек очень приятный, но… достаточно крутого нрава, я бы сказала. Если ему человек не нравился, тому немедленно отказывали от дома.
Она умолкла, выдержала паузу, а потом спросила осторожно:
- То, что я видела… это взаправду?
- Не знаю, Олимпиада Потаповна, - ответил Лихо честно. - Тут уж как вам будет угодно.
- Могу я помочь еще чем-то?
Оттенки ее чувств — целая палитра — видны были Лихо ясно: немного возбуждена, немного напугана, чем-то обрадована, чем-то удручена. Олимпиада Потаповна Штерн была не раба сильных страстей, как к примеру генеральша. Если бы чувства, владеющие Екатериной Филипповной, можно было перенести на холст, это бы было буйство алого, индиго, пронзительного желтого кадмия. Олимпиада Штерн была — полутона, мягкие переходы акварели.
- Благодарю за чай, Олимпиада Потаповна, - улыбнулся Лихо. - Я буду обращаться к вам за помощью, если позволите, но не сейчас. Сейчас у нас скучная сыскная работа. Обыски, дознания — рутина.
- Доброго дня, Нестор Нимович, - женщина поднялась и вышла, напоследок полыхнув зеленоватой досадой.
Лихо допил чаю и, вызвав к себе одного из курьеров, направил на телеграф, чтобы если получен будет ответ из Москвы, от Шуликуна, не упустить его, получить немедленно. Лихо надеялся, что ответ этот прояснит дела, а не запутает их еще больше.
* * *
Мать была в гневе, даже ударила Олимпиаду наотмашь, разбив ей нижнюю губу. Ну как же, сбежала, бросилась в полицейский участок! Уже весь город знает, что Олимпиада Штерн завела нежную дружбу с убийцей своего мужа. Слухи поползли, что семье Залесских есть, что от Синода скрыть, вот и подослали они дочь. Та доброй дружбой с почтенным членом Синода и воспользуется, когда потребуется.
Олимпиада стояла прямо, глядела тоже прямо, и видела перед собой календарь с плохонькой репродукцией Васнецова. Бурю нужно было просто пережить. Может быть, из дома сбежать? Перетерпеть, надеть сарафан — синий, косоклинный, украшенных красными лентами и золотой тесьмой — и бежать. В Тверь, или в Москву, или в сам Петербург?
От сарафана пахло нафталином. Казалось бы, потомственная ведьма могла бы найти и более колдовской способ: апельсиновые корки, сухие веточки лаванды, табак. Мать отчего-то предана была нафталину, закупала его мешками, и раскладывала в сундуках и шкафах, отчего вещи, вынутые после долгого хранения, приходилось выносить из дома и развешивать на воздухе, чтобы хоть немного проветрить. От рубахи нафталином пахло, и от передника с незамысловатой вышивкой — ее когда-то в детстве сделала сама Олимпиада, еще неумело, немного смешно. Сапожки были тесные, не по ноге, но хорошо, хоть не в лаптях пришлось к бабке идти.
Отступив на шаг, мать оглядела Олимпиаду, потом только заметила капельку крови на губе, уже успевшую запечься, и принялась стирать, вызывая еще большую боль. Наконец мать отошла, разглядывая дочь, обряженную точно на маскарадный бал — в народный костюм, который одни только ведьмы в этих краях и носили.
- Тебе за огнем идти, - сказала наконец мать ритуальную фразу, и махнула платком.
Стемнело, и улицы уже наполнились вечерней прохладой. Стыло было, и гроза шла откуда-то из-за гор. Горы эти, смешные — холмы, не горы — закрывали горизонт, а с другой стороны чернел лес. Можно было бежать, хотя в сарафане Олимпиада себя чувствовала глупо, и совершенно не представляла, как появится в этаком виде в Твери или в Москве. Да и, по правде сказать, деваться некуда.
Сирень пахла почти невыносимо, голова кружилась.
Олимпиада пошла в сторону леса, в голове прокручивая предстоящий нелегкий разговор с бабкой. Изжарит, выпорет? Или еще какой-нибудь придумает способ наказать провинившуюся внучку. Стыд-то какой! Двунадесятая ведьма в роду дар утратила, а наследников-то нет! И ведь всякому известно, что не-ведьма ведьму не родит.
Олимпиада прикусила губу, не обращая внимания на боль. Что за глупости! Можно подумать, кроме колдовских сил больше и нет ничего в мире? Ну да, сны странные, будто бы вещие, а еще — видения, которые никому больше не доступны. Лихо ей поверил, но в иных делах и весь священный Синод ведьмам не указ.
