Вот Добава стоит, с ужасом тараща глаза на вход в пещеру. Затем, вроде бы ожив после его шлепка, заходит внутрь.
И снова смотрит испуганно, стоя по ту сторону костра. И в руках обмякла. А после поцелуя цеплялась за него, как никогда ещё не цеплялась…
Харальд чуть повернул голову, спросил негромко у старухи:
— Ты все-таки рассказала ей, как помирают мои бабы?
Старая рабыня замерла, лицо исказилось от ужаса. Дергаными движениями поднялась, одновременно и вставая с сундука, и сгибаясь в поклоне перед Харальдом:
— Прости, ярл. Прости!
Добава глянула на неё изумленно — и на него ещё обиженней. Затем спросила что-то на своем наречии. Спустила ноги с сундука, до этого подобранные под себя, потянулась рукой к старухиному плечу.
И опять сказала пару слов.
Но старуха молчала, надорвано дыша и перегнувшись в поясе. Девчонка глянула уже на него, удивленно, непонимающе.
Харальд размышлял.
Что сделано, то сделано. По крайней мере, теперь можно приказать старухе, чтобы учила Добаву его языку. И…
Харальд посмотрел на Добаву.
Обычно девки, говорившие на местном наречии и разузнавшие, как умерли прежние хозяйские бабы, его боялись. Но жили с надеждой, что уж с ними-то ничего не случится.
И он, как мог, эту надежду поддерживал. Всегда. Баловал, многое позволял. И сундук с бабьими побрякушками держал наготове — в опочивальне, не в кладовой. И шелка хранил под рукой. Чтобы задаривать с самого начала. Чтобы сразу увести мысли в нужную сторону…
Чтобы бабы грели ему постель, не заливая её слезами.
И выходило всегда так, как Харальд хотел. Хотя были у него и две девки, дергавшиеся до самого конца. Таращившиеся с ужасом, когда он к ним подходил.
Но даже они не отказывались от его даров. И это правильно — когда хозяин одаривает, рабыне положено с благодарностью принимать.
Эта, выходит, тоже знает…
— Сядь, старая, — равнодушно бросил Харальд. — Сегодня я тебя не убью.
И, встав, подошел к сундуку, на котором сидела Добава.
Та при его приближении вскочила. Он, почти развлекаясь, легонько толкнул славянку в грудь, усаживая обратно на сундук. Следом рывком развернул — боком к стене, чтобы светильник с полки залил её лицо мерцающим теплым светом.
А сам навис сбоку.
Добава вскинула голову, глянула по-прежнему непонимающе. Потом нахмурилась — и Харальд, поддавшись порыву, осторожно погладил её щеку кончиками пальцев. Коснулся нижней губы — припухшей, розовой, с кровавой тенью, лежавшей в изгибе под верхней губой. Велел неторопливо:
— Переводи, старуха. Добава, ты знаешь, что я убиваю своих баб?
Она вдруг двинулась, подобрав ноги. И быстро встала — прямо из-под его руки.
Замерла, вытянувшись на сундуке в полный рост, прижавшись спиной к стене. Глянула на него уже сверху.
Лицо её снова спряталось в полутенях. А Харальд хотел его видеть. Он качнулся к полке — быстро, как привык в драке. Подхватил светильник, вернулся. На все про все у него ушло не больше двух ударов сердца…
Девчонка смотрела на него строго и доверчиво — все сразу. Припухшие губы были полуоткрыты.
— Отвечай, — потребовал Харальд.
Старуха, наполовину разогнувшаяся, сказала что-то умоляюще. Добава кивнула, по-прежнему глядя на него сверху вниз — и строго, и доверчиво.
— Стало быть, знаешь. Боишься?
И снова старухин лепет, и снова кивок.
А смотрит-то как, подумал Харальд, вскидывая повыше светильник. Спросил с насмешкой:
— Значит, ждешь, что я тебя вот-вот убью?
Она внезапно оттолкнулась от стенки, сделала крохотный шажок к нему. Замерла на краю сундука, вытянувшись в струнку. Пошевелила губами сначала безмолвно, словно решаясь. Глянула на старуху, снова на него…
И наконец что-то сказала.
