Поручик размеренно работал вёслами, и предрассветная зябкая свежесть приятно холодила кожу. Река была пустынна и тиха — ни плеска, ни птичьего голоса. Только негромкий шелест воды о борта лодки, почти неслышные шлепки ловко входящих в воду вёсел и песня уключин.
За спиной мужчины, на носу лодки кто-то сидел; Натан не оборачивался и не видел пассажира, но чувствовал его присутствие каждым гребком, затылком ощущал чужое дыхание. Однако наличие этого некто совсем не тревожило: Титов точно знал, как можно знать только во сне, что никакой опасности от такого соседства нет. Больше того, оно даже успокаивало и вселяло уверенность, и гребец мог не оглядываться на дорогу: этот, на носу, точно знал, куда нужно плыть, и следил за ходом лодки.
Вдруг плоскодонка слегка дёрнулась оттого, что пассажир на носу переместился. Глаза Натана накрыли тонкие, прохладные, явно девичьи ладони, остудившие горящие влажные виски, и мужчина рывком проснулся.
Открыв глаза, он едва не вскрикнул и не шарахнулся от неожиданности, обнаружив прямо перед лицом... нечто. Но быстро сообразил, что на его подушке попросту сидела некрупная трёхцветная кошка со слегка опалёнными усами. Мурлыка сосредоточенно обнюхивала спящего и даже не подумала прекратить занятие, когда объект интереса проснулся.
Кошка пахла рыбой, пылью и сыростью, а ещё она загораживала лицо мужчины от падающего из окна солнечного света, от которого кожа ещё была горячей.
— Так вот из-за кого мне такие затейливые видения являются, — со смешком проговорил Титов и осторожно почесал маленькую хищницу между ушами. Та тут же прижмурилась и замурлыкала, сотрясая подушку. — Или, напротив, ты всякую гадость отогнала? А, Мурка? — добавил мужчина и сел, откидывая одеяло.
С рассвета минула уже пара часов, и Натан счёл это хорошим знаком: случилось бы что срочное, его бы подняли раньше. Поручик ощущал себя, на удивление, выспавшимся, умиротворённым и крайне благодушным — не чета вчерашнему. Кошка отпускать человека не желала, тут же последовала за ним, боднула головой под локоть, поставив передние лапы мужчине на колено, и продолжила урчать как маленький дизель. Титов оказался слаб духом и подвержен кошачьему внушению, так что через несколько секунд хвостатая и, кажется, чрезвычайно блохастая живность нежилась у него на коленях, подставляя белое пузо.
Утро, помимо кошки, пахло блинами и чем-то сладким. И всё это было исключительно, до невозможности правильно, если вспомнить, какой сегодня день.
Восемнадцатого мая восемнадцатого года, семь лет назад, окончилась Великая война — самая страшная в истории человечества. Война, которая потребовала от огромной империи напряжения всех сил, унесла множество жизней — но всё же окончилась победой. Пусть она прошла далеко — там, на западе, — и, к счастью, не затронула родной земли, не чета Отечественной, и победа в ней не стала общенародным большим праздником. Но для тех, кто её прошёл, воспоминания были ещё слишком свежи. Каждый год в этот день поминали тех, кто не вернулся, чествовали тех, кто победил, проводили смотры войск и парады.
Титов, хоть на войне провёл лишь немногим больше полутора лет и до победы не дослужил, ощущал сопричастность к этой дате — не столько празднику, сколько дню памяти. Если имелась такая возможность, Натан брал выходной, посещал воинское кладбище, на котором покоился отец, ставил свечку в полковой часовне в Новом Петергофе, где базировался полк, в коем Титов начинал и окончил свою службу.
Однако всё это было сейчас далеко, в паре тысяч вёрст, никаких традиций на чужой земле завести поручик не успел и никаких памятных мест не имел, поэтому просто посидел с четверть часа, поглаживая кошку, бездумно глядя в стену и вспоминая однополчан — живых и мёртвых. Остроумного урядника Власьева, первого и последнего командира — поручика Обухова. Друга детства корнета Савушкина — мечтательного мальчишку, который писал хорошие стихи, который на себе вытащил истекающего кровью Титова из-под обстрела, но сам не дожил до конца войны. Хирурга-жiвника Алиева, немолодого спокойного татарина, который спас молодому офицеру не только жизнь, но и ногу...