Как же сирень пахнет! Сладко-горько, удушливо, словно поставили огромный букет в крошечной комнате, и все окна-двери закрыли. И ветра нет, ни одна веточка не колышется.
Олимпиада миновала центр города, прошла торговой стороной мимо закрытых на ночь лавок, мимо будки городового. Редкие прохожие провожали ее безразличными взглядами. Подумаешь, ведьма к ведьме на поклон идет.
Вот так же шла Олимпиада и в отрочестве, когда было ей лет двенадцать, и дар горел неровно. Помело ее едва слушалось, огоньки не горели, зайцем обернуться — три раза через пенек прыгать приходилось, а когда назад оборачивалась, все время хвостик оставался и по три дня сходил. Но она шла, наряженная в сарафан, простоволосая, босая, миновала с замиранием сердца темный лес и назад воротилась, неся на шесте волчий череп с огнем в глазах. И так была горда собой, что после недели две кичилась перед былыми подругами, все связи с ними порвала, и уже не восстановила толком. Раскланивались при встрече, улыбались скупо. Завидовали ей тогда? Побаивались? Носили при себе ветку бузины, чтобы уберечься от дурного глаза и злых сил?
Запах сирени стал совсем невыносим, и показалось вдруг, что она повсюду.
Она и была повсюду. Олимпиада обнаружила вдруг, что не видит, куда идти. Кругом была только белая пена цветущей сирени, плотные ее заросли, под ногами — земля, а над головой — затянутое тучами неподвижное небо. И хотя ни единого ветерка не было, ветки сирени покачивались и тянулись к ней, точно руки. Вот одна ухватила Олимпиаду за косу, сразу несколько — за подол сарафана, а еще одна ударила по лицу, оставив зудящий след, словно бы не сирень это, а крапива.
- Сзаду пень да колода, нам путь да дорога, - пробормотала Олимпиада, но сирень не расступилась, и морок — если то был он — не пропал. Дороги нигде видно не было. - Я за рекой, ты за другой, нам не встретиться с тобой.
Заговор от покойника тоже не сработал, а цветы только злее стали. Вверх взметнулся целый ворох мелких белых цветов и бросился в лицо Олимпиады, норовя забить ей нос, рот, запорошить глаза. Пришлось закрыть лицо передником, а потом и вовсе снять его и сверху накрыться вместо платка.
Сирень становилась все злее, но и Олимпиада не стала оставаться в долгу. Она отмахнулся от цветов, оттолкнула ветки, одну переломила, и в лицо ей плеснулась горячая кровь. Сирень истекала ею, точно живое существо, и запах цветов и крови сделался почти невыносим. Вот ветка хлестнула Олимпиаду по затылку, а еще одна — втрое толще — ударила поперек живота, заставляя согнуться пополам. Олимпиада упала на колени, бормоча беспомощно совсем уж неуместное: «С лесу пришло, на лес пойди, с ветру пришло, на ветер поди, с народу пришло, на народ поди».
Жар опалил затылок, и, как показалось Олимпиаде, косу ей срезал. Вниз посыпались мелкие ветки и сухие цветки. Под ладонями оказались деревянные мостки, и водой потянуло, тиной, гнильцой. Олимпиада подняла голову и увидела совсем близко в свете фонаря желтые кубышки. И ветки сирени, которые осыпаются в воду и вопреки всему идут на дно, точно железные.
- Поднимайтесь, - Лихо сжал ее локоть, заставляя встать.
Олимпиада покачнулась, глянула на него и зажмурилась. Огненный меч — на плеть больше похож, на вытянутый язык огня, с мечом ничего общего — отражался в серебристых зеркальных глазах члена Священного Синода, и страшен он был в эту минуту, хотя и нелеп в чем-то. Волосы его растрепались, в них запутались цветы и ветки, на левой скуле царапина, также серебром поблескивает, костюм щегольской измят и испачкан, воротник будто бы обожжен. Нелеп и страшен.
Олимпиада зажмурилась.
- У вас кровь, - Лихо принялся вытирать, не спросясь, лицо ее платком. - Вы глаза-то откройте, Олимпиада. Я вам зла не желаю.
- Кровь не моя, - тихо сказала Олимпиада.
- На щеке — ваша, - удовлетворенно, словно кровь эта очень ему нравилась, сказал Лихо. - И на губе. Это вас так матушка разукрасила?
Олимпиада открыла наконец глаза.
