Лихо ее рассматривал. На Олимпиаду многие глазели, видать, красивая уродилась. Тот же шельмец-воришка в поезде. Но у Лихо взгляд был другой. Тут и слов не подобрать. И от этого взгляда Олимпиада смутилась больше, чем от похотливого рассматривания, которым всякий раз удостаивали ее приятели мужа.
- Вы в порядке, - удовлетворенно кивнул Лихо. - Не злитесь только, нет ничего хуже злой ведьмы.
- Я не ведьма больше, - напомнила Олимпиада.
- Вам, конечно, лучше знать, - усмехнулся Лихо.
И то верно, с кем она спорит? Священный Синод на ведьмах собаку съел, и не одну.
Олимпиада огляделась, но теперь, когда огненный меч исчез — он, а вовсе не фонарь освещал затону — видно было плохо. Небо затянули тучи, вдалеке пророкотал первый раскат грома, и спустя полминуты хлынул теплый весенний дождь, застучал по земле, по веткам, по спокойной воде затоны.
- Идемте отсюда, - Лихо взял Олимпиаду за локоть и потянул за собой вверх по влажному склону.
Сарафан был длинный, она в нем путалась, поскальзывалась, а неудобные сапожки вязли в грязи. Наконец, когда выбрались на верхнюю кромку обрыва, оказалось, что дождь разошелся не на шутку. Пришлось укрыться под раскидистой ивой, пережидая первый удар непогоды. Зябко стало, холодно. Лихо стянул сюртук, накинул его Олимпиаде на плечи, а сам замер, скрестив руки на груди.
- Спасибо, - сказала Олимпиада.
- Поняли вы, что произошло? - спросил Лихо.
Олимпиада покачала головой.
- Я к бабке своей шла, в лес. Ночь, тихо, безлюдно. И вдруг — сирень повсюду. И сирень эта… - прозвучало донельзя глупо. - Сирень эта на меня напала.
- Сирени, Олимпиада Потаповна, в городе куда больше, чем следует, - кивнул Лихо.
- Когда я сломала ветку, - продолжила Олимпиада, - та закровоточила.
- Хорошо, что вы целы.
- Хорошо, что вы оказались поблизости, - возразила Олимпиада. - А не то я бы, пожалуй, утонула.
Лихо на это промолчал. Дождь между тем немного притих, да и гроза стороной обошла город, и молнии сверкали уже где-то надо горами.
- Идемте, Олимпиада Потаповна, я вас домой отведу, - предложил Лихо.
- Нет! - слово это, короткое и хлесткое, вырвалось у Олимпиады непроизвольно. Она тут же пожалела. Слово это выдало весь ее страх, всю досаду, все нежелание возвращаться домой, или же идти к бабке. Хотелось здесь остаться, под деревом, а то и вовсе — сгинуть в омуте, присоединиться к глупой мавке Ненюфаре и ее подружкам.
- Прекратите! - Лихо стиснул до боли ее руку. Пальцы его были холодны и влажны от дождя. - Вот еще удумали! Который раз помышляете о самоубийстве? Тоже мне, горе нашли! Так, горюшко.
- Что вы как конек-горбунок? - разозлилась Олимпиада.
- Э, нет, Олимпиада Потаповна, это вы тут барышня кисейная, - Лихо стиснул ее руку, потянул ее за собой под мелкий, моросящий дождь. - Подумаешь, силу потеряли, матери испугались. Тоже мне беда!
- А что же? Скажете, беда, это недуг, или там смерть? - фыркнула Олимпиада.
- Ненависть, Олимпиада Потаповна, - сухо сказал Лихо. - Вот ненависть — настоящее несчастье, а все прочее можно так или иначе перенести.
- Я ведьма в десятом, а то и двадцатом поколении, - ответила Олимпиада, чуть задыхаясь из-за слишком быстрого шага. - Нам к ненависти не привыкать, жили и в те времена, когда жгли нас каленым железом, в проруби топили.
Лихо немного умерил свой шаг, повернул голову, краешком тонких губ улыбнулся — горько.
- Когда вас ненавидят, Олимпиада Потаповна, то это не беда. Всегда есть кто-то, кто любит вас. Куда страшнее, когда вы ненавидите. Как круг вокруг себя провели из этой ненависти, и она все сильнее сжимается, душит, пока совсем вас не уничтожит. Вот это беда. А вам, считайте, повезло.
