Ну и ну! - восхитилась Анабель. Даже землянка Алисы, ведьмы Алисы, которая пила чай вприкуску с волчьей вишней и с которой здоровались только те, у кого хворают дети, была просторней. Да и светлее, если уж на то пошло! А уж каково спать в этом ящике, в котором и пошевелиться нельзя лишний раз, а вскочишь от дурного кошмара - шишку набьёшь... Анабель представила, как хозяйка взбирается по приставной лестнице, опускается на пуховые подушки и, закрыв створки изнутри, остаётся лежать в кромешной тьме. Зимой, наверное, приходится долго ждать, пока надышишь достаточно, чтобы этот деревянный ларь прогрелся и можно было заснуть. Ну и жизнь!
Но вслух Анабель, конечно же, ничего не сказала, потому что знала - хозяйка этого дома услышит и шёпот даже из кладовки.
- Вот! - госпожа с жемчугом в волосах протянула им большой коричневый свёрток, да вдобавок ещё связку заморской сушёной хурмы, - И не думайте благодарить. Мне просто надо кое-кого проучить: тот, кто напрашивается на добрый и обстоятельный совет, а потом опаздывает, не заслужил большего, чем пустой чай. А вы кушайте на здоровье!
До самых ворот друзья гадали, в таком ли суровом воздержании живут все триенцы - или, может, их, рождавшихся порой прямо среди корабельной качки, устраивала и эта толика тепла? И воображали, кого это угораздило провиниться перед женщиной из серого каменного домика, но так ничего и не решили. Зато когда разломили пирог, начинка оказалась редкостная: со жгучим луком, яйцом и жирной печенью морской рыбы. Объедение, да и только!
По обочинам отцветала ирга, роняя в пыль белую труху лепестков, а на ветках, как нетерпеливые садовники, перекрикивались пёстрые дрозды. Все овраги и овражки взъерошились сочными листьями белокопытника, и Лиза думала, как же хорошо, что весна неторопливо путешествовала за ними с юга, со скоростью корабля, чьи паруса не слишком-то плотно были набиты ветром. Они перемигивались на каждой пристани, где хрустела молодая трава, и сталкивались, сплетаясь хоботками, очумелые бабочки, и кошки подставляли солнцу отяжелевшие животы, и вот - встретились.
Встречные собаки обнюхивали их и мотали головами, чихая от незнакомых запахов. Встречные козы, маленькие бандитки, шли за ними по пятам, пока Анабель не вытряхивала на ладонь немного соли и не протягивала им, высунувшим от нетерпения шершавые язычки. А встречные девушки засматривались на смоляные волосы Иола, и одна из них прошла так близко, что задела его сдобным белым плечом и, придержав за полу куртки, прошептала на ухо что-то такое, что он не разобрал - или, скорее, разобрал, да рассказывать не захотел, ведь ещё долго закусывал губы да оглядывался назад.
И ни разу, с облегчением заметили все четверо, им не встретилось глиняного чудища. Вот так!
Когда друзья добрались до Германова трактира, стоял тот вечерний час, когда всё сомневаешься: стоит зажигать лампы или можно ещё обождать? Розоватый свет пробивался сквозь ветви старых яблонь, занавесившие окна, выхватывал лица давних приятелей, которые не могли наглядеться на морщинки друг друга, полученные в разлуке, и руки дельцов, склонившихся над толстыми, запирающимися на замок счётными тетрадями, но великодушно оставлял и сумрачные уголки для уставших и отчаявшихся. Здесь бормотали, ругались, молились и похрапывали. За столом с орешками и хрустящими медовыми пустячками собрались, близко-близко сдвинув кудрявые головки, девушки-подруги: мягкие складки ярких, многослойных платьев делали их кружок похожим на браслет из полированных агатов. Рядом узкоглазая женщина в чёрной шали с траченой молью меховой оторочкой отгребла в уголок очага ещё тёплых углей и закапывала в них пару репок и головки сладкого лука: может, денег хватило на ночлег, но не на ужин, а может, традиции не позволяли ей брать еду из чужих рук? Никто не гнал чудачку: традиции Герман уважал, да и желание сберечь пару медяков - тоже. Люди, которым обычно не было никакого дела друг до друга, здесь по очереди склонялись над одним и тем же рукомойником, макали один и тот же ноздреватый хлеб в масло и соль, дышали одним и тем же густым, как ведьмино варево, воздухом, частенько сталкивались на узких лестницах - и ничего, оставались добры и вежливы, как на уроках в храмовой школе. Таков уж обычай тех, кто в пути, и если ты не совсем дурак, то чтишь его до самого порога.