— Когда убьешь, тогда и убьешь, — со всхлипом перевела старуха. — Но мне, ей то есть, с тобой хорошо.
Что-то непонятное, темное вдруг захлестнуло Харальда. Он оскалился уже по-настоящему, рыкнул:
— А убивать начну, то же самое скажешь?
Старуха, с хрипом втягивая воздух, перевела.
Добава стояла, словно оцепенев. Но следом неуверенно протянула руку. Погладила его голову — от виска назад. Тонкие пальцы запутались в волосах, стянутых в косицы.
Потом она замерла, глядя на него уже испуганно. С заминкой отдернула ладонь.
А Харальду внезапно вспомнилось все — как девчонка к морю кидалась, но перед этим крышу в его доме разобрала. Как в первую ночь колотила его по щекам. На что Кресив так и не решилась. Однако от самой Кресив Добава молча терпела обиды. И золоту, подаркам не рада, точно не считает себя достойной богатых уборов…
Нельзя же так, подумал Харальд.
Он привык мерить всех своей меркой, прямой, как копье. И люди, что его окружали, в эту мерку укладывались. Все до единого. Даже сестра самой Добавы была для него ясна и понятна.
А девчонка нет.
Битый щенок, припомнил Харальд наконец.
И успокоился, найдя хоть какое-то объяснение.
Битый щенок. Часть костей переломана, но хребет ещё цел. И костяк растет, пытаясь вытянуть щенка в тот рост, что был положен ему от рождения. Поэтому она то не смеет за себя заступиться, то на смерть идет.
А пожила бы ещё в семье своей сестры, мелькнуло вдруг у Харальда, и стала бы в точности, как эта рабыня рядом. Несчастной, безвольной, боящейся всего.
Интересно, какой выросла бы девка при родных отце-матери, в любви и заботе? Веселой, смешливой? Или молчаливой, гордой…
Хватит, оборвал себя Харальд.
Затем протянул светильник старухе. Та покорно приняла.
Он тут же сдернул Добаву с сундука — намеренно резко. Так, что девчонка налетела на него всем телом. И носом уткнулась ему в грудь. Харальд её приобнял, чтобы не выскользнула. Сказал:
— Если тебе со мной хорошо, то веди себя как положено. Слушайся. Иди туда, куда я прикажу. Делай то, что я велю. Поняла?
Он оглянулся на старуху, та быстро забормотала. Добава подняла к нему лицо. Помедлила, но кивнула.
— Дальше. В двух днях пути от нас убили конунга, имевшего намного больше воинов, чем я. Его поместье захватили. Понимаешь, что стало с бабами, жившими там?
Старуха рядом заговорила с надрывом. Девчонка наконец глянула испуганно, как он хотел. Опять кивнула, уже без заминки.
— У меня больше не будет воинов, чтобы тебя охранять. Поэтому сиди в поместье тихо. И мне не нравится, что ты боишься свою сестру. Сторожить тебя день-деньской я не могу. Сейчас воины мне нужны для дозоров. Присматривать за моими бабами они больше не будут. Если хочешь, завтра я прикажу выпороть твою сестру…
Девчонка, выслушав старуху, молча блеснула глазами. Потом решительно покачала головой. Сказала слово, которое Харальд знал и по-славянски:
— Нет.
Так и знал, что не захочет, мелькнуло у него.
— Тогда будет так, — с угрозой сказал Харальд. — Дай ей отпор, или этим займется мой кулак. Нынче у меня нет времени, чтобы отвлекаться на бабьи вопли в поместье. Реши это дело сама, или вмешаюсь я. Ты поняла?
Добава, помедлив, снова неуверенно кивнула.
— Теперь ты. — Харальд оглянулся на старуху, замершую рядом со светильником в руке. — Раз уж она все знает — с завтрашнего дня начинай учить её нашему языку. И побыстрей.
Старая рабыня закивала.
Харальд глубоко вздохнул. Девчонка немного к нему прижалась — и он ощутил упругие холмики грудей.
— Ступай, — буркнул Харальд, в последний раз глянув на старуху. — Дальше я объяснюсь сам.
Та вышла, вернув светильник на полку. Харальд ещё несколько мгновений смотрел на макушку, украшенную золотистыми искрами с той стороны, где её касалось сияние светильника.