С этим Олимпиада согласиться была не готова, но промолчала. Они прошли мимо ее дома, тихого, уснувшего. Мать и не тревожилась, должно быть, что с дочерью ее может случиться что-то по дороге. Ведьма через лес дорогу найдет. Поднявшись на крыльцо своего дома, Лихо толкнул дверь — и не запирает ее, хотя, чего бояться члену Синода, воров что ли? Руку ее выпустил.
Олимпиада замерла на пороге.
- Заходите, Олимпиада Потаповна, не стойте на сквозняке, - сказал Лихо спокойно. - Дамского платья не держу, но у меня халат есть китайский. Переоденьтесь, обсохните, а у меня дело есть.
Он взбежал по лестнице, вернулся спустя минуту со свертком ярко-зеленой ткани в руках, передал его Олимпиаде и вышел на улицу. Олимпиада так и замерла в недоумении.
* * *
Городовой, поставленный возле генеральского дома, отрапортовал, что все тихо, никто не выходил и подозрительной деятельности не замечено. Генерал в кабинете своем, через окно видать. Бессонница у него — частая гостья, об этом всем известно. Супруга его в саду, цветочками занята.
- Среди ночи? - удивился Лихо.
В этот момент из-за высокой ограды дома, из-за зарослей сирени, к которой Лихо относился теперь с недоверием, послышался громкий, отчаянный крик.
- Живо, всех созвать! - приказал Лихо, и сам первый побежал к воротам усадьбы.
Сад генеральский зарос сверх меры, и не одной только вредоносной сиренью. Были здесь и старые кусты боярышника, и калина, и розы, колючие, тянущие свои плети к окнам дома. Точно вся растительность сада взбунтовалась против хозяев дома. Виноград оплел его западный фасад, почти скрыв окна, и кое-где в его объятьях уже начала крошиться стена: облетела штукатурка, выпало несколько камней, стекло треснуло, водосток накренился. Свет уличных фонарей не попадал в сад из-за стены и густых зарослей, но по счастью, Лихо и в темноте видел отменно. И все же, он едва не споткнулся о корни, едва не угодил в глубокую яму, провал в земле, медленно осыпающийся вниз. Успел ухватиться за решетку окна, удержаться на краю.
Крик повторился.
- Помогите! О, Святые Угодники!
Голос несомненно принадлежал Екатерине Филипповне, генеральской жене, и была она в панике. Лихо аккуратно обогнул яму, продрался через плотно растущие кусты роз, исцарапав лицо и руки, и наткнулся на женщину. Она жалась к розам, выставив перед собой руки с зажатым в них нательным крестиком. Слабая была защита в руках женщины легкомысленной, пустой, ни во что не верящей пред надвигающейся на нее белой фигурой.
- Не моя вина! Не моя вина, Христом-Богом клянусь! - бормотала генеральша, и крестик дрожал в ее слабых руках.
- Именем Синода и Государя нашего стойте! - приказал Лихо и генеральшу задвинул за спину. Она вцепилась ему в плечи, едва не впилась зубами в него, вся дрожа от ужаса и бормоча что-то невнятное. Запах разрытой могилы стал невыносим.
Фигура между тем остановилась.
Это была обряженная в саван высокая, сухая старуха с растрепанными волосами, оскаленная, разъяренная, с голодным блеском в глазах. Саван ее был весь в комьях сырой земли, в ветках, цветочных лепестках, и в крови.
- Всяк дышащий да славит господа, - вежливо поприветствовал Лихо.
- И я хвалю, - процедила старуха, не имеющая возможности промолчать. - Кто таков будешь?
- Член Священного Всемудрствующего Синода, действительный статский советник Нестор Нимович Лихо.
- Лихо, стало быть, - старуха рассмеялась. - Ну и с чем ты в мой дом пожаловал?
- Остановить то, что вы творите, - спокойно ответил Лихо, следя между тем за каждым движением старухи, которая была проворна, и двигалась непристойными для ее почтенного возраста скачками. Как есть еретичка. - Для вас ведь покойный Сторожок держал в подполе запасы?