Четверо скитальцев ввалились в этот отмежёванный мирок, эту уютную путаницу, защекотанные солнцем, говорливые, пахнущие рыбным пирогом, и разбередили его. Не давая времени ни опомниться, ни узнать их, завалили хозяина рассказами о пиратах и ящерицах, чёрных озёрах и рогах Лунного Телёнка, светляках и манговом вине. Герман мало что понял, но глядел на них участливо, как и положено трактирщику глядеть на изнывающих от неразделённых новостей гостей, и принял свой зубастый, бряцающий подарок. Лишь когда ребята угомонились, угостились хрустящей картошечкой, присыпанной и солью, и сахарной пудрой по старым западным рецептам, - как скучали они по ней в Яхонтовом королевстве, полном всяческими богатствами, кроме этих золотистых клубеньков! - и собрались было подниматься наверх, трактирщик осторожно спросил:
- Вы уж простите мою невнимательность, любезные гости! Но сдаётся мне, вы здесь не впервые, раз уж сами находите все потайные двери и лесенки. Уж не вы ли заходили сюда прошлой осенью - ещё втроём, без молодого господина с юга?
Девчонки чуть не покатились со смеху - надо же, так был с ними обходителен, а сам ни чуточки не помнит! Но когда на втором этаже отыскалось высокое, во весь рост зеркало, Лиза всё поняла: узнать её можно было разве что по веснушкам! Она дотронулась до скул, до бровей, до своего упрямого, в меру любопытного носа - да уж, не тот это больше носишко, по которому Карл мягко постукивал пальцем, когда его малышка слишком уж шалила! И плечи раздались, а живот втянулся... Выпотрошив сумку, дочь гончара достала одежду, которую прошлой осенью уносила из Кармина в заплечной сумке, расправила когда-то зелёную, как морковкины хвостики, а теперь выгоревшую, полинявшую, измазанную древесным соком и паучьей кровью ткань, приложила к себе, всматриваясь в отражение: ох, и когда это она успела так вытянуться, что любимая юбка перестала даже прикрывать колени? Вдоволь надивившись, Лиза подтащила Анабель к зеркалу и поставила рядом с собой, с удовольствием наблюдая, как у подружки вытягивается лицо.
- Да я же вылитая мать! И когда только успела? - возмутилась девочка, прищурив жёлтые глаза. - Это что, чары какие-то?
- Угу, могучие чары, и они зовутся временем. Нам они неподвластны - ну и к счастью, думаю я после встречи с Уттаром. Вот был горемыка! А мы с тобой - просто красавицы.
Анабель помедлила с ответом. Она вглядывалась в отражение, будто пыталась договориться о чём-то с долговязой охотницей, следившей за ней с той стороны. Наконец, кажется, нашла то, что её умиротворило.
- Что в ней, в красоте? Я подслушивала её несложные секретики с детства: когда твоя мать соблазнительна, как ночь, а мачеха ослепительна, как день, от такого никуда не деться. И они зудели и кусались, как комары, эти секретики. Так что мне, знаешь, безразлично, будут ли стихоплёты сравнивать меня с Возлюбленной, чьи ладони нежны, или со старухой, которой богиня оборачивается, чтобы вывести на чистую воду любезников и притвор. Лишь бы не иметь с ними дела.
- "О, красота, ты как мускатный цвет душиста, и так же золотом оплачена на вес, и так же на огне сгораешь быстро, когда небрежен повар - иль повеса..." - промурлыкала Лиза стародавнюю, набившую оскомину песенку, осаживая слишком уж серьёзную подругу, - Ты, Анабель, не мудрствуешь ли почём зря? Говоришь, безразлично, а сама крутишься перед зеркалом, как хмельная танцовщица!