Если девка не берет с него за свой страх золотом, а говорит, что ей хорошо с ним… выходит, он ей все равно платит, чтобы не плакала. Только ласками.
Харальд шевельнул бровями. Платить ласками ему ещё не приходилось. Тут поневоле задумаешься.
Поместье разгромили по соседству, думала Забава. Как же так? Выходит, война…
А людей, бабка Маленя сказала, там всех поубивали. И баб снасильничали. И деток малых порубили.
Она судорожно вздохнула и прижалась к груди Харальда, прикрытой рубахой из грубой шерсти. Осторожно прижалась — вдруг ему не понравится? Вон как недовольно с ней сегодня разговаривал.
От колкой ткани под щекой пахло мужским потом, солью и морем. Так стоять было хорошо. Рука Харальда, придавившая ей плечи, держала крепко, согревая сквозь холодный шелк.
И даже то, что он бабий убивец, казалось уже не таким страшным — по сравнению с тем, что случилось в том поместье.
Как же так, думала Забава. Выходит, и сюда могут нагрянуть? А если Харальда тоже убьют?
Она, задохнувшись, вцепилась в его рубаху. Матушка-Мокошь, не муж он ей, да и баб своих убивает — а сердце почему-то болит…
Зато сегодня битьем грозил, мелькнула вдруг колючая мысль.
И хоть Забава понимала, что он в своем праве, что она его прилюдно ослушалась, а за такое даже дядька Кимрята на тетку Насту осерчал бы — но было обидно, что он даже не спросил, почему она так сделала. Почему не захотела идти в его опочивальню.
Мысль эту Забава отогнала. Не до того сейчас — если и впрямь война!
Харальд-чужанин шевельнулся, убирая руку.
Забава тут же отступила в сторону, скользнув вдоль сундука. Следом глянула на него виновато. Может, он не сегодня-завтра в бой пойдет, под мечи и стрелы? А она свои обидки тетешкает…
Вон и тело у него все шрамами посеченное. Это сколько же ран на нем было? И как он жив остался после этого?
Девчонка смотрела уже виновато, и Харальду это понравилось. Так лучше.
Глядишь, в другой раз не будет своевольничать. Да ещё прямо во дворе, где любой может это увидеть.
Ведь если ярла не слушается даже его рабыня — какой он, душу его в Хель, ярл? Сначала воины будут поглядывать удивленно, потом начнут посмеиваться...
И на смерть за него никто не пойдет. Так, побудут рядом, пока все хорошо да в походах удачлив. Но если придется туго, сразу разбегутся. Чтобы над ними самими не смеялись в Нартвегре — что-де бились насмерть за того, на кого плюют его же рабы.
Харальд нахмурился, посмотрел на девчонку ещё строже, чтобы накрепко запомнила урок. Бить её, по правде говоря, не хотелось — все-таки похорошела, начав есть досыта. Жалко такое лицо портить.
Добава вдруг задышала чаще и посмотрела на него странным взглядом. Затем потерла глаза, всхлипнула…
И Харальд с изумлением понял, что она смотрит на него с жалостью. Пуская при этом слезу.
Он стиснул челюсти так, что зубы скрипнули. Подумал, темнея лицом под жалостливым взглядом своей рабыни — поболтали, и будет. Вечер на дворе, день выдался пусть не трудный, но тревожный. В баню, а потом спать.
Завтра, подумал Харальд мельком, может быть уже не до мытья. Вернутся те, кого он послал во Фрогсгард и Мейдехольм. И новости могут принести ещё тревожнее, чем Снугги с Торвальдом.
Он двинулся к сундуку, где лежала чистая одежда. Взял смену для себя. Затем, оглянувшись на Добаву, добавил ещё одну рубаху. Содрал с кровати из-под мехового покрывала льняную холстину, сунул все ей в руки…
Потом, сведя брови на переносице, кивком указал на дверь. И сам вышел первым, чутко прислушиваясь к тому, как мелко, почти неслышно, топочет по каменному полу Добава.