- Я, ваше превосходительство, зла никому не желала, - ехидно ответила старуха. - К живым не ходила, лежала себе смирно, и просила лишь важеского обращения. Если с кого и спрашивать, так это с дуры той несусветной, которую вы защищаете.
Лихо обернулся через плечо и посмотрел на генеральшу, руку ее сбросил.
- Что произошло?
- Померла я, - старуха хихикнула, - а силу-то свою никому не отдала. Эта дура-девка решила, я все ей передам, да и события ускорила. Подлила мне какой-то дряни в чай, а потом еще сидит у постели и ласково так увещевает: вы мне чертей своих сдайте, матушка. Шиш тебе, а не шиш!
И старуха расхохоталась.
Лихо вновь посмотрел на генеральшу. Женщина была напугана настолько, что едва соображала. Кажется, она и не собиралась никак оправдываться, юлить, возражать мертвой старухе. Впрочем, с мертвыми спорить глупо.
- Вы, сударыня, уйти пожелаете, или здесь остаться? - спросил Лихо, почтительно поклонившись.
Старуха-еретичка посмотрела на него с легким удивлением.
- Рубить с плеча не станешь, голубчик? Я вот погляжу, Штерна ты жалеть не стал.
- Я и вас не жалею, сударыня, - сухо ответил Лихо. - Но перед законом и людьми вы не виноваты, к чему вас наказывать? В страхе всех держать — не лучший метод. Вот невестка ваша свое получит, а вам выбирать.
- И что мне сделать надо, чтобы остаться? - старуха сощурилась подозрительно.
- Поклясться, что людям вы вредить не станете и удовольствуетесь той пищей, что на ночь вам ставят в горнице.
- Это ломтем хлеба что ли? - фыркнула еретичка.
- Именно так, - кивнул Лихо.
- Эх, скучища-то какая! - старуха покачала головой. - Людишкам не вредить, поедом их не есть.
- В противном случае, сударыня, вы будете похоронены на освещенной земле, лицом вниз, со связанными руками, и не будет вам выхода из могилы.
Еретичка задумалась ненадолго, на руки свои, костлявые, с острыми ногтями, посмотрела. Наконец кивнула.
- Эх, ваше превосходительство, пусть так!
Лихо вывел перепуганную генеральшу из сада и сдал ее городовому, а второго послал за генералом. Затем по приказу его был вырублен боярышник, окруживший неглубокую, провалившуюся могилу старухи. Городовые крестились и вполголоса кляли Екатерину Иванову, о которой еще утром по городу ходили разговоры скорее мечтательные. Старуха-еретичка, которую боярышник не выпускал из сада, стояла молча и следила за всем этим с нескрываемым удовлетворением. Клятву она принесла, возможно, не вполне искреннюю, но отправить ее на тот свет сейчас у Лихо повода не было, и поступать против правил Синода он считал неразумным. Как знать, может суд над генеральшей удовлетворит ее, сделает добрее, и правилам она будет следовать безукоснительно?
- Я, голубчик, подруженьку свою навещу, Ефросинью Домовину, - объявила старуха, когда путь был свободен. - Она, небось, обо мне волнуется, чай, давно не виделись. Там, коли понадоблюсь, и отыщешь.
Проводив еретичку взглядом, Лихо проследил за тем, как перепуганную генеральшу и мрачного ее супруга усаживают в закрытый полицейский возок, и отправился в управление.
* * *
На третий раз сон уже не стал подкидывать загадки. Олимпиада увидела бурную, вспученную реку, перекинутый через нее добела раскаленный железный мост, а на там берегу — густой черный лес. И человек нагой, худой, жуткий стоял на мосту и манил ее. От моста пар поднимался, жар, и металл обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Опустив же взгляд, Олимпиада обнаружила, что боса. Она отступила.
Проснулась. Села, разминая шею. Так и заснула в гостиной комнате, в кресле, заказанном Штерном из московских мастерских. Оно было сделано в стиле государыни Елизаветы, так-ту удобно, если не спать в нем, сворачивая себе шею. Олимпиада встала, плотнее кутаясь в шелковый китайский халат. Был он плотный, тяжелый, и весьма приятный наощупь. Сверху весь был расшит шелком — пионы, птицы какие-то, пагоды, а подкладка из тонкого хлопка ласкала, гладила полуобнаженную кожу. И все же, в нем Олимпиада чувствовала себя почти голой.