- Ха! Но мне и впрямь есть, чему порадоваться, на что полюбоваться. Погляди туда, сестрица, - где же то тело, которое прокляли? Нет его! Потеряла по пути, как паук - свою старую шкурку.
- Твоя правда, - Лиза улыбнулась с облегчением, - твоя правда. Мы красавицы...и паучихи тоже.
Они чуть было не минули старый Яворов дом - да и как было заметить, если и старым-то назвать его теперь было нельзя? О, как желтела эта крыша, покрытая новенькой сосновой дранкой: как будто само солнце нарезали толстыми ломтями, как жирное масло, и уложили на неё! Виноград, обрезанный и посвежевший, пущенный по грубым жердям шпалеры, больше не крошил стены. А там, где когда-то кривилось просевшее крыльцо, теперь лежала каменная плита, привезённая с побережья, - такая без единой зарубки переживёт и дом, и всю деревню, и разве что пальцы северных ледников однажды дотянутся сюда и сумеют её сдвинуть. Белоснежная уточка ходила по двору, зарываясь клювом в густую поросль птичьей гречишки и, кажется, чуть не причмокивала от удовольствия, а из открытых окон доносились оживлённые молодые голоса: мужской и женский.
- Эх, иглохвостов только жалко! Придётся им новый приют себе подыскивать вместо моего забитого дымохода, - только и сказал Явор, и тогда девочки узнали неказистый сырой домишко, где им случилось заночевать. Теперь он светился от переполнявшей его жизни, как яблоко, оттягивающее ветку.
- Но как же так, - закусила губу Анабель, - это же твой дом, дом твоих родителей. Нельзя просто так взять и в него вселиться.
- Нельзя просто так взять и уехать за море, не сказав никому ни слова, вот что! А я уехал и не жалею.
- Но...
- Нет уж, Анабель, не говори ни слова! Ты такая въедливая, что, пожалуй, заслушаюсь тебя и сам не замечу, как окажусь у деревенского старосты и стану требовать у него две пятых части старого клеверного поля да возмещение за щербатый кувшин, выброшенный новыми хозяевами! - рассмеялся Явор. - Но мне это нисколечко не нужно. Пусть живут да радуются, да приглядывают за старыми стенами - сердце моё полированное будет спокойно.
- Уж не знаю, друже, что это такое у тебя - доброта или блажь! - проворчала Анабель. Но вся её желчность растаяла без следа, пока она смотрела на побеленные стены, и первые за бог весть сколько лет грядки за домом, и маленькие колышки, вбитые у обочины: скоро здесь поднимется заборчик, оберегая хозяйских уток, детей и кроликов - кто у них там ещё есть?.. - от тарахтящих в спешке повозок. А там, может, вырастет и прилавок с пирожками, или микстурами, спасающими при болтанке, непромокаемыми плащами и зубным порошком - всем тем, что может пригодиться путешественникам. И, конечно, никто уже не скажет: вот, мол, дом победней, попросимся на ночлег!
Переночевать остановились на той самой поляне, где Анабель когда-то впервые поблагодарила Четырёхрогого за заботу. Ох, не раз ещё она поминала его имя: под пологом Великого Леса, зарывая во влажные листья змеиные косточки, похожие на ожерелья дикарей. И в предгорьях, где водилось множество глупых белок: стоило оставить сумки без присмотра, зверьки сами набивались в них, соблазнённые запахом сухарей, - даже и ловить не надо!.. Всю грязную работу делала Анабель, и никогда не возмущалась - хотя в котелок, снятый с огня, сразу залезали три вилки - или три толстых ломтя лепёшки, если случалось побольше обжигающей, душистой подливы.
Но ни плясать, ни лакомиться в этом месте им сегодня не пришлось. Вечерняя роса выпала обильная и такая густая, будто не вода это, а травяной сироп или слюна, капнувшая с языка облачной коровы. Костерок чихал и трескал, грозясь погаснуть. Игг жалась к хозяйке, понурая, потемневшая, как сунутая в воду головня, да и остальная братия выглядела не многим лучше.