Много было имён. Вспоминая их все, по порядку, Натан ощущал, что ему не тридцать один, а словно бы уже под семьдесят, будто каждый год он жил не только за себя.
— Ну что, кошка, пойдём завтракать? Службу нашу за нас с тобой никто не отслужит, — проговорил он, решительно перекладывая недовольную мурлыку на постель.
Вынул из шкафа парадный мундир — нарядный, с аксельбантами, — но, закончив зарядку, бритьё и умывание, надел обычную летнюю форму. А стоящую на верхней полке простую деревянную шкатулку, где хранились награды, отца и его собственные, даже доставать не стал. Чай, не на парад собирался, на службу, вот и нечего франтить.
Хозяйка была тиха и печальна. На столе появилась рамка с пожелтевшей, выгоревшей фотографией пехотного капитана, перечёркнутая траурной лентой, перед фотографией лежала чёрная краюха и стояла полная рюмка. Такую же Марфа Ивановна поставила перед постояльцем после завтрака. Натан выпил стоя, перекрестился на иконы и, кивком распрощавшись со вдовой, вышел. За всё утро они не обменялись и словом; слова тут были лишними.
Прогулка до угла за газетой с предсказуемым броским заголовком «С-ский топитель» и обратно, к Департаменту, помогла мужчине настроиться на рабочий лад и отвлечься от пусть и правильных, но посторонних сейчас мыслей.
В двадцать третьей комнате пили чай. Вокруг стола собрались все знакомые Натану служащие уголовного сыска, включая Аэлиту, и колоритная парочка незнакомых — длинный и худой, словно цапля, в?щевик Андрей Никитин и низкий, крепко сбитый, широкий, как табурет, и по-казачьи усатый Василий Федорин, слабый жiвник, оба около сорока лет, только крепыш в одном чине с Титовым, а высокий — в гражданском.
Эти двое вернулись из У*** уезда, где долго вели запутанное дело с отравлением богатого землевладельца и полутора десятками наследников. Знакомство «новеньких» началось осторожно, с взаимного «прощупывания», но через четверть часа следователи оказались удовлетворены результатом осмотра и легко перешли на «ты».
Потом Элеонора предоставила ответ из Б*** уезда, в котором сообщалось, что Пётр Короб не далее как вчера утром отбыл обратно в столицу губернии вместе со своей пегой кобылой, и советовали ожидать его сегодня, если вчера ещё не прибыл. Титов с радостью воспринял эту весть — признаться, ему отчаянно не хотелось ехать через всю губернию для разговора с единственным возможным свидетелем, который с равным успехом мог дать полезные сведения, а мог и не дать.
Поделились своими новостями и Шерочка с Машерочкой, только больше это походило на байку, чем на доклад — харизма мешала Шерепе говорить коротко и по существу, когда имелась прекрасная возможность этого не делать.
Только Аэлита, как-то странно нахохлившись, помалкивала в углу, рассеянно покручивая за ручку чашку на блюдце и витая в своих мыслях. При виде Брамс Натану сразу вспомнились вчерашние чувства, события и слова, и сделалось неловко, поэтому он не стал вовлекать девушку в разговор и выяснять, имеются ли у в?щевички какие-нибудь новости или нет. Успеется ещё.
И на том бы сыскари, наверное, мирно разошлись, но день сегодня был особенный.
— Машков, доставай, — в конце чаепития проговорил Федорин.
Владимир в ответ кивнул, поднялся к шкафу. Послышалось звяканье, и вскоре на столе появился ополовиненный штоф, плотно заткнутый пробкой, и несколько рюмок, количество которых очевидно не соответствовало числу собравшихся. Посуды удостоились Шерочка с Машерочкой, сам Федорин, его молчаливый приятель, Натан и Элеонора.