Уже рассвело. Выйдя на кухню, Олимпиада посмотрела через окно на родительский дом, но пробираться туда передумала. Нет уж, и в халате походит, не развалится.
В шкафу сыскалась банка кофе, оставшаяся еще с тех времен, когда Олимпиада по праву хозяйничала на этой кухне. В ней даже кофе не убавилась. Олимпиада сварила его целый кофейник, налила себе щедро полную кружку — такой бы квас пить, а не кофе — сахару положила куска три, и села к столу.
- Не люблю я кофе, - посетовал Лихо, входя на кухню. - Но без него, сегодня, похоже, не проживу.
Вид у него был потрепанный: на лице появились свежие царапины, одежда была в грязи, а кое-где и порвана, и тени под глазами. Лихо зевнул, налил себе кофе и опустился на лавку.
- Я вам, Олимпиада Потаповна, платье принес, - он выложил на стол сверток в хрусткой розовой бумаге, так запаковывали свои товары в лавках готового платья на торговой стороне.
Олимпиада покраснела.
- Не стоило… вы… - слов у нее не нашлось, ни чтобы возмутиться, ни чтобы поблагодарить.
- Не ходить же вам в халате, как басурманка! - хмыкнул Лихо. - Вам, Олимпиада Потаповна, безусловно к лицу, да только люди не поймут. Да и считайте это благодарностью за помощь.
- Какую помощь? - с подозрением уточнила Олимпиада, разворачивая сверток.
- Без вас я бы и на дом Лиснецкой не взглянул, и о сирени едва ли подумал.
Платье было светло-голубое, какое-то девичье. Вдове такое носить не пристало. Впрочем, не больше, чем старинный сарафан.
- Спасибо, - сказала Олимпиада. - У вас… у вас кровь на щеке.
Лихо пальцами тронул царапины и поморщился.
- Еретичку ловил.
- Поймали, Нестор Нимович? - Олимпиаде тут представилось, как борется он, вооруженный своей огненной плетью, против оскаленного чудовища. Картинка вышла былинная, несмотря на то, что сам по себе Лихо на былинного героя не тянул.
- Поймал и к бабке вашей отправил погостить, - усмехнулся Лихо. - А вот генеральша Иванова и, возможно, муж ее будут судимы за убийство бедной старухи Ивановой, удерживание ее беспокойного духа в саду дома, торговлю мертвецами, да и много что еще.
Некоторое время они молча пили кофе. Потом Лихо спросил:
- Что за вещие сны вам снятся, Олимпиада Потаповна?
- Глупости всякие, - попыталась уйти от ответа Олимпиада.
Лихо покачал головой.
- Что за сны?
Олимпиада тронула край стола, выскобленного, старого. Тесто на нем хорошо раскатывать.
- Река мне снится, огненная, бурлящая, мостик через нее железный, а на мосту стоит человек, худой и мертвый. И все ему несут — кто руку, кто ногу, кто кровь свою, человек все это принимает, а насытится не может.
Скрестив руки на груди, Лихо разглядывал потолок.
- Очень интересно…
Он хотел сказать еще что-то, но в дверь заколотили. Лихо со вздохом поднялся, вышел в сени, и вскоре оттуда послышался зычный рокот — Мишка. Олимпиада осторожно выглянула. Лихо пробежал глазами телеграмму и кивнул.
- И труп у нас, очередной, - отрапортовал Мишка, голову поднял, и Олимпиада едва успела укрыться за дверью. Еще не хватало, чтобы ее в чужом доме заметили!
- Богуславский Семен, это кто? - спросил Лихо.
- Письмоводитель, - удивленно ответил Мишка.
- Ясно. Богуславского в отделение отправить, а я на тело взгляну. Где оно?
- Как обычно, у реки.
Стукнула дверь, и Олимпиада вновь осталась одна.
Сперва она переоделась, и платье к ее смущению пришлось впору. Халат был сложен аккуратно и на столе оставлен. Затем Олимпиада прибралась, вытерла грязные следы в сенях, пыль кое-где смахнула. Постояла, раздумывая, что же делать. Домой идти? Бабка уже, должно быть, переполох устроила. А может и решила, раз внучка не дошла, значит не достойна ведьмой стать.