По двору за Харальдом-чужанином Забава почти бежала, втихомолку утирая слезы. Вокруг успело стемнеть, но у ворот поместья горел маленький костерок. Рядом, под темными стенами, что-то поблескивало. Кольчуги Харальдовых ратников?
В бане на этот раз они только мылись. Забава, глянув на спину, по которой косо шли два толстых, в палец толщиной, красных рубца, содрогнулась.
И обратно шагала, чувствуя себя виноватее прежнего. Чистая Харальдова рубаха колола распаренную кожу — он прихватил для неё одежду из своих запасов, из грубой шерсти.
Но Забава старалась не ежиться. Ветер дул, льняная холстина, которую она накинула поверх рубахи, чтобы прикрыть голые ноги, хлестала по коленям…
Девчонка стала шелковой. Смотрела печальным взглядом, пока он раздевался в предбаннике. А зайдя в парилку, первым делом зачерпнула воды в бадейку и поднесла ему.
Потом покивала, осторожно ставя рядом с ним на скамью — мойся, мол. Острые грудки в такт кивкам маняще дрогнули…
Харальд в ответ грозно глянул и качнул головой.
Добава оказалась понятливой. Тут же мышкой ускользнула в другой угол бани и больше не пыталась обхаживать его, как старую бабу.
Жаль, что старуха ушла, размышлял Харальд, возвращаясь в опочивальню. Спросить бы, с чего это девчонка так рассопливилась?
С другой стороны, слушается — да и ладно. Не время сейчас с бабьими причудами разбираться.
Он нарочно задержался у порога. Поглядел, как Добава, опять глянув на него жалостливо, мелкими шажками дотопала до кровати. Сама, без понуканий. Собрала быстро меховое покрывало, застелила обратно льняную холстину.
И замерла, вновь уставившись на него с печалью. Харальд кивнул на кровать — девчонка, не снимая рубахи, бочком опустилась вниз. Со взглядом таким… и лицом жалостливым настолько…
Что он, коротко хохотнув, пошел сгонять это выражение с её лица.
Харальд-чужанин содрал с Забавы рубаху не сразу. Сначала рванул вверх, оставив на локтях — и толчком ладони запрокинул ей руки назад, за голову. Пальцем погрозил, чтобы не двигалась…
А сам тут же улегся сверху. Низко, так, что лицо его нависло над Забавиной грудью.
Целовал Харальд-чужанин неистово, подолгу не отрываясь. Натертые колкой шерстью соски заливало от этого жаром, и Забава задыхалась. Жалость к нему ушла как-то сама собой — не до неё стало.
А он сверху ещё и глазами сверкал — серебристо-голубыми, ярче огонька, танцевавшего на носике светильника. От этого воздуха Забаве не хватало ещё больше. Руки, не смея его ослушаться, она держала за головой, в складках рубахи…
Держала и ойкала, когда Харальд проходился по её груди языком.
И тяжесть его тела была такой обжигающей, что между ног все горело. Словно давило там — толчками, с током крови. А ещё что-то сжималось внутри…
Когда Харальд наконец скользнул вверх, одной рукой стаскивая с Забавы рубаху до конца, она прогнулась. Сама не зная зачем. И твердую мужскую плоть приняла с выдохом, настолько похожим на стон, что сама его застыдилась.
Тяжкое дыхание Харальда морским прибоем билось ей в уши. И потолок опочивальни качался, и жаркие волны по телу шли накатом — все оттого, что внутри себя она чувствовала его. И с каждым тяжким толчком между ног чувствовала все сильней.
А щеки горели. Уж и не поймешь, от стыда или чего другого.
Наступивший день был хмурым, и тучи ползли так низко, что почти касались скал над фьордом.
Харальд проснулся засветло. Прогулялся вдоль стен, проверил стражу. Сходил на псарню, с руки покормил черных кудлатых кобелей. Подумал — если новости из Фрогсгарда и Мейдехольма будут тревожными, то псы, притравленные на волков, пригодятся. Человек тоже зверь, годный для охоты...