— Это что? — растерялся Титов. Вариантов, конечно, имелось немного, но ощущение всё же было странное: к питию на службе поручик, мягко говоря, не привык. — И почему не всем?
— Остальным не положено, — коротко отозвался Федорин, не вдаваясь в подробности. Уточнять, почему, Титов не стал: местным виднее.
— Вы что, планируете вот это одобрить? — возмущённо проговорил Антон Денисович, когда Машков символически плеснул в рюмки и убрал штоф на место. — И ладно бы был повод!
— А вы считаете, что повода нет? — ровно спросил Натан, искоса поглядывая на Валентинова и медленно перекатывая между пальцами ножку рюмки, так что хрусталь тихо постукивал по дереву стола, а прозрачная жидкость с резким запахом дрожала и плескалась, словно в шторм. Остальные служащие уголовного сыска затихли, наблюдая за разговором. Федорин недовольно морщился, поглядывая на Валентинова, но пока тоже молчал.
— Нет, ну если кто родных потерял — так оно и ладно, личное дело каждого. Но не в таких же масштабах, в самом деле, что и Чирков даже как будто не возражает! И вы вот ещё туда же, — проворчал он.
— Так, может, я тоже кого-нибудь потерял?
— Да не в этом дело, — отмахнулся Валентинов. — Каждый день кто-то умирает. Что, в Восточной войне мало людей погибло? Только такого культа из этого не делают ни у нас, ни на островах.
— В Японии день окончания Восточной войны — день памяти и единения семьи, — прохладно возразил Титов. — Даже несмотря на то, что они в этой войне получили за океаном изрядный кусок так нужных им земель и ещё более вожделенную независимость.
— Да неважно это, я вообще о другом, — снова отмахнулся Антон Денисович. — Ну да, умерли люди, жалко, но зачем делать из этого общенациональную трагедию-то? Да ещё так, словно это именно мы победили.
— А кто, если не мы?
— Союзники! — всплеснул руками следователь. — Если вы не в курсе, то там не одна только Россия воевала. То есть, конечно, я не умаляю подвига наших солдат, — снисходительно улыбнулся он, — однако не они судьбу войны решили. Опять же, война-то не зря мировая, а то можно подумать, что только мы на западном фронте и воевали. А Германия, а...
Он говорил увлечённо, хорошо говорил — он вообще умел говорить, это Титов уже понял. Поручик только не понимал, почему не перебивает и всё это слушает и почему слушают остальные. Морщатся, молча и без тоста выпив горькую, но молчат.
И в какой-то момент терпение вдруг лопнуло — без шуток, Натан словно бы слышал, как в голове или сердце что-то с тихим хлопком оборвалось. Он резко встал... а дальнейшего не мог ожидать никто из присутствующих. Да даже если бы ждали, всё равно не успели бы среагировать, слишком быстро всё произошло.
Вот только что Валентинов разглагольствовал об ошибках командования, о посредственности проведённой Российской Империей кампании и том, на что можно было потратить ушедшие на войну деньги — а вот уже стонет на полу, держась за лицо, и над ним стоит, судорожно стискивая кулаки, поручик.
— Ах ты мразь, дерьма кусок, — выцедил он сквозь зубы, нависая, словно примериваясь, чтобы ударить лежащего ногой. — Да если ты ещё раз...
— Натан, прекрати! — бросился к нему сидевший рядом Машков, схватил за плечо — и сам получил, с левой в ухо, да с такой силой, что в голове зазвенело. Отступил, сохраняя равновесие, запнулся о стул и с грохотом полетел на пол.
Федорин с Шерепой тоже подскочили, но замешкались, напоровшись на совершенно невменяемый взгляд поручика — пустой, злющий, словно у бешеного зверя. Титов вновь развернулся к пытающемуся отползти насмерть перепуганному Валентинову, однако помощь к тому пришла с неожиданной стороны: на следователя, озадачив этим порывом всех, начиная с самой себя, бросилась Брамс.
Девушка подлетела к поручику, схватилась обеими руками за мундир на его груди и торопливо затараторила:
— Натан Ильич, ну не нужно, ну прекратите, что вы делаете? Вы же его убьёте! Натан Ильич, ну, пожалуйста!