- Учёные выяснили, что тут, на севере, дождь идёт снизу вверх, прямо из-под земли! - бодрясь, подшучивал Иол и чесал замёрзший нос.
Ложиться спать никому не хотелось: продрогнешь так, что кости будут ныть, а глаз не сомкнёшь. Но и идти уже не было сил. Усталые путешественники скрючились на бревне, поближе к огню, и терпеливо пережидали темноту.
Лиза оказалась между Явором и Иолом, и два надёжных плеча - холодное и горячее - поддерживали её в полудрёме. Дочке гончара вдруг подумалось: вот оно, главное сокровище, которое она привезла с собою из долгой поездки. Не считать же таковым потерю дара, или повисшее над нею обещание выстроить храм, или, может, шрамы от укуса шихии, которые всё ещё чесались, если дело шло к дождю? Были, конечно, ещё знание и опыт, но с ними, догадывалась девочка, как с солью - можно и лишку хватить, если не поберечься...
Нет, эти двое - вот её невинная корысть, вот её находка. Иол, кудесник со строгим лицом, с улыбкой тонкой, как молодой остророгий месяц, вытаскивающий из рукава невероятные истории, и на хвосте у каждой толстым узлом непременно привязана ещё одна... И Явор, неприкрашенный и бескорыстный, как весенний ливень, её зелёная тень, молчаливая и кроткая, тень, которую она научила спать. Запах чернил, запах стружки. Нежность затопила её маленькое сердечко. Нежность и неожиданная горечь, потому что она впервые - так запоздало! - поняла, что её путешествие подошло к концу. И за поворотом дороги больше не покажутся ни лиловые сады, ни проклятые пустыни незнакомых земель, и ночлег больше не будет ни досадой, ни загадкой - высокая кровать с льняными простынями станет дожидаться её терпеливо каждый вечер. Никаких нечаянностей, лица всё больше знакомые, перемена погоды - лишь повод с досадой захлопнуть окно. И - ах! вот оно что, вот отчего заныло в груди! - просыпаются неумолимо последние крохи времени, что она проведёт с дорогими друзьями.
Тщеславие рисует нам мечты — такие же яркие и мелкие, как то самоцветное крошево, что продаётся на вес. Мечты о возвращении написаны крупными мазками, да кое-как: слёзы, улыбки, ликование, флажки по ветру. Быть может, даже неловко выпаленное признание в любви. Нет, в обожании!
Но взаправду возвращение случается нежданно, ходит тихим шагом и принадлежит лишь одному своему хозяину. И никто не скажет, что это к худшему.
Четверо вошли в Кармин ранним утром, когда на убегающих в дымку улицах не было ни души. Город цепенел, досматривая последний сон перед пробуждением, и только ветер, скучая, играл с занавесками в открытых по случаю тёплой погоды окнах. Скользнула одинокая тень: жена булочника возвращалась с ночной прогулки. Прошуршали чёрные кружева, встопорщились птичьи перья, жалобно клацнуло ожерелье из молочных зубов - эта женщина, верно, была из потомков тех беспокойных духов, что пением заманивают путников к обрыву как раз в такие вот туманные часы. Она тоже заметила их, ранних, знакомых и незнакомых, но ничего не сказала - только шире распахнула глаза, тёмные с прозеленью, как старые, запятнанные патиной бронзовые монеты, и кинула им под ноги цветущую ветку ежевики. Прихоть? Колдовство? Путь победителей, что выстилают цветами? Или колючая-преколючая насмешка? Спросить было не у кого: полоумная чаровница скользнула за калитку, оставляя на гнутых прутьях клочки серого кроличьего меха и запах ладана и померанцев.
Скрипнула дверь, и город снова мягкой ладонью прижала тишина. Иол поморщился...а потом заговорщически улыбнулся и тихим, низким, голосом — всё равно что гул ветра в ненастье, начал песню.
От востока на закат нас ловил Безносый Брат,