Он перекусил в зале для пиров, посматривая на воинов, сменившихся с ночной стражи и зашедших поесть. Тревоги в их голосах и словах не было — только усталость от бессонной ночи. Потом кто-то припомнил, как жарко покрикивала рабыня, которую один из викингов, свободных от стражи, выманил ночью к коровнику. Все загоготали…
И снова смотрит испуганно, стоя по ту сторону костра. И в руках обмякла. А после поцелуя цеплялась за него, как никогда ещё не цеплялась…
Харальд чуть повернул голову, спросил негромко у старухи:
— Ты все-таки рассказала ей, как помирают мои бабы?
Старая рабыня замерла, лицо исказилось от ужаса. Дергаными движениями поднялась, одновременно и вставая с сундука, и сгибаясь в поклоне перед Харальдом:
— Прости, ярл. Прости!
Добава глянула на неё изумленно — и на него ещё обиженней. Затем спросила что-то на своем наречии. Спустила ноги с сундука, до этого подобранные под себя, потянулась рукой к старухиному плечу.
И опять сказала пару слов.
Но старуха молчала, надорвано дыша и перегнувшись в поясе. Девчонка глянула уже на него, удивленно, непонимающе.
Харальд размышлял.
Что сделано, то сделано. По крайней мере, теперь можно приказать старухе, чтобы учила Добаву его языку. И…
Харальд посмотрел на Добаву.
Обычно девки, говорившие на местном наречии и разузнавшие, как умерли прежние хозяйские бабы, его боялись. Но жили с надеждой, что уж с ними-то ничего не случится.
И он, как мог, эту надежду поддерживал. Всегда. Баловал, многое позволял. И сундук с бабьими побрякушками держал наготове — в опочивальне, не в кладовой. И шелка хранил под рукой. Чтобы задаривать с самого начала. Чтобы сразу увести мысли в нужную сторону…
Чтобы бабы грели ему постель, не заливая её слезами.
И выходило всегда так, как Харальд хотел. Хотя были у него и две девки, дергавшиеся до самого конца. Таращившиеся с ужасом, когда он к ним подходил.
Но даже они не отказывались от его даров. И это правильно — когда хозяин одаривает, рабыне положено с благодарностью принимать.
Эта, выходит, тоже знает…
— Сядь, старая, — равнодушно бросил Харальд. — Сегодня я тебя не убью.
И, встав, подошел к сундуку, на котором сидела Добава.
Та при его приближении вскочила. Он, почти развлекаясь, легонько толкнул славянку в грудь, усаживая обратно на сундук. Следом рывком развернул — боком к стене, чтобы светильник с полки залил её лицо мерцающим теплым светом.
А сам навис сбоку.
Добава вскинула голову, глянула по-прежнему непонимающе. Потом нахмурилась — и Харальд, поддавшись порыву, осторожно погладил её щеку кончиками пальцев. Коснулся нижней губы — припухшей, розовой, с кровавой тенью, лежавшей в изгибе под верхней губой. Велел неторопливо:
— Переводи, старуха. Добава, ты знаешь, что я убиваю своих баб?
Она вдруг двинулась, подобрав ноги. И быстро встала — прямо из-под его руки.
Замерла, вытянувшись на сундуке в полный рост, прижавшись спиной к стене. Глянула на него уже сверху.
Лицо её снова спряталось в полутенях. А Харальд хотел его видеть. Он качнулся к полке — быстро, как привык в драке. Подхватил светильник, вернулся. На все про все у него ушло не больше двух ударов сердца…
Девчонка смотрела на него строго и доверчиво — все сразу. Припухшие губы были полуоткрыты.
— Отвечай, — потребовал Харальд.
Старуха, наполовину разогнувшаяся, сказала что-то умоляюще. Добава кивнула, по-прежнему глядя на него сверху вниз — и строго, и доверчиво.
— Стало быть, знаешь. Боишься?
И снова старухин лепет, и снова кивок.
А смотрит-то как, подумал Харальд, вскидывая повыше светильник. Спросил с насмешкой:
— Значит, ждешь, что я тебя вот-вот убью?
Она внезапно оттолкнулась от стенки, сделала крохотный шажок к нему. Замерла на краю сундука, вытянувшись в струнку. Пошевелила губами сначала безмолвно, словно решаясь. Глянула на старуху, снова на него…
И наконец что-то сказала.
— Когда убьешь, тогда и убьешь, — со всхлипом перевела старуха. — Но мне, ей то есть, с тобой хорошо.