Олимпиада вышла в город и пошла, куда глаза глядят, рассматривая заросли сирени. Что ж тебя так много-то в этом году? Разрослась, голубушка! Но чтобы упыри облик сирени принимали… никогда такого не было.
- Вы в порядке, - удовлетворенно кивнул Лихо. - Не злитесь только, нет ничего хуже злой ведьмы.
- Я не ведьма больше, - напомнила Олимпиада.
- Вам, конечно, лучше знать, - усмехнулся Лихо.
И то верно, с кем она спорит? Священный Синод на ведьмах собаку съел, и не одну.
Олимпиада огляделась, но теперь, когда огненный меч исчез — он, а вовсе не фонарь освещал затону — видно было плохо. Небо затянули тучи, вдалеке пророкотал первый раскат грома, и спустя полминуты хлынул теплый весенний дождь, застучал по земле, по веткам, по спокойной воде затоны.
- Идемте отсюда, - Лихо взял Олимпиаду за локоть и потянул за собой вверх по влажному склону.
Сарафан был длинный, она в нем путалась, поскальзывалась, а неудобные сапожки вязли в грязи. Наконец, когда выбрались на верхнюю кромку обрыва, оказалось, что дождь разошелся не на шутку. Пришлось укрыться под раскидистой ивой, пережидая первый удар непогоды. Зябко стало, холодно. Лихо стянул сюртук, накинул его Олимпиаде на плечи, а сам замер, скрестив руки на груди.
- Спасибо, - сказала Олимпиада.
- Поняли вы, что произошло? - спросил Лихо.
Олимпиада покачала головой.
- Я к бабке своей шла, в лес. Ночь, тихо, безлюдно. И вдруг — сирень повсюду. И сирень эта… - прозвучало донельзя глупо. - Сирень эта на меня напала.
- Сирени, Олимпиада Потаповна, в городе куда больше, чем следует, - кивнул Лихо.
- Когда я сломала ветку, - продолжила Олимпиада, - та закровоточила.
- Хорошо, что вы целы.
- Хорошо, что вы оказались поблизости, - возразила Олимпиада. - А не то я бы, пожалуй, утонула.
Лихо на это промолчал. Дождь между тем немного притих, да и гроза стороной обошла город, и молнии сверкали уже где-то надо горами.
- Идемте, Олимпиада Потаповна, я вас домой отведу, - предложил Лихо.
- Нет! - слово это, короткое и хлесткое, вырвалось у Олимпиады непроизвольно. Она тут же пожалела. Слово это выдало весь ее страх, всю досаду, все нежелание возвращаться домой, или же идти к бабке. Хотелось здесь остаться, под деревом, а то и вовсе — сгинуть в омуте, присоединиться к глупой мавке Ненюфаре и ее подружкам.
- Прекратите! - Лихо стиснул до боли ее руку. Пальцы его были холодны и влажны от дождя. - Вот еще удумали! Который раз помышляете о самоубийстве? Тоже мне, горе нашли! Так, горюшко.
- Что вы как конек-горбунок? - разозлилась Олимпиада.
- Э, нет, Олимпиада Потаповна, это вы тут барышня кисейная, - Лихо стиснул ее руку, потянул ее за собой под мелкий, моросящий дождь. - Подумаешь, силу потеряли, матери испугались. Тоже мне беда!
- А что же? Скажете, беда, это недуг, или там смерть? - фыркнула Олимпиада.
- Ненависть, Олимпиада Потаповна, - сухо сказал Лихо. - Вот ненависть — настоящее несчастье, а все прочее можно так или иначе перенести.
- Я ведьма в десятом, а то и двадцатом поколении, - ответила Олимпиада, чуть задыхаясь из-за слишком быстрого шага. - Нам к ненависти не привыкать, жили и в те времена, когда жгли нас каленым железом, в проруби топили.
Лихо немного умерил свой шаг, повернул голову, краешком тонких губ улыбнулся — горько.
- Когда вас ненавидят, Олимпиада Потаповна, то это не беда. Всегда есть кто-то, кто любит вас. Куда страшнее, когда вы ненавидите. Как круг вокруг себя провели из этой ненависти, и она все сильнее сжимается, душит, пока совсем вас не уничтожит. Вот это беда. А вам, считайте, повезло.