Титов дёрнулся, то ли намереваясь оттолкнуть, то ли вовсе ударить, и Аэлита инстинктивно зажмурилась, но — не отпустила.
Этот порыв её оказался удивительно верным, в?щевичка в кои-то веки проявила не свойственное ей обычно чутьё человеческих устремлений: поднять руку на женщину Натан не мог, и этот глубокий внутренний запрет оказался тем толчком, который заставил мужчину очнуться. Сознание начало понемногу проясняться — с пульсирующей в затылке боли, с накатившей апатии и равнодушия, с клонящей к земле слабости, навалившейся на плечи и заставившей пошатнуться.
— Да вы сумасшедший! — гундося из-за разбитого носа, воскликнул Валентинов, поднимаясь на ноги. — По вам лечебница плачет!
— Антон Денисович, Христа ради, уйдите отсюда! — махнул на него рукой Федорин, рассматривая рассечённую и сильно кровящую бровь Машкова. — Не то ещё я от себя добавлю.
— Уйду, будьте покойны! — прошипел тот и выскочил за дверь.
— Тяжёлая у тебя рука, поручик, — проворчал Владимир, морщась.
— Прости, я... — неловко пробормотал Титов и покривился от боли в голове. — Кой чёрт этого хлыща за язык тянул!
— Нет, ну Валентинов мразь, конечно, спору нет. Но я всё же не понял, с чего ты так взбеленился, — задумчиво заметил Шерепа. — Вроде ничего нового и неожиданного он не говорил, вполне себе живая в либеральных кругах точка зрения. Неужто в Петрограде такие перевелись?
— Контузия, видать, — с пониманием заметил Федорин. — Только что ж ты, Титов, за рюмку берёшься, ежели тебе настолько нельзя? Неглупый вроде мужик, не пропащий, не пьяница.
— Да я обычно потому и не пью вовсе, а тут вроде два глотка всего сделал, — тяжело вздохнул тот. — Не ожидал, что оно даже по такой малости будет, сглупил. Но кто же знал, что он тут...
— А тут я сам порой едва сдерживаюсь, чтобы этого не приголубить, — неожиданно признался Машков. — Это, конечно, неправильно, и проблемы будут, да только... Уважаю, поручик. Давно пора бы ему рожу поправить.
— Натан Ильич, — тихонько подала голос Брамс. — Может, вы меня уже отпустите?
Только теперь поручик заметил, что всё это время не только обнимал девушку за плечи, но даже рассеянно поглаживал между лопаток.
— Простите, Аэлита Львовна, — смутился Титов, поспешно отдёргивая руки. — И спасибо вам большое, не дали взять грех на душу.
— Неужто вы его бы и впрямь убили? — нахмурилась девушка, машинально расправила смятый китель на груди мужчины, но потом опомнилась и отпрянула.
— Не знаю, но предпочёл бы не выяснять, — вздохнул поручик.
— Зато я теперь, кажется, догадываюсь, за каким бесом тебя в наши края понесло, — со смешком заметил Шерепа. — Чую, вот тоже так не сдержался. Точно?
— Почти, — не стал спорить Натан и со смешком добавил: — Боюсь, как бы теперь ещё дальше не пришлось ехать.
В этот момент, словно издеваясь, задребезжал телефон. Не просто предчувствуя — зная точно, кто это, поручик снял трубку сам. И совсем не удивился, услышав голос секретаря Чиркова, просящий Титова немедля к полицмейстеру.
— Пойдём, — кивнул ему Федорин, как раз закончивший с бровью пострадавшего в?щевика.
— Нет нужды...
— Пойдём, пойдём, не болтай, — махнул на него сыскарь, подхватил под локоть и повёл к двери. Словно знал, что у того нет никаких сил сопротивляться, спорить и вообще хоть самую малость живо реагировать на любые проявления окружающего мира.