Что-то непонятное, темное вдруг захлестнуло Харальда. Он оскалился уже по-настоящему, рыкнул:
— А убивать начну, то же самое скажешь?
Старуха, с хрипом втягивая воздух, перевела.
Добава стояла, словно оцепенев. Но следом неуверенно протянула руку. Погладила его голову — от виска назад. Тонкие пальцы запутались в волосах, стянутых в косицы.
Потом она замерла, глядя на него уже испуганно. С заминкой отдернула ладонь.
А Харальду внезапно вспомнилось все — как девчонка к морю кидалась, но перед этим крышу в его доме разобрала. Как в первую ночь колотила его по щекам. На что Кресив так и не решилась. Однако от самой Кресив Добава молча терпела обиды. И золоту, подаркам не рада, точно не считает себя достойной богатых уборов…
Нельзя же так, подумал Харальд.
Он привык мерить всех своей меркой, прямой, как копье. И люди, что его окружали, в эту мерку укладывались. Все до единого. Даже сестра самой Добавы была для него ясна и понятна.
А девчонка нет.
Битый щенок, припомнил Харальд наконец.
И успокоился, найдя хоть какое-то объяснение.
Битый щенок. Часть костей переломана, но хребет ещё цел. И костяк растет, пытаясь вытянуть щенка в тот рост, что был положен ему от рождения. Поэтому она то не смеет за себя заступиться, то на смерть идет.
А пожила бы ещё в семье своей сестры, мелькнуло вдруг у Харальда, и стала бы в точности, как эта рабыня рядом. Несчастной, безвольной, боящейся всего.
Интересно, какой выросла бы девка при родных отце-матери, в любви и заботе? Веселой, смешливой? Или молчаливой, гордой…
Хватит, оборвал себя Харальд.
Затем протянул светильник старухе. Та покорно приняла.
Он тут же сдернул Добаву с сундука — намеренно резко. Так, что девчонка налетела на него всем телом. И носом уткнулась ему в грудь. Харальд её приобнял, чтобы не выскользнула. Сказал:
— Если тебе со мной хорошо, то веди себя как положено. Слушайся. Иди туда, куда я прикажу. Делай то, что я велю. Поняла?
Он оглянулся на старуху, та быстро забормотала. Добава подняла к нему лицо. Помедлила, но кивнула.
— Дальше. В двух днях пути от нас убили конунга, имевшего намного больше воинов, чем я. Его поместье захватили. Понимаешь, что стало с бабами, жившими там?
Старуха рядом заговорила с надрывом. Девчонка наконец глянула испуганно, как он хотел. Опять кивнула, уже без заминки.
— У меня больше не будет воинов, чтобы тебя охранять. Поэтому сиди в поместье тихо. И мне не нравится, что ты боишься свою сестру. Сторожить тебя день-деньской я не могу. Сейчас воины мне нужны для дозоров. Присматривать за моими бабами они больше не будут. Если хочешь, завтра я прикажу выпороть твою сестру…
Девчонка, выслушав старуху, молча блеснула глазами. Потом решительно покачала головой. Сказала слово, которое Харальд знал и по-славянски:
— Нет.
Так и знал, что не захочет, мелькнуло у него.
— Тогда будет так, — с угрозой сказал Харальд. — Дай ей отпор, или этим займется мой кулак. Нынче у меня нет времени, чтобы отвлекаться на бабьи вопли в поместье. Реши это дело сама, или вмешаюсь я. Ты поняла?
Добава, помедлив, снова неуверенно кивнула.
— Теперь ты. — Харальд оглянулся на старуху, замершую рядом со светильником в руке. — Раз уж она все знает — с завтрашнего дня начинай учить её нашему языку. И побыстрей.
Старая рабыня закивала.
Харальд глубоко вздохнул. Девчонка немного к нему прижалась — и он ощутил упругие холмики грудей.
— Ступай, — буркнул Харальд, в последний раз глянув на старуху. — Дальше я объяснюсь сам.
Та вышла, вернув светильник на полку. Харальд ещё несколько мгновений смотрел на макушку, украшенную золотистыми искрами с той стороны, где её касалось сияние светильника.