С этим Олимпиада согласиться была не готова, но промолчала. Они прошли мимо ее дома, тихого, уснувшего. Мать и не тревожилась, должно быть, что с дочерью ее может случиться что-то по дороге. Ведьма через лес дорогу найдет. Поднявшись на крыльцо своего дома, Лихо толкнул дверь — и не запирает ее, хотя, чего бояться члену Синода, воров что ли? Руку ее выпустил.
Олимпиада замерла на пороге.
- Заходите, Олимпиада Потаповна, не стойте на сквозняке, - сказал Лихо спокойно. - Дамского платья не держу, но у меня халат есть китайский. Переоденьтесь, обсохните, а у меня дело есть.
Он взбежал по лестнице, вернулся спустя минуту со свертком ярко-зеленой ткани в руках, передал его Олимпиаде и вышел на улицу. Олимпиада так и замерла в недоумении.
* * *
Городовой, поставленный возле генеральского дома, отрапортовал, что все тихо, никто не выходил и подозрительной деятельности не замечено. Генерал в кабинете своем, через окно видать. Бессонница у него — частая гостья, об этом всем известно. Супруга его в саду, цветочками занята.
- Среди ночи? - удивился Лихо.
В этот момент из-за высокой ограды дома, из-за зарослей сирени, к которой Лихо относился теперь с недоверием, послышался громкий, отчаянный крик.
- Живо, всех созвать! - приказал Лихо, и сам первый побежал к воротам усадьбы.
Сад генеральский зарос сверх меры, и не одной только вредоносной сиренью. Были здесь и старые кусты боярышника, и калина, и розы, колючие, тянущие свои плети к окнам дома. Точно вся растительность сада взбунтовалась против хозяев дома. Виноград оплел его западный фасад, почти скрыв окна, и кое-где в его объятьях уже начала крошиться стена: облетела штукатурка, выпало несколько камней, стекло треснуло, водосток накренился. Свет уличных фонарей не попадал в сад из-за стены и густых зарослей, но по счастью, Лихо и в темноте видел отменно. И все же, он едва не споткнулся о корни, едва не угодил в глубокую яму, провал в земле, медленно осыпающийся вниз. Успел ухватиться за решетку окна, удержаться на краю.
Крик повторился.
- Помогите! О, Святые Угодники!
Голос несомненно принадлежал Екатерине Филипповне, генеральской жене, и была она в панике. Лихо аккуратно обогнул яму, продрался через плотно растущие кусты роз, исцарапав лицо и руки, и наткнулся на женщину. Она жалась к розам, выставив перед собой руки с зажатым в них нательным крестиком. Слабая была защита в руках женщины легкомысленной, пустой, ни во что не верящей пред надвигающейся на нее белой фигурой.
- Не моя вина! Не моя вина, Христом-Богом клянусь! - бормотала генеральша, и крестик дрожал в ее слабых руках.
- Именем Синода и Государя нашего стойте! - приказал Лихо и генеральшу задвинул за спину. Она вцепилась ему в плечи, едва не впилась зубами в него, вся дрожа от ужаса и бормоча что-то невнятное. Запах разрытой могилы стал невыносим.
Фигура между тем остановилась.
Это была обряженная в саван высокая, сухая старуха с растрепанными волосами, оскаленная, разъяренная, с голодным блеском в глазах. Саван ее был весь в комьях сырой земли, в ветках, цветочных лепестках, и в крови.
- Всяк дышащий да славит господа, - вежливо поприветствовал Лихо.
- И я хвалю, - процедила старуха, не имеющая возможности промолчать. - Кто таков будешь?
- Член Священного Всемудрствующего Синода, действительный статский советник Нестор Нимович Лихо.
- Лихо, стало быть, - старуха рассмеялась. - Ну и с чем ты в мой дом пожаловал?
- Остановить то, что вы творите, - спокойно ответил Лихо, следя между тем за каждым движением старухи, которая была проворна, и двигалась непристойными для ее почтенного возраста скачками. Как есть еретичка. - Для вас ведь покойный Сторожок держал в подполе запасы?
- Я, ваше превосходительство, зла никому не желала, - ехидно ответила старуха. - К живым не ходила, лежала себе смирно, и просила лишь важеского обращения. Если с кого и спрашивать, так это с дуры той несусветной, которую вы защищаете.