Когда за уходящими поручиками закрылась дверь, все как будто разом оттаяли и встряхнулись. Шерочка с Машерочкой понимающе переглянулись, и Шерепа долил из штофа ещё, а Чогошвили негромко спросил:
За спиной мужчины, на носу лодки кто-то сидел; Натан не оборачивался и не видел пассажира, но чувствовал его присутствие каждым гребком, затылком ощущал чужое дыхание. Однако наличие этого некто совсем не тревожило: Титов точно знал, как можно знать только во сне, что никакой опасности от такого соседства нет. Больше того, оно даже успокаивало и вселяло уверенность, и гребец мог не оглядываться на дорогу: этот, на носу, точно знал, куда нужно плыть, и следил за ходом лодки.
Вдруг плоскодонка слегка дёрнулась оттого, что пассажир на носу переместился. Глаза Натана накрыли тонкие, прохладные, явно девичьи ладони, остудившие горящие влажные виски, и мужчина рывком проснулся.
Открыв глаза, он едва не вскрикнул и не шарахнулся от неожиданности, обнаружив прямо перед лицом... нечто. Но быстро сообразил, что на его подушке попросту сидела некрупная трёхцветная кошка со слегка опалёнными усами. Мурлыка сосредоточенно обнюхивала спящего и даже не подумала прекратить занятие, когда объект интереса проснулся.
Кошка пахла рыбой, пылью и сыростью, а ещё она загораживала лицо мужчины от падающего из окна солнечного света, от которого кожа ещё была горячей.
— Так вот из-за кого мне такие затейливые видения являются, — со смешком проговорил Титов и осторожно почесал маленькую хищницу между ушами. Та тут же прижмурилась и замурлыкала, сотрясая подушку. — Или, напротив, ты всякую гадость отогнала? А, Мурка? — добавил мужчина и сел, откидывая одеяло.
С рассвета минула уже пара часов, и Натан счёл это хорошим знаком: случилось бы что срочное, его бы подняли раньше. Поручик ощущал себя, на удивление, выспавшимся, умиротворённым и крайне благодушным — не чета вчерашнему. Кошка отпускать человека не желала, тут же последовала за ним, боднула головой под локоть, поставив передние лапы мужчине на колено, и продолжила урчать как маленький дизель. Титов оказался слаб духом и подвержен кошачьему внушению, так что через несколько секунд хвостатая и, кажется, чрезвычайно блохастая живность нежилась у него на коленях, подставляя белое пузо.
Утро, помимо кошки, пахло блинами и чем-то сладким. И всё это было исключительно, до невозможности правильно, если вспомнить, какой сегодня день.
Восемнадцатого мая восемнадцатого года, семь лет назад, окончилась Великая война — самая страшная в истории человечества. Война, которая потребовала от огромной империи напряжения всех сил, унесла множество жизней — но всё же окончилась победой. Пусть она прошла далеко — там, на западе, — и, к счастью, не затронула родной земли, не чета Отечественной, и победа в ней не стала общенародным большим праздником. Но для тех, кто её прошёл, воспоминания были ещё слишком свежи. Каждый год в этот день поминали тех, кто не вернулся, чествовали тех, кто победил, проводили смотры войск и парады.
Титов, хоть на войне провёл лишь немногим больше полутора лет и до победы не дослужил, ощущал сопричастность к этой дате — не столько празднику, сколько дню памяти. Если имелась такая возможность, Натан брал выходной, посещал воинское кладбище, на котором покоился отец, ставил свечку в полковой часовне в Новом Петергофе, где базировался полк, в коем Титов начинал и окончил свою службу.
Однако всё это было сейчас далеко, в паре тысяч вёрст, никаких традиций на чужой земле завести поручик не успел и никаких памятных мест не имел, поэтому просто посидел с четверть часа, поглаживая кошку, бездумно глядя в стену и вспоминая однополчан — живых и мёртвых. Остроумного урядника Власьева, первого и последнего командира — поручика Обухова. Друга детства корнета Савушкина — мечтательного мальчишку, который писал хорошие стихи, который на себе вытащил истекающего кровью Титова из-под обстрела, но сам не дожил до конца войны. Хирурга-жiвника Алиева, немолодого спокойного татарина, который спас молодому офицеру не только жизнь, но и ногу...