Если девка не берет с него за свой страх золотом, а говорит, что ей хорошо с ним… выходит, он ей все равно платит, чтобы не плакала. Только ласками.
Харальд шевельнул бровями. Платить ласками ему ещё не приходилось. Тут поневоле задумаешься.
***
Поместье разгромили по соседству, думала Забава. Как же так? Выходит, война…
А людей, бабка Маленя сказала, там всех поубивали. И баб снасильничали. И деток малых порубили.
Она судорожно вздохнула и прижалась к груди Харальда, прикрытой рубахой из грубой шерсти. Осторожно прижалась — вдруг ему не понравится? Вон как недовольно с ней сегодня разговаривал.
От колкой ткани под щекой пахло мужским потом, солью и морем. Так стоять было хорошо. Рука Харальда, придавившая ей плечи, держала крепко, согревая сквозь холодный шелк.
И даже то, что он бабий убивец, казалось уже не таким страшным — по сравнению с тем, что случилось в том поместье.
Как же так, думала Забава. Выходит, и сюда могут нагрянуть? А если Харальда тоже убьют?
Она, задохнувшись, вцепилась в его рубаху. Матушка-Мокошь, не муж он ей, да и баб своих убивает — а сердце почему-то болит…
Зато сегодня битьем грозил, мелькнула вдруг колючая мысль.
И хоть Забава понимала, что он в своем праве, что она его прилюдно ослушалась, а за такое даже дядька Кимрята на тетку Насту осерчал бы — но было обидно, что он даже не спросил, почему она так сделала. Почему не захотела идти в его опочивальню.
Мысль эту Забава отогнала. Не до того сейчас — если и впрямь война!
Харальд-чужанин шевельнулся, убирая руку.
Забава тут же отступила в сторону, скользнув вдоль сундука. Следом глянула на него виновато. Может, он не сегодня-завтра в бой пойдет, под мечи и стрелы? А она свои обидки тетешкает…
Вон и тело у него все шрамами посеченное. Это сколько же ран на нем было? И как он жив остался после этого?
***
Девчонка смотрела уже виновато, и Харальду это понравилось. Так лучше.
Глядишь, в другой раз не будет своевольничать. Да ещё прямо во дворе, где любой может это увидеть.
Ведь если ярла не слушается даже его рабыня — какой он, душу его в Хель, ярл? Сначала воины будут поглядывать удивленно, потом начнут посмеиваться...
И на смерть за него никто не пойдет. Так, побудут рядом, пока все хорошо да в походах удачлив. Но если придется туго, сразу разбегутся. Чтобы над ними самими не смеялись в Нартвегре — что-де бились насмерть за того, на кого плюют его же рабы.
Харальд нахмурился, посмотрел на девчонку ещё строже, чтобы накрепко запомнила урок. Бить её, по правде говоря, не хотелось — все-таки похорошела, начав есть досыта. Жалко такое лицо портить.
Добава вдруг задышала чаще и посмотрела на него странным взглядом. Затем потерла глаза, всхлипнула…
И Харальд с изумлением понял, что она смотрит на него с жалостью. Пуская при этом слезу.
Он стиснул челюсти так, что зубы скрипнули. Подумал, темнея лицом под жалостливым взглядом своей рабыни — поболтали, и будет. Вечер на дворе, день выдался пусть не трудный, но тревожный. В баню, а потом спать.
Завтра, подумал Харальд мельком, может быть уже не до мытья. Вернутся те, кого он послал во Фрогсгард и Мейдехольм. И новости могут принести ещё тревожнее, чем Снугги с Торвальдом.
Он двинулся к сундуку, где лежала чистая одежда. Взял смену для себя. Затем, оглянувшись на Добаву, добавил ещё одну рубаху. Содрал с кровати из-под мехового покрывала льняную холстину, сунул все ей в руки…
Потом, сведя брови на переносице, кивком указал на дверь. И сам вышел первым, чутко прислушиваясь к тому, как мелко, почти неслышно, топочет по каменному полу Добава.
***
По двору за Харальдом-чужанином Забава почти бежала, втихомолку утирая слезы. Вокруг успело стемнеть, но у ворот поместья горел маленький костерок. Рядом, под темными стенами, что-то поблескивало. Кольчуги Харальдовых ратников?