Лихо обернулся через плечо и посмотрел на генеральшу, руку ее сбросил.
- Что произошло?
- Померла я, - старуха хихикнула, - а силу-то свою никому не отдала. Эта дура-девка решила, я все ей передам, да и события ускорила. Подлила мне какой-то дряни в чай, а потом еще сидит у постели и ласково так увещевает: вы мне чертей своих сдайте, матушка. Шиш тебе, а не шиш!
И старуха расхохоталась.
Лихо вновь посмотрел на генеральшу. Женщина была напугана настолько, что едва соображала. Кажется, она и не собиралась никак оправдываться, юлить, возражать мертвой старухе. Впрочем, с мертвыми спорить глупо.
- Вы, сударыня, уйти пожелаете, или здесь остаться? - спросил Лихо, почтительно поклонившись.
Старуха-еретичка посмотрела на него с легким удивлением.
- Рубить с плеча не станешь, голубчик? Я вот погляжу, Штерна ты жалеть не стал.
- Я и вас не жалею, сударыня, - сухо ответил Лихо. - Но перед законом и людьми вы не виноваты, к чему вас наказывать? В страхе всех держать — не лучший метод. Вот невестка ваша свое получит, а вам выбирать.
- И что мне сделать надо, чтобы остаться? - старуха сощурилась подозрительно.
- Поклясться, что людям вы вредить не станете и удовольствуетесь той пищей, что на ночь вам ставят в горнице.
- Это ломтем хлеба что ли? - фыркнула еретичка.
- Именно так, - кивнул Лихо.
- Эх, скучища-то какая! - старуха покачала головой. - Людишкам не вредить, поедом их не есть.
- В противном случае, сударыня, вы будете похоронены на освещенной земле, лицом вниз, со связанными руками, и не будет вам выхода из могилы.
Еретичка задумалась ненадолго, на руки свои, костлявые, с острыми ногтями, посмотрела. Наконец кивнула.
- Эх, ваше превосходительство, пусть так!
Лихо вывел перепуганную генеральшу из сада и сдал ее городовому, а второго послал за генералом. Затем по приказу его был вырублен боярышник, окруживший неглубокую, провалившуюся могилу старухи. Городовые крестились и вполголоса кляли Екатерину Иванову, о которой еще утром по городу ходили разговоры скорее мечтательные. Старуха-еретичка, которую боярышник не выпускал из сада, стояла молча и следила за всем этим с нескрываемым удовлетворением. Клятву она принесла, возможно, не вполне искреннюю, но отправить ее на тот свет сейчас у Лихо повода не было, и поступать против правил Синода он считал неразумным. Как знать, может суд над генеральшей удовлетворит ее, сделает добрее, и правилам она будет следовать безукоснительно?
- Я, голубчик, подруженьку свою навещу, Ефросинью Домовину, - объявила старуха, когда путь был свободен. - Она, небось, обо мне волнуется, чай, давно не виделись. Там, коли понадоблюсь, и отыщешь.
Проводив еретичку взглядом, Лихо проследил за тем, как перепуганную генеральшу и мрачного ее супруга усаживают в закрытый полицейский возок, и отправился в управление.
* * *
На третий раз сон уже не стал подкидывать загадки. Олимпиада увидела бурную, вспученную реку, перекинутый через нее добела раскаленный железный мост, а на там берегу — густой черный лес. И человек нагой, худой, жуткий стоял на мосту и манил ее. От моста пар поднимался, жар, и металл обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Опустив же взгляд, Олимпиада обнаружила, что боса. Она отступила.
Проснулась. Села, разминая шею. Так и заснула в гостиной комнате, в кресле, заказанном Штерном из московских мастерских. Оно было сделано в стиле государыни Елизаветы, так-ту удобно, если не спать в нем, сворачивая себе шею. Олимпиада встала, плотнее кутаясь в шелковый китайский халат. Был он плотный, тяжелый, и весьма приятный наощупь. Сверху весь был расшит шелком — пионы, птицы какие-то, пагоды, а подкладка из тонкого хлопка ласкала, гладила полуобнаженную кожу. И все же, в нем Олимпиада чувствовала себя почти голой.
Уже рассвело. Выйдя на кухню, Олимпиада посмотрела через окно на родительский дом, но пробираться туда передумала. Нет уж, и в халате походит, не развалится.