Много было имён. Вспоминая их все, по порядку, Натан ощущал, что ему не тридцать один, а словно бы уже под семьдесят, будто каждый год он жил не только за себя.
— Ну что, кошка, пойдём завтракать? Службу нашу за нас с тобой никто не отслужит, — проговорил он, решительно перекладывая недовольную мурлыку на постель.
Вынул из шкафа парадный мундир — нарядный, с аксельбантами, — но, закончив зарядку, бритьё и умывание, надел обычную летнюю форму. А стоящую на верхней полке простую деревянную шкатулку, где хранились награды, отца и его собственные, даже доставать не стал. Чай, не на парад собирался, на службу, вот и нечего франтить.
Хозяйка была тиха и печальна. На столе появилась рамка с пожелтевшей, выгоревшей фотографией пехотного капитана, перечёркнутая траурной лентой, перед фотографией лежала чёрная краюха и стояла полная рюмка. Такую же Марфа Ивановна поставила перед постояльцем после завтрака. Натан выпил стоя, перекрестился на иконы и, кивком распрощавшись со вдовой, вышел. За всё утро они не обменялись и словом; слова тут были лишними.
Прогулка до угла за газетой с предсказуемым броским заголовком «С-ский топитель» и обратно, к Департаменту, помогла мужчине настроиться на рабочий лад и отвлечься от пусть и правильных, но посторонних сейчас мыслей.
В двадцать третьей комнате пили чай. Вокруг стола собрались все знакомые Натану служащие уголовного сыска, включая Аэлиту, и колоритная парочка незнакомых — длинный и худой, словно цапля, в?щевик Андрей Никитин и низкий, крепко сбитый, широкий, как табурет, и по-казачьи усатый Василий Федорин, слабый жiвник, оба около сорока лет, только крепыш в одном чине с Титовым, а высокий — в гражданском.
Эти двое вернулись из У*** уезда, где долго вели запутанное дело с отравлением богатого землевладельца и полутора десятками наследников. Знакомство «новеньких» началось осторожно, с взаимного «прощупывания», но через четверть часа следователи оказались удовлетворены результатом осмотра и легко перешли на «ты».
Потом Элеонора предоставила ответ из Б*** уезда, в котором сообщалось, что Пётр Короб не далее как вчера утром отбыл обратно в столицу губернии вместе со своей пегой кобылой, и советовали ожидать его сегодня, если вчера ещё не прибыл. Титов с радостью воспринял эту весть — признаться, ему отчаянно не хотелось ехать через всю губернию для разговора с единственным возможным свидетелем, который с равным успехом мог дать полезные сведения, а мог и не дать.
Поделились своими новостями и Шерочка с Машерочкой, только больше это походило на байку, чем на доклад — харизма мешала Шерепе говорить коротко и по существу, когда имелась прекрасная возможность этого не делать.
Только Аэлита, как-то странно нахохлившись, помалкивала в углу, рассеянно покручивая за ручку чашку на блюдце и витая в своих мыслях. При виде Брамс Натану сразу вспомнились вчерашние чувства, события и слова, и сделалось неловко, поэтому он не стал вовлекать девушку в разговор и выяснять, имеются ли у в?щевички какие-нибудь новости или нет. Успеется ещё.
И на том бы сыскари, наверное, мирно разошлись, но день сегодня был особенный.
— Машков, доставай, — в конце чаепития проговорил Федорин.
Владимир в ответ кивнул, поднялся к шкафу. Послышалось звяканье, и вскоре на столе появился ополовиненный штоф, плотно заткнутый пробкой, и несколько рюмок, количество которых очевидно не соответствовало числу собравшихся. Посуды удостоились Шерочка с Машерочкой, сам Федорин, его молчаливый приятель, Натан и Элеонора.
— Это что? — растерялся Титов. Вариантов, конечно, имелось немного, но ощущение всё же было странное: к питию на службе поручик, мягко говоря, не привык. — И почему не всем?