В бане на этот раз они только мылись. Забава, глянув на спину, по которой косо шли два толстых, в палец толщиной, красных рубца, содрогнулась.
И обратно шагала, чувствуя себя виноватее прежнего. Чистая Харальдова рубаха колола распаренную кожу — он прихватил для неё одежду из своих запасов, из грубой шерсти.
Но Забава старалась не ежиться. Ветер дул, льняная холстина, которую она накинула поверх рубахи, чтобы прикрыть голые ноги, хлестала по коленям…
***
Девчонка стала шелковой. Смотрела печальным взглядом, пока он раздевался в предбаннике. А зайдя в парилку, первым делом зачерпнула воды в бадейку и поднесла ему.
Потом покивала, осторожно ставя рядом с ним на скамью — мойся, мол. Острые грудки в такт кивкам маняще дрогнули…
Харальд в ответ грозно глянул и качнул головой.
Добава оказалась понятливой. Тут же мышкой ускользнула в другой угол бани и больше не пыталась обхаживать его, как старую бабу.
Жаль, что старуха ушла, размышлял Харальд, возвращаясь в опочивальню. Спросить бы, с чего это девчонка так рассопливилась?
С другой стороны, слушается — да и ладно. Не время сейчас с бабьими причудами разбираться.
Он нарочно задержался у порога. Поглядел, как Добава, опять глянув на него жалостливо, мелкими шажками дотопала до кровати. Сама, без понуканий. Собрала быстро меховое покрывало, застелила обратно льняную холстину.
И замерла, вновь уставившись на него с печалью. Харальд кивнул на кровать — девчонка, не снимая рубахи, бочком опустилась вниз. Со взглядом таким… и лицом жалостливым настолько…
Что он, коротко хохотнув, пошел сгонять это выражение с её лица.
***
Харальд-чужанин содрал с Забавы рубаху не сразу. Сначала рванул вверх, оставив на локтях — и толчком ладони запрокинул ей руки назад, за голову. Пальцем погрозил, чтобы не двигалась…
А сам тут же улегся сверху. Низко, так, что лицо его нависло над Забавиной грудью.
Целовал Харальд-чужанин неистово, подолгу не отрываясь. Натертые колкой шерстью соски заливало от этого жаром, и Забава задыхалась. Жалость к нему ушла как-то сама собой — не до неё стало.
А он сверху ещё и глазами сверкал — серебристо-голубыми, ярче огонька, танцевавшего на носике светильника. От этого воздуха Забаве не хватало ещё больше. Руки, не смея его ослушаться, она держала за головой, в складках рубахи…
Держала и ойкала, когда Харальд проходился по её груди языком.
И тяжесть его тела была такой обжигающей, что между ног все горело. Словно давило там — толчками, с током крови. А ещё что-то сжималось внутри…
Когда Харальд наконец скользнул вверх, одной рукой стаскивая с Забавы рубаху до конца, она прогнулась. Сама не зная зачем. И твердую мужскую плоть приняла с выдохом, настолько похожим на стон, что сама его застыдилась.
Тяжкое дыхание Харальда морским прибоем билось ей в уши. И потолок опочивальни качался, и жаркие волны по телу шли накатом — все оттого, что внутри себя она чувствовала его. И с каждым тяжким толчком между ног чувствовала все сильней.
А щеки горели. Уж и не поймешь, от стыда или чего другого.
***
Наступивший день был хмурым, и тучи ползли так низко, что почти касались скал над фьордом.
Харальд проснулся засветло. Прогулялся вдоль стен, проверил стражу. Сходил на псарню, с руки покормил черных кудлатых кобелей. Подумал — если новости из Фрогсгарда и Мейдехольма будут тревожными, то псы, притравленные на волков, пригодятся. Человек тоже зверь, годный для охоты...
Он перекусил в зале для пиров, посматривая на воинов, сменившихся с ночной стражи и зашедших поесть. Тревоги в их голосах и словах не было — только усталость от бессонной ночи. Потом кто-то припомнил, как жарко покрикивала рабыня, которую один из викингов, свободных от стражи, выманил ночью к коровнику. Все загоготали…