В шкафу сыскалась банка кофе, оставшаяся еще с тех времен, когда Олимпиада по праву хозяйничала на этой кухне. В ней даже кофе не убавилась. Олимпиада сварила его целый кофейник, налила себе щедро полную кружку — такой бы квас пить, а не кофе — сахару положила куска три, и села к столу.
- Не люблю я кофе, - посетовал Лихо, входя на кухню. - Но без него, сегодня, похоже, не проживу.
Вид у него был потрепанный: на лице появились свежие царапины, одежда была в грязи, а кое-где и порвана, и тени под глазами. Лихо зевнул, налил себе кофе и опустился на лавку.
- Я вам, Олимпиада Потаповна, платье принес, - он выложил на стол сверток в хрусткой розовой бумаге, так запаковывали свои товары в лавках готового платья на торговой стороне.
Олимпиада покраснела.
- Не стоило… вы… - слов у нее не нашлось, ни чтобы возмутиться, ни чтобы поблагодарить.
- Не ходить же вам в халате, как басурманка! - хмыкнул Лихо. - Вам, Олимпиада Потаповна, безусловно к лицу, да только люди не поймут. Да и считайте это благодарностью за помощь.
- Какую помощь? - с подозрением уточнила Олимпиада, разворачивая сверток.
- Без вас я бы и на дом Лиснецкой не взглянул, и о сирени едва ли подумал.
Платье было светло-голубое, какое-то девичье. Вдове такое носить не пристало. Впрочем, не больше, чем старинный сарафан.
- Спасибо, - сказала Олимпиада. - У вас… у вас кровь на щеке.
Лихо пальцами тронул царапины и поморщился.
- Еретичку ловил.
- Поймали, Нестор Нимович? - Олимпиаде тут представилось, как борется он, вооруженный своей огненной плетью, против оскаленного чудовища. Картинка вышла былинная, несмотря на то, что сам по себе Лихо на былинного героя не тянул.
- Поймал и к бабке вашей отправил погостить, - усмехнулся Лихо. - А вот генеральша Иванова и, возможно, муж ее будут судимы за убийство бедной старухи Ивановой, удерживание ее беспокойного духа в саду дома, торговлю мертвецами, да и много что еще.
Некоторое время они молча пили кофе. Потом Лихо спросил:
- Что за вещие сны вам снятся, Олимпиада Потаповна?
- Глупости всякие, - попыталась уйти от ответа Олимпиада.
Лихо покачал головой.
- Что за сны?
Олимпиада тронула край стола, выскобленного, старого. Тесто на нем хорошо раскатывать.
- Река мне снится, огненная, бурлящая, мостик через нее железный, а на мосту стоит человек, худой и мертвый. И все ему несут — кто руку, кто ногу, кто кровь свою, человек все это принимает, а насытится не может.
Скрестив руки на груди, Лихо разглядывал потолок.
- Очень интересно…
Он хотел сказать еще что-то, но в дверь заколотили. Лихо со вздохом поднялся, вышел в сени, и вскоре оттуда послышался зычный рокот — Мишка. Олимпиада осторожно выглянула. Лихо пробежал глазами телеграмму и кивнул.
- И труп у нас, очередной, - отрапортовал Мишка, голову поднял, и Олимпиада едва успела укрыться за дверью. Еще не хватало, чтобы ее в чужом доме заметили!
- Богуславский Семен, это кто? - спросил Лихо.
- Письмоводитель, - удивленно ответил Мишка.
- Ясно. Богуславского в отделение отправить, а я на тело взгляну. Где оно?
- Как обычно, у реки.
Стукнула дверь, и Олимпиада вновь осталась одна.
Сперва она переоделась, и платье к ее смущению пришлось впору. Халат был сложен аккуратно и на столе оставлен. Затем Олимпиада прибралась, вытерла грязные следы в сенях, пыль кое-где смахнула. Постояла, раздумывая, что же делать. Домой идти? Бабка уже, должно быть, переполох устроила. А может и решила, раз внучка не дошла, значит не достойна ведьмой стать.
Олимпиада вышла в город и пошла, куда глаза глядят, рассматривая заросли сирени. Что ж тебя так много-то в этом году? Разрослась, голубушка! Но чтобы упыри облик сирени принимали… никогда такого не было.