— Остальным не положено, — коротко отозвался Федорин, не вдаваясь в подробности. Уточнять, почему, Титов не стал: местным виднее.
— Вы что, планируете вот это одобрить? — возмущённо проговорил Антон Денисович, когда Машков символически плеснул в рюмки и убрал штоф на место. — И ладно бы был повод!
— А вы считаете, что повода нет? — ровно спросил Натан, искоса поглядывая на Валентинова и медленно перекатывая между пальцами ножку рюмки, так что хрусталь тихо постукивал по дереву стола, а прозрачная жидкость с резким запахом дрожала и плескалась, словно в шторм. Остальные служащие уголовного сыска затихли, наблюдая за разговором. Федорин недовольно морщился, поглядывая на Валентинова, но пока тоже молчал.
— Нет, ну если кто родных потерял — так оно и ладно, личное дело каждого. Но не в таких же масштабах, в самом деле, что и Чирков даже как будто не возражает! И вы вот ещё туда же, — проворчал он.
— Так, может, я тоже кого-нибудь потерял?
— Да не в этом дело, — отмахнулся Валентинов. — Каждый день кто-то умирает. Что, в Восточной войне мало людей погибло? Только такого культа из этого не делают ни у нас, ни на островах.
— В Японии день окончания Восточной войны — день памяти и единения семьи, — прохладно возразил Титов. — Даже несмотря на то, что они в этой войне получили за океаном изрядный кусок так нужных им земель и ещё более вожделенную независимость.
— Да неважно это, я вообще о другом, — снова отмахнулся Антон Денисович. — Ну да, умерли люди, жалко, но зачем делать из этого общенациональную трагедию-то? Да ещё так, словно это именно мы победили.
— А кто, если не мы?
— Союзники! — всплеснул руками следователь. — Если вы не в курсе, то там не одна только Россия воевала. То есть, конечно, я не умаляю подвига наших солдат, — снисходительно улыбнулся он, — однако не они судьбу войны решили. Опять же, война-то не зря мировая, а то можно подумать, что только мы на западном фронте и воевали. А Германия, а...
Он говорил увлечённо, хорошо говорил — он вообще умел говорить, это Титов уже понял. Поручик только не понимал, почему не перебивает и всё это слушает и почему слушают остальные. Морщатся, молча и без тоста выпив горькую, но молчат.
И в какой-то момент терпение вдруг лопнуло — без шуток, Натан словно бы слышал, как в голове или сердце что-то с тихим хлопком оборвалось. Он резко встал... а дальнейшего не мог ожидать никто из присутствующих. Да даже если бы ждали, всё равно не успели бы среагировать, слишком быстро всё произошло.
Вот только что Валентинов разглагольствовал об ошибках командования, о посредственности проведённой Российской Империей кампании и том, на что можно было потратить ушедшие на войну деньги — а вот уже стонет на полу, держась за лицо, и над ним стоит, судорожно стискивая кулаки, поручик.
— Ах ты мразь, дерьма кусок, — выцедил он сквозь зубы, нависая, словно примериваясь, чтобы ударить лежащего ногой. — Да если ты ещё раз...
— Натан, прекрати! — бросился к нему сидевший рядом Машков, схватил за плечо — и сам получил, с левой в ухо, да с такой силой, что в голове зазвенело. Отступил, сохраняя равновесие, запнулся о стул и с грохотом полетел на пол.
Федорин с Шерепой тоже подскочили, но замешкались, напоровшись на совершенно невменяемый взгляд поручика — пустой, злющий, словно у бешеного зверя. Титов вновь развернулся к пытающемуся отползти насмерть перепуганному Валентинову, однако помощь к тому пришла с неожиданной стороны: на следователя, озадачив этим порывом всех, начиная с самой себя, бросилась Брамс.
Девушка подлетела к поручику, схватилась обеими руками за мундир на его груди и торопливо затараторила:
— Натан Ильич, ну не нужно, ну прекратите, что вы делаете? Вы же его убьёте! Натан Ильич, ну, пожалуйста!
Титов дёрнулся, то ли намереваясь оттолкнуть, то ли вовсе ударить, и Аэлита инстинктивно зажмурилась, но — не отпустила.
Этот порыв её оказался удивительно верным, в?щевичка в кои-то веки проявила не свойственное ей обычно чутьё человеческих устремлений: поднять руку на женщину Натан не мог, и этот глубокий внутренний запрет оказался тем толчком, который заставил мужчину очнуться. Сознание начало понемногу проясняться — с пульсирующей в затылке боли, с накатившей апатии и равнодушия, с клонящей к земле слабости, навалившейся на плечи и заставившей пошатнуться.
— Да вы сумасшедший! — гундося из-за разбитого носа, воскликнул Валентинов, поднимаясь на ноги. — По вам лечебница плачет!
— Антон Денисович, Христа ради, уйдите отсюда! — махнул на него рукой Федорин, рассматривая рассечённую и сильно кровящую бровь Машкова. — Не то ещё я от себя добавлю.
— Уйду, будьте покойны! — прошипел тот и выскочил за дверь.
— Тяжёлая у тебя рука, поручик, — проворчал Владимир, морщась.
— Прости, я... — неловко пробормотал Титов и покривился от боли в голове. — Кой чёрт этого хлыща за язык тянул!
— Нет, ну Валентинов мразь, конечно, спору нет. Но я всё же не понял, с чего ты так взбеленился, — задумчиво заметил Шерепа. — Вроде ничего нового и неожиданного он не говорил, вполне себе живая в либеральных кругах точка зрения. Неужто в Петрограде такие перевелись?
— Контузия, видать, — с пониманием заметил Федорин. — Только что ж ты, Титов, за рюмку берёшься, ежели тебе настолько нельзя? Неглупый вроде мужик, не пропащий, не пьяница.
— Да я обычно потому и не пью вовсе, а тут вроде два глотка всего сделал, — тяжело вздохнул тот. — Не ожидал, что оно даже по такой малости будет, сглупил. Но кто же знал, что он тут...
— А тут я сам порой едва сдерживаюсь, чтобы этого не приголубить, — неожиданно признался Машков. — Это, конечно, неправильно, и проблемы будут, да только... Уважаю, поручик. Давно пора бы ему рожу поправить.
— Натан Ильич, — тихонько подала голос Брамс. — Может, вы меня уже отпустите?
Только теперь поручик заметил, что всё это время не только обнимал девушку за плечи, но даже рассеянно поглаживал между лопаток.
— Простите, Аэлита Львовна, — смутился Титов, поспешно отдёргивая руки. — И спасибо вам большое, не дали взять грех на душу.
— Неужто вы его бы и впрямь убили? — нахмурилась девушка, машинально расправила смятый китель на груди мужчины, но потом опомнилась и отпрянула.
— Не знаю, но предпочёл бы не выяснять, — вздохнул поручик.
— Зато я теперь, кажется, догадываюсь, за каким бесом тебя в наши края понесло, — со смешком заметил Шерепа. — Чую, вот тоже так не сдержался. Точно?
— Почти, — не стал спорить Натан и со смешком добавил: — Боюсь, как бы теперь ещё дальше не пришлось ехать.
В этот момент, словно издеваясь, задребезжал телефон. Не просто предчувствуя — зная точно, кто это, поручик снял трубку сам. И совсем не удивился, услышав голос секретаря Чиркова, просящий Титова немедля к полицмейстеру.
— Пойдём, — кивнул ему Федорин, как раз закончивший с бровью пострадавшего в?щевика.
— Нет нужды...
— Пойдём, пойдём, не болтай, — махнул на него сыскарь, подхватил под локоть и повёл к двери. Словно знал, что у того нет никаких сил сопротивляться, спорить и вообще хоть самую малость живо реагировать на любые проявления окружающего мира.
ГЛАВА 10. ДОМ НА УГЛУ
Когда за уходящими поручиками закрылась дверь, все как будто разом оттаяли и встряхнулись. Шерочка с Машерочкой понимающе переглянулись, и Шерепа долил из штофа ещё, а Чогошвили негромко спросил:
